ЦВЕТЫ С ДЕВИЧКИ

Не знаю, кто как, но прежде я всегда недолюбливал 8 Марта, а однажды просто возненавидел этот день. Но теперь нет особой причины вспоминать недобрым словом тогдашний женский праздник, потому что цветы — главная забота моей молодости — продаются чуть ли не на каждом углу, а тридцать лет назад это был необыкновенный дефицит.

В ту пору, приехав после армии в Москву, я только-только выучился на водителя троллейбуса и начал работать самостоятельно. Был полон оптимизма и радовался каждой минуте жизни, без устали мотаясь по маршруту №15 между Лужниками и Неглинкой. Когда же получил первую настоящую получку, которую, правда, почти всю роздал за долги, то настроение и вовсе стало отличное, известное каждому человеку, у которого появлялась перспектива жить по-человечески.

Даже не особенно огорчал сосед по комнате Федя Пешехонов, взявший напрокат аккордеон и пиликавший каждый вечер до одиннадцати, пытаясь разучить известный полонез и забывая о том, что большинству обитателей общежития надо вставать в четыре-пять утра. Полонез был Огинского, но Федю почему-то прозвали Шостаковичем.

Это, конечно, лишь мимолетное впечатление того времени, и оно особенно не волновало, а вот приближение женского праздника заставляло призадуматься. Ведь предстояло дарить цветы Галочке, с которой встречался почти месяц, познакомившись в Добрынинском универмаге, где она работала кассиром, и куда я попал, отправившись с остатками первой получки за мелкими покупками. Галочка была круглолица, улыбчива и призывно смотрела зелеными глазами, немножко нахальными, а я возьми да спроси, тоже нахально: «Как вас зовут?» Так запросто и познакомились, потому что у нас, лимитчиков, была мода знакомиться с москвичками, знакомиться из-за прописки, и у многих парней это получалось... Жила она в Кунцеве, в угловом доме на пересечении Можайского шоссе с Аминьевским. Хотя наше знакомство было недолгим, но я уже успел пригласить Галочку к себе на Малую Пироговскую. Правда, лишь попили чаю, посмотрели мои армейские фотографии и волей-неволей послушали пиликанье Шостаковича, видимо, из вредности не пожелавшего оставить меня с гостьей наедине; сам он ни с кем не встречался и даже не пытался, словно аккордеон заменял ему все на свете.

Аккордеон он брал на два месяца, и то ли времени не хватило, то ли слух подвел, но когда, так ничему и не научившись, хотел возвратить, то инструмент не приняли, и пришлось Феде тащиться в ателье ремонта. Наученный прокатчиками, Пешехонов с музыкой покончил, но прозвище за ним так и осталось, потому что за время учебы он всем надоел до невозможности. Правда, ему все это — как с гуся вода. Поэтому я все сильнее проникался иронией к этому парню, у которого все вечно происходило не так, как у других, вечно он кому-то мешался или попадал в неприятные истории. Но и это мелочи, а по-настоящему обижало то, что он не проявил в нужный момент мужскую солидарность.

Но обострять отношений с Федором не стал, старался не задираться, расчетливо планируя на праздник пригласить Галочку еще раз, а его как-нибудь да выкурить. Только однажды не удержался от смеха, узнав историю, от которой хохотал весь троллейбусный парк, — это когда Пешехонов, видимо, представил себя водителем трамвая и, пересекая рельсы, покатил на троллейбусе по трамвайному маршруту... Но далеко не уехал — сошли штанги с проводов. Пришлось вызывать тягач и писать объяснительную начальнику маршрута, после чего у Феди отобрали водительское удостоверение и отправили на месяц ходить по двору с метлой.

Он запомнил мой смех и перестал разговаривать, на ужин ходил один: в буфете брал два пончика с повидлом, бутылку кефира и все это мгновенно проглатывал, по-гусиному вытягивая длинную шею и комично шевеля ушами. И тогда впервые стало жаль его. Ведь, если взглянуть на него по-настоящему, он — неплохой парень. Ну, смешной, неуклюжий — зато начитанный, знающий, мог часами говорить о родном уральском городе... Правда, был упрям и, как все упрямые, на все имел свое мнение, но что значили его стариковские ворчания, когда меня одолевали иные заботы.

Еще накануне праздника я удачно запасся трехрублевой бутылкой «CinZano» в кулинарии ресторана «Узбекистан» и шоколадкой «Аленка» за восемьдесят копеек. Оставалось купить цветов. Воспользовавшись знакомством, попытался заранее договориться о гвоздиках в цветочном магазине на Кропоткинской, где однажды с наставником по-тихому покупали цветы, но то ли продавщица запамятовала меня, то ли не сумел войти в доверие, но остался без цветов, и уже знал, что нигде их не куплю (в очередях стоять не было времени, а о рынке не мечтал, потому что они там очень и очень дорогие). К тому же с юности не был приучен дарить покупные цветы, потому что в сельской местности это совершенно не принято: зачем покупать, когда летом и в лугах, и палисадниках их полным-полно, а зимой, как ни ищи, нигде не сыщешь, даже покупных.

Пятнадцатый маршрут пролегал в окрестностях Новодевичьего, в ту пору малолюдных, а предпоследняя остановка была около цветочного магазина при кладбище, которое мы запросто называли Девичкой... И в какой-то момент меня осенило: «Здесь тоже продаются цветы! И никакой очереди!» Заканчивая очередной рейс, выскочил на минутку из троллейбуса, купил пяток гвоздик (я уже знал, что дарят нечетное количество) и, довольный, вернулся в кабину, запомнив удивленный взгляд продавщицы. Она явно восхитилась моей находчивостью, даже пригласила: «Приходите еще...» — «Обязательно приду!» — пообещал ей, хотя более думал о Пешехонове: вот ему-то подсказать не мешало бы, потому что он собирался в гости к двоюродной сестре. Купив цветы, он уж наверняка уедет из общежития, чего я и добивался, чтобы нам с Галочкой никто не мешал спокойно отметить праздник.

Поэтому, хочешь не хочешь, а, вернувшись с работы, похвалился цветами Федору:

— Могу подсказать, где можно купить без очереди!

— Где же?

— На Девичке... Ни одного человека!

— А что — идея! — сразу заинтересовался Федор, забыв об обиде, правда, загадочно усмехнулся: — Завтра поеду к сестре и заскочу туда. Только нашим орлам не говори, а то все расхватают.

После таких окрыляющих слов сразу простил его причуды, даже впервые он показался настоящим товарищем, на которого можно положиться и который никогда не подведет.

На следующий, праздничный, день я не чаял, как побыстрее отмотать шесть кругов между Лужниками и Неглинкой, и, сменившись, позвонил Галке с конечной станции. Напомнил, что жду ее, не скрывая радости, намекнул, что Шостакович уедет, но, выслушав меня, она неожиданно сама пригласила в гости и предупредила, что, кроме нее, будет еще мать и старший брат с женой — компания для меня не самая подходящая, но что делать, если Галка, видимо, почувствовала коварность моих замыслов. Это немного расстроило, и я отругал себя за излишнюю болтливость, но ничего не оставалось, как ехать в Кунцево, потому что других вариантов в этот день не имелось. Быстренько отправился в общежитие, побрился и переоделся. Как всегда опаздывал, и, собравшись и выскочив на улицу, на счастье увидел свободное такси. Махнул рукой — оно остановилось. С выпирающей из внутреннего кармана пальто бутылкой «CinZano», с завернутой в газету шоколадкой и празднично шуршащим букетом гвоздик я, долговязый, неловко уселся на переднее сиденье, но сказал важно и строго, будто каждый день ездил на такси:

— Шеф, в Кунцево!

Пожилой водитель сразу погрустнел, словно услышал что-то печальное. Когда с Бородинского моста выехали на Дорогомиловскую улицу, он уточнил:

— На Кунцевское кладбище, что ли?

— Почему на кладбище?!

— С бумажными цветами только туда ездят...

От его убийственного замечания сразу вспотел лоб под тесной кроличьей шапкой и непривычно кольнуло сердце от пугающей мысли, что делаю что-то не так, делаю постыдно, и невольно насторожился, еще не понимая до конца юмор таксиста, но начиная догадываться, что он что-то не договаривает, шельма! И тут же отругал себя: «Какие еще слова нужны, чтобы самому сообразить?!» И сразу вспомнил удивленную продавщицу на Девичке, едкую усмешку Шостаковича... И если на продавщицу совсем не обижался, то соседа в эту минуту готов был разорвать. Тотчас решил после праздника написать заявление коменданту и переселиться в другую комнату, все равно какую, потому что после такой подлости спокойно смотреть на него, ушастого, более не смогу. Но это будет только завтра, а пока решил занять денег и — кровь из носа — купить своей Галочке живые цветы, и приказал таксисту:

— Поехали назад!

Пока возвращались, придумал месть Шостаковичу. Чтобы он понял, что я тоже не лыком шит, сплел из бумажных гвоздик траурный венок. В комнате повесил венок над изголовьем его кровати, как вешают на столбах вдоль дорог.

Потом занял у соседей двадцатку и, улыбающийся, вернулся к машине.

— Шефчик, пожалуйста, в Кунцево, но теперь с заездом на рынок! — ласково, как отца родного, попросил таксиста, спасшего меня от великого позора.

Да, позора удалось избежать, но вот уж почти тридцать лет, накануне очередного праздника 8 Марта, Галочка или теперь Галина Ивановна, ставшая директором цветочного магазина, всякий раз напоминает с легкой иронией:

— Владимир Дмитриевич, пора на Девичку за цветами!

И я не обижаюсь, потому что когда-то сам рассказал ей эту историю.

Ведь это очень легко — рассказать о том, что могло случиться, но не случилось.

ЛЕГКАЯ ДОРОГА

В это путешествие я собирался давно, но все было недосуг: то отпуск неподходящий, то с погодой не везло, то настроения не хватало. Да и зачем идти пешком, когда на машине можно, надо только с погодой подгадать.

Капризы собственной души длились несколько лет, и вот подошел такой момент, когда откладывать поход более не хватало сил, будто человек, сидевший во мне, сдался и пустил мое желание на волю, а я это сразу почувствовал, но до поры это казалось тайной, я пытался сохранить ее, но ничего не получилось, когда однажды встал пораньше и начал собираться. Матушка сборы сразу заметила, и пришлось все рассказать, чтобы избавить ее от лишних волнений. А она, как узнала, что собрался я к тетушке в Болотово, то сразу и сама засобиралась, и огорчилась, узнав о моем намерении идти пешком, стала отговаривать:

— Не ходи сегодня, — сказала она обиженно, — у меня ужотко рука ломила... Дождь будет! Или еще какая напасть!

Рука у матери — барометр. Сломала она ее лет тридцать назад, кости срослись неправильно и плохо и чуть что — болят, особенно к непогоде. И вот она знающе начала стращать, убеждать, а мне не хотелось с ней спорить, я лишь потихоньку гнул свое, не желая до конца выдавать тайных мыслей, хотя теперь и не тайных, а сокровенных чувств, не очень понятных и объяснимых даже самому себе. Поэтому, наверное, необходимость отправиться в дорогу именно сегодня — подавила все иные желания. Видимо, такой момент подошел, а я окончательно созрел.

Тетя Паша — одна из семи сестер матери... Был у них еще и брат. На войне погиб. Не помнил я и самых старших теток, а вот с остальными виделся часто, рос у них на виду. Исключением являлась только болотовская тетя Паша. Она жила, как считали мы, жившие кустом, в дальней деревне, и поэтому виделись с ней редко. Прежде мать встречалась с ней чаще всего в церкви или на базаре, а в последнее время больше на похоронах. Тетушки умирали одна за другой, и я чувствовал, что вместе с ними уходит что-то необъяснимое из моей жизни, но нужное, без которого жизнь делалась иной, и которое всегда хотелось объяснить. И вот теперь, собираясь в Болотово, я словно бы пускался вдогонку за этим необъяснимым. Хотел идти налегке, но матушка, уверовавшись в моем твердом намерении, засуетилась, забегала и в конце концов вручила рыхлый узелок в виде завязанного крест-накрест платка. Отказаться я, понятно, не мог, поскольку тогда опять возник бы разговор о надвигающемся дожде, а мне хотелось отправиться побыстрей, пока желание не утомилось от затянувшихся сборов.

И вот я за селом, и быстро вспотел, а на первом подъеме вспомнил слова о дожде, потому что парило, что с утра бывает довольно редко. Не долго думая, снял тенниску, подвернул джинсы, словно мне не хватало воздуха, и я решил дышать всем телом.

Дорогу до Болотова никто никогда не мерил, но, по слухам, до деревеньки этой километров двенадцать. И большая часть пути — лесом. И вскоре я подступил к нему и пошел сначала опушкой, а потом, за старой, заросшей бурьяном шоссейкой, негустыми дубками. Когда они закончились — спелым смешанным лесом. Чем глубже входил в него, тем шагал осторожнее, остерегаясь наступить на сухой сучок и невольно проникаясь таинственность леса. Казалось, что за мной кто-то следит из темной зелени листвы, и невольно стал сдерживать дыхание. Вдоль едва заметной дороги в еще росистой с ночи траве виднелась спелая земляника, иногда я наклонялся, срывал ягоды, но делал это, невольно оглядываясь, будто за мной кто-то действительно следил и мог схватить. Навалившиеся страхи смешили, но от этого они не становились менее страшными, и невольно вспоминалось, что в пору охотничьей молодости, возвращаясь с вальдшнепиной тяги или еще где-то припозднившись, я запросто шагал ночным лесом и даже старался наделать побольше шума, чтобы все знали (а кто — все?), что иду я! Теперь я почему-то не шел, а крался, ругая себя за неосторожное движение, которым иногда выдавал себя. Тогда вновь и вновь хотелось оглянуться, но всякий раз я останавливал себя, не желая поддаваться навалившимся мнимым страхам. И тогда я закричал на весь лес, да так громко, что от собственного голоса побежали мурашки по всему телу.

— О-у-у-у, — протяжно, как лось во время гона, заорал я и повторил крик несколько раз.

От духоты ли, от волнения ли я основательно вспотел, и когда, приостановившись, услышал — как запоздалый ответ — далекий гром, то обрадовался ему. И чем сильнее он гремел и приближался, тем свободнее я чувствовал себя... Вспомнилось, как давным-давно, когда и в школу-то еще не ходил и был жив отец, мы ездили в Болотово на лошади, которую брали у колхозного объездчика за четвертинку. Ездили этой же самой дорогой к престольному празднику. Когда возвращались, отец гнал лошадь, чтобы успеть до темноты и дождя. С той поры осталось ощущение жуткой скачки; мама взвизгивала, когда пролетку подбрасывало на корнях, а отец что-то кричал — то ли ей, то ли на лошадь — и крепче прижимал меня к себе. Тогда мы от дождя ускакали, а сейчас я шел навстречу ему все быстрей и быстрей. И побежал бы, но неожиданно увидел впереди просвет и вскоре очутился на опушке. Сразу заревел ветер, заскрипел деревьями, и я невольно стал искать защиту от наступавшего дождя и нашел ее под шершавым неохватным дубом.

Первых капель я не ощутил и не заметил, что дождь уже идет. Только когда все вокруг утонуло в белесой водяной пыли ливня и, взорвавшись над ухом, оглушил гром, и молния жиганула, казалось, в мой дуб, заставив прижаться к колючей коре, только тогда я вспомнил, что в грозу нельзя стоять на опушке леса да еще под высоким деревом. Но искать другое пристанище было поздно, и, чему-то веселясь, я представил, увидел как бы со стороны, что молния впилась в моего спасителя.

У меня не оказалось часов, — специально оставил дома — и поэтому не мог точно определить, сколько времени отстоял под дубом. Наверное, не очень долго, так как буквально на глазах туча запрокинулась, крутнулась разорванными краями и сползла в ту сторону, откуда я прибыл, заслонившись крутобокой радугой. Оставив пристанище, пошел по мокрой траве, высоко поднимая ноги, а, вымокнув, пошел смелее, ощущая всем телом посвежевший воздух, радуясь синему-синему небу над головой и дороге, которая ждала впереди, и волшебство разлилось по душе от этого ожидания. Сумрачность леса сменилась раздольем полей, и казалось невозможным надышаться и наглядеться простором. Я шлепал полевой дорогой и не замечал размокшей и парящей под солнцем земли, а любовался намытыми в колеях разноцветными камешками, и хотелось пройти по этим камешкам босиком. В лощинах окатывал себя водой с кустов орешника и радовался ей, хотя совсем недавно прятался от дождя. Теперь я всему радовался, и чем ближе к Болотову, тем большая радость оживала во мне. Поэтому не огорчило, что раз или два сбился, когда пошел не раскисшей дорогой, а прямиком, как мне показалось, березовыми посадками и набрел на луг, усеянный спелой клубникой, и не смог устоять перед ней. Ползая на коленях по мокрому лугу, наелся до оскомины, потерял мамин узелок, нашел его и пошел дальше, и одни коршуны в высоком небе провожали меня, о чем-то изредка переговариваясь меж собой.

Первоначальные планы придерживаться той дороги, какой ездил когда-то в гости, окончательно забылись, и мне в этот день казалось смешно строить какие-то планы. Ну их... Только в этот день, так мне казалось, я ощутил нынешний отпуск и уже не представлял, что я — московский шофер, и, не будь отпуска, крутился бы сейчас по угарным улицам, боясь вздохнуть всей грудью.

Мысли, мысли. Они вели все дальше и дальше. В конце концов, я окончательно заблудился в беспредельных просторах, но это нисколько не огорчило и не испугало, потому что я чувствовал, знал, что именно сегодня нужно заблудиться, именно сегодня я должен куда-то идти и идти.

МОЙ ДРУГ АХМЕТ

Был День десантника.

Изрядно побродив по парку Горького и надеясь встретить кого-нибудь из сослуживцев, я никого не нашёл, но всё равно возвращался домой навеселе, потому что перед этим прибился к компании псковитян, которых особенно полюбил в последние годы за их шестую роту, почти полностью погибшую в горах Кавказа, но не пропустившую боевиков. Хорошенько отметил праздник в кругу «скопских», а потом распрощался с ними, когда они отправились купаться в фонтане. Был бы помоложе, то, возможно, вместе с ними окунулся, но когда самому за пятьдесят, то, хочешь не хочешь, надо подавать хоть какой-то положительный пример. Хотя, понятно, и не пытался этого делать: бессмысленно, да и учитель из меня неважный. Расставшись с удалой компанией, я, пройдясь по Крымскому мосту, спустился в метро.

Через полчаса был на «Щукинской» и благополучно заскочил в автобус, где сразу увидел загорелого, широкоплечего парня в тельняшке и голубом берете, лихо сдвинутом на затылок. Не церемонясь, подошёл к нему, подал руку:

— С праздником, десант!

— Взаимно! — легко отозвался он, будто мы были знакомы сто лет.

Мы обнялись и сразу разговорились, выяснив, кто где служил, использовав излюбленную тему десантников, особенно, когда они хотят завести разговор. Познакомившись, узнал, что мой новый друг Витёк служил в тульской дивизии, а я признался, что отдал два года рязанской спецбригаде. После этого белобрысый Витёк сразу по-иному посмотрел, потому что моя десантная бригада считалась элитной:

— Володь, а почему тогда без берета ходишь в такой день?! — спросил он, словно укорил.

Пришлось улыбнуться, хотя — из-за солидной комплекции, что ли? — я редко когда позволяю себе быть легкомысленным:

— В те годы, когда я служил, а ты, наверное, не родился (так и хотелось сказать «сынок»), мы носили общевойсковое хэбэ. Правда, десантная амуниция для учений имелась, маскхалаты зимние и летние, а вот тельняшки да береты только-только вводились в ту пору.

— Тогда забирай мой! Дарю!

Коротко стриженный Витёк торопливо снял берет, словно он мешал, и отдал мне. Ничего не оставалось, как сразу же надеть его. Этого оказалось достаточно, чтобы стать друзьями. Правда, я всё-таки спросил:

— Сам-то с чем останешься?!

— У меня ещё есть!

Скрывать не буду, приятно стать обладателем подарка, о котором всегда мечтал. Сразу захотелось отблагодарить отзывчивого парня, пленившего открытостью и добротой, и узнать, кто он, чем занимается, но не хотелось спешить. Поэтому не стал любопытничать; ведь тогда бы пришлось и о себе рассказать, быть может, со временем подарить собственную книгу, но не хотелось в такой день выглядеть слишком «умным».

— Не против? — вместо объяснений, спросил я по-простому и построил фигуру из двух пальцев, приглашая выпить.

— Володь, не суетись! — сказал Витёк, узнав, где я намереваюсь сойти. — На следующей остановке выскочим. Там у меня друган есть!

«Друг так друг, — подумал я. — Всё равно кому платить».

Через пять минут мы были в небольшом кафе типа забегаловки, в котором продавали пиво и водку на разлив. Здесь и бутерброды имелись, и шашлыки. Стоявшие за столиками мужики сразу подвинулись, увидев двух увесистых десантников, начали поздравлять с праздником. Я сразу попытался занять место у стойки, чтобы сделать заказ, но Витёк оттеснил, сказав твёрдо и уверенно, словно хозяин:

— Не суетись… Ахметка сейчас всё устроит!

И, правда: не успел Витёк поздороваться с носатым кавказцем, как тот сразу принёс по пиву, а чуть позже и шашлыки в одноразовых тарелках, пластиковые вилки и ножи. Был он невысокого роста, худой и, может, поэтому крутился вокруг нас юлой. Я продолжал держать деньги, и Витёк приказал:

Деньги я убрал, но не смог убрать с лица вопрос об оплате. Мой друг это понял и усмехнулся:

— У нас тут всё схвачено… Не переживай!

От его слов у меня сразу испортилось настроение. Я понял, что стал соучастником чего-то нехорошего, но отказываться было поздно. Тем более что сам напросился к Витьку в друзья. Так и хотелось спросить: «Ты что, крутой спортсмен?!» Но, понятное дело, не спросил, когда всё и так стало ясно. И от этой ясности сделалось не очень-то и приятно. Сразу пиво показалось разбавленным, а шашлык не прожаренным. Хотя я и переживал, но понемногу пивко цедил, а Витёк поторопил:

— Пей, пей… Он ещё принесёт!

И тогда я придумал, как выкрутиться из щекотливого положения и доказать свою независимость. Я быстро допил кружку и сразу направился к стойке, чтобы опередить друга и не заставлять Ахметку наливать пиво задарма. Витёк шумно запротестовал, но было поздно. Я взял два пива, почти силой сунул деньги Ахметке, и уж с другим настроением поставил кружки перед Витьком и тихо сказал:

— А то перед людьми неудобно…

— Где ты видишь людей?! — громко спросил он и усмехнулся, а я постарался не придавать значения его ухмылке, понимая, что он пошутил.

Допив пиво, мы распрощались с хозяином, вышедшим проводить и долго трясшим нам руки своими влажными ручонками, отправились на берег Москвы-реки, где весь вечер провели в открытом кафе, многие посетители которого мелькали голубыми беретами. И тогда я понял, как нас много, — десантников разных лет службы, — что мы очень даже неслабая сила! И это создало определённое настроение. И то ли от него, то ли от чего-то иного, но в тот вечер мы с Витьком подпили изрядно. Праздник ведь!

На следующий день, конечно, вчерашние приключения подзабылись, лишь поход к Ахметке стоял перед глазами. И почему-то более всего было стыдно от выпитой за чужой счёт кружки пива, от шашлыков, а более — оттого, что я в глазах Ахметки оказался, ну если уж не крутым местным спортсменом, то человеком из их окружения, а, значит, заслуживал безусловного преклонения. Единственное, что радовало, — так это то, что нет особой нужды ещё раз появляться в том кафе, где я прежде никогда не был.

Но дня через три, играя в волейбол на берегу реки, неожиданно увидел Ахмета, необыкновенно нарядного. Был он в белой рубашке и светло-бежевых брюках, а рядом бегали трое тёмноголовых мальчиков. Увлёкшись игрой, я не смог подойти к нему, а надо бы, чтобы не подумал, что чураюсь. А он постоял-постоял, посмотрел на меня задумчивыми чёрными глазами и пошёл дальше. Мы так и не поговорили.

Увидел его лишь через месяц, в начале осени, когда случайно шёл мимо кафе, а он оказался около выхода и окликнул. Пришлось зайти, взять кружку пива, поболтать. Тем более что Ахмет был рад встрече. Он так и вертелся около меня; у стойки даже собралась небольшая очередь. А когда я собрался уходить, он опять подскочил ко мне, чтобы проводить, и попросил заходить, не пропадать. Просил и Виктору передавать привет.

Просить-то просил, но где мне теперь искать Витька, если записку с номером его телефона я потерял в первый же вечер знакомства. К тому же, признаваясь самому себе, и не особенно хотелось звонить, встречаться с ним и о чём-то говорить. Душа противилась. А время бежало, даже летело. Я нет-нет да заходил к Ахмету, выпивал кружку пива, иногда и сто граммов позволял себе, и, поговорив, расставался до следующей встречи. Постепенно отношения становились всё более приятельскими, почти дружескими, не испачканными несправедливыми отношениями, какими они виделись мне в самом начале знакомства. Тем более что однажды Ахмет грустно сообщил, что Виктора недавно схоронили: попал в какую-то историю. Какую именно — Ахмет не сказал, а я не стал допытываться, потому что догадывался — в какую именно. Правда, жуковые глаза кавказца при этом блестели совсем не печально, хотя меня грустное известие по-настоящему огорчило, независимо от того, кем был Витёк. Он хотя и оказался для меня случайно мелькнувшим человеком, но всё равно стало не по себе. И с этой грустью я жил несколько месяцев, иногда поглядывая на голубой берет, висящий над рабочим столом, как память о прошедшем Дне десантника и самом Витьке.

А что может быть лучше для погибших людей, чем добрая память о них.

…Незаметно прошла осень, зима, а к весне у меня вышла книга, в которую успел вставить и рассказ о памятном знакомстве. Рассказ этот вы, дорогие читатели, только что прочитали. В книге он заканчивался предыдущим абзацем, который перед вашими глазами, и мне теперь немного совестно за несовершенство композиции, вялый сюжет. По сути — это очерк, к тому же никудышный. Но уж что есть, то есть. Как говорится, из песни слова не выкинешь. Хотя какая это песня?! Хриплый отголосок — не более! Но так случается почти всегда, когда рассказываешь о себе самом, забывая о художественном вымысле, считая, что важна любая деталь, и нет сил избавиться от лишних. К тому же спешил, хотелось, чтобы новый рассказ успел войти в книгу.

Всё это верно, но и заниматься бесконечным самобичеванием тоже нельзя. Главное — книга вышла, и называется, по-моему, симпатично: «Лица друзей». Ну, как такую не подарить Ахмету?! Он, думаю, не настолько уж силён в русской литературе, что может профессионально судить о достоинствах или недостатках того или иного рассказа. Ему будет достаточно упоминания его имени, упоминания о его детишках. Думаю, будет приятно и то, что я не уподобился спортсмену-налётчику (прости, Господи), а проявил уважение. Поэтому, когда подарил книгу, то будто рассчитался с застарелым, безмерно тяготившим долгом, о котором теперь и упоминать-то не хотелось. И этим себя успокоил. Хотя, конечно, не до конца. Нерадостная мысль о творческой неудаче постоянно преследовала, и я дал себе зарок впредь никогда более не браться за «рассказы» о самом себе.

Правда, неожиданно изменившееся отношение Ахмета заставило по-иному посмотреть на этот рассказ и на всё, что нас связывало. Даже на то, что лежала глубоко в душе. Сперва я не мог понять, что произошло? Мне казалось, что, подарив собственную книгу, я сделал, хотя и символичный, но ясный жест. Мне казалось, что уж теперь-то станем настоящими друзьями, навсегда забудем подробности нашего знакомства, по крайней мере, я готов был это сделать в ту же минуту, даже улыбнулся.

Но ошибся. Дружбы не получилось. Это надо признать. Хотя я это понял не сразу, а лишь тогда, когда сообразил, что Ахмет перестал без Витька видеть во мне крутого спортсмена! Можно понять удивление Ахмета, когда он вдруг узнал, что подозрительно неулыбчивый десантник… пописывает книжонки! Это ли не обман, не насмехательство?! Почти год человек извивался впустую неизвестно перед кем. От такого прозрения любому станет обидно, даже оскорбительно сделается. Подобного он простить не мог и начал шпынять при встречах, даже издеваться, всякий раз говоря с почему-то усиливающимся в такой момент акцентом:

— О, гаспадын писатэл! — громко говорил он, словно призывал к расправе, вынуждая посетителей кафе недоброжелательно оглядываться, а меня хмуриться.

Отпустив кружку пива, он демонстративно отворачивался, начинал о чём-то говорить с помощницей на родном языке. Когда же я пиво выпивал и собирался уходить, он исчезал в подсобке, чтобы не пожимать мне руку при расставании, как обычно это делал, и делал весьма заискивающе.

Нет, теперь всё круто изменилось. Своим поведением, даже ужимками, он явно издевался. Мне хватило двух раз, чтобы понять это. И, как ни странно, не имелось на него никакой обиды. Даже радовало, что эта история завершилась так, как завершилась. Теперь, при следующем издании или публикации, я спокойно отправлю в печать этот рассказ в теперешнем виде, и, надеюсь, впредь никто не сможет упрекнуть меня, сказать что-нибудь язвительное при оценке его художественности. Даже Ахметка, к которому я быстро забыл дорогу, а если иногда начинал вспоминать, то она почему-то казалась долгой-предолгой — целая остановка от моего дома.

; драматический монолог, как у Альбера Камю в романе Падение ; или в прямой форме, как у Марка Твена в рассказе Приключения Гекльберри Финна .

Устройство точки зрения

Поскольку рассказчик является частью историю, он не может знать обо всех событиях. По этой причине повествование от первого лица часто используется для детективов , в которых читатель и рассказчик раскрывают дело бок-о-бок. Традиционным подходом в этом виде художественной литературы является помощник детектива, который и является рассказчиком: яркий пример тому, персонаж Доктора Ватсона в рассказах о Шерлоке Холмсе сэра Артура Конан-Дойля .

Помимо этого, рассказчик может описывать историю в множественном числе, используя слово «мы». То есть, не выделяя каких-либо отдельных лиц. Рассказчик является частью группы, которая действует как единое целое. Точка зрения множественного числа встречается редко, но может быть эффективно использована, для увеличения фокусировании на персонаже или персонажах рассказа.

Рассказчиков также может быть несколько, как у Рюноскэ Акутагава в романе В роще (основа фильма Расёмон ) и романе Фолкнера Шум и ярость . Каждый из этих рассказчиков, описывает одно и то же события, с разных точек зрения.

Рассказчик может быть главным героем или тем, кто внимательно следит за главным героем (например, у Эмили Бронте в Грозовом перевале или у Фрэнсиса Скотта Фицджеральда в романе Великий Гэтсби , где рассказчик это второстепенный персонаж). Они могут быть выделены как точки зрения «основного первого лица» или «второстепенного первого лица».

Стили

Всё повествование само по себе может быть представлено в виде ложных документов , таких, как дневник, в котором рассказчик дает явное указание на то, что он пишет историю. Так обстоит дело у Брэма Стокера в Дракуле . Рассказчик может более или менее разъяснить о себе, о том, что говорит историю, и причины, по которым он её говорит. В крайнем случае, кадр истории свидетельствует о том, что рассказчик это персонаж истории, который начинает рассказывать свою историю.

Рассказчики от первого лица часто ненадёжны , поскольку рассказчик может быть нарушителем (как Бенджи у Фолкнера в романе Шум и ярость ), лжецом (как в серии романов И явилось Новое Солнце Джина Вулфа), или умышленная манипуляция воспоминаниями (как в романе Остаток дня Кадзуо Исигуро).

Одним из запутанных примеров многоуровневой структуры повествования является новелла Джозефа Конрада Сердце тьмы , которая имеет двойную структуру: некий рассказчик, рассказывает историю от первого лица другому персонажу - Марлоу. Даже в этой вложенной истории, нам говорят, что другой персонаж - Куртц, рассказал Марлоу длинную историю, однако, говорил её не впрямую.

См. также

Библиография

• (фр.) Баргийе Ф. Роман XVIII века = Le Roman au XVIII e siecle. - Париж: PUF Litteratures, 1981. - ISBN 2-13-036855-7 .
• (фр.) Бенвенист Э. Общая лингвистика. - М .: Прогресс, 1974.
• (фр.) Каннон Б. Повесть о внутренней жизни = Narrations de la vie interieure. - Париж: Klincksieck, 1998. - ISBN 2-911285-15-8 .
• (фр.) Démoris, René. Le temps du vertige // . - Geneva, Switzerland: Librairie Droz S. A., 2002. - 506 p. - (Titre courant). - ISBN 2-600-00525-0 .
• (фр.) Pierre Deshaies, Le Paysan parvenu comme roman a la premiere personne , , 1975 ;
• (фр.) Beatrice Didier, La Voix de Marianne. Essai sur Marivaux , Paris: Corti , 1987, ISBN 2-7143-0229-7 ;
• (фр.) Philippe Forest, Le Roman, le je , Nantes: Pleins feux, 2001, ISBN 2-912567-83-1 ;
• R. A. Francis, The Abbe Prevost"s first-person narrators , Oxford: Voltaire Foundation, 1993, ISBN 0-7294-0448-X ;
• (фр.) Jean-Luc Jaccard, Manon Lescaut. Le Personage-romancier , Paris: Nizet, 1975, ISBN 2-7078-0450-9 ;
• (фр.) Annick Jugan, Les Variations du recit dans La Vie de Marianne de Marivaux , Paris: Klincksieck, 1978, ISBN 2-252-02088-1 ;
• Marie-Paule Laden, Self-Imitation in the Eighteenth-Century Novel , Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1987, ISBN 0-691-06705-8 ;
• (фр.) Georges May, Le Dilemme du roman au XVIII e siecle, 1715-1761 , New Haven: Yale University Press, 1963 ;
• (фр.) Ulla Musarra-Schroder, Le Roman-memories moderne: pour une typologie du recit a la premiere personne, precede d"un modele narratologique et d"une etude du roman-memoires traditionnel de Daniel Defoe a Gottfried Keller , Amsterdam: APA, Holland University Press, 1981, ISBN 90-302-1236-5 ;
• (фр.) Vivienne Mylne, The Eighteenth-Century French Novel, Techniques of illusion , Cambridge: Cambridge University Press, 1965, ISBN 0-521-23864-1 ;
• (фр.) Valerie Raoul, Le Journal fictif dans le roman francais , Paris: Presses universitaires de France, 1999, ISBN 2-13-049632-6 ;
• (фр.) Michael Riffaterre, Essais de stylistique structurale , Paris: Flammarion, 1992, ISBN 2-08-210168-1 ;
• (фр.) Jean Rousset , Forme et signification , Paris: Corti, 1962, ISBN 2-7143-0356-0 ;
• (фр.) Jean Rousset, Narcisse romancier: essai sur la premiere personne dans le roman , Paris: J. Corti, 1986, ISBN 2-7143-0139-8 ;
• English Showalter, Jr., The Evolution of the French Novel (1641–1782) , Princeton, N. J. : Princeton University Press, 1972, ISBN 0-691-06229-3 ;
• Philip R. Stewart, Imitation and Illusion in the French Memoir-Novel, 1700-1750. The Art of Make-Believe , New Haven & London: Yale University Press, 1969, ISBN 0-300-01149-0 ;
• (фр.) Jean Sgard, L’Abbe Prevost: Labyrinthes de la memoire , Paris: PUF, 1986, ISBN 2-13-039282-2 ;
• (фр.) Loic Thommeret, La Memoire creatrice. Essai sur l"ecriture de soi au XVIII e siecle , Paris: L"Harmattan, 2006, ISBN 978-2-296-00826-7 ;
• Martin Turnell, The Rise of the French novel , New York: New Directions, 1978, ISBN 0-241-10181-6 ;
• Ira O. Wade, The Structure and Form of the French Enlightenment , Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1977, ISBN 0-691-05256-5 ;
• Ian Watt, The Rise of the Novel , Berkeley & Los Angeles: University of California Press, 1965, ISBN 0-520-01317-4 ;
• Arnold L. Weinstein, Fictions of the self, 1550-1800 , Princeton, N.J. : Princeton University Press, 1981, ISBN 0-691-06448-2 ;
• (фр.) Agnes Jane Whitfield, La Problematique de la narration dans le roman quebecois a la premiere personne depuis 1960 , Ottawa: The National Library of Canada, 1983, ISBN 0-315-08327-1 .

Напишите отзыв о статье "Рассказ от первого лица"

Ссылки

• www.cla.purdue.edu/english/theory/narratology/terms/firstperson.html

Отрывок, характеризующий Рассказ от первого лица

– Но зачем эти тайны! Отчего же он не ездит в дом? – спрашивала Соня. – Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут быть тайные причины?
Наташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый раз представлялся этот вопрос и она не знала, что отвечать на него.
– Какие причины, не знаю. Но стало быть есть причины!
Соня вздохнула и недоверчиво покачала головой.
– Ежели бы были причины… – начала она. Но Наташа угадывая ее сомнение, испуганно перебила ее.
– Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты понимаешь ли? – прокричала она.
– Любит ли он тебя?
– Любит ли? – повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. – Ведь ты прочла письмо, ты видела его?
– Но если он неблагородный человек?
– Он!… неблагородный человек? Коли бы ты знала! – говорила Наташа.
– Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого сделать, то я сделаю это, я напишу ему, я скажу папа, – решительно сказала Соня.
– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.

Псевдоправила повествования от первого и третьего лица

и прочие мифы

Какую бы форму повествования вы ни избрали, помните, что рассказчик - это один из персонажей и относиться к нему нужно соответственно. Не верьте псевдоправилам, которые гласят, что при повествовании от первого лица вы можете позволить себе то, чего нельзя сделать в третьем лице, и наоборот.

Возьмем роман Камю «Посторонний», где повествование ведется от первого лица для придания ему так называемой «интимности». Вам наверняка говорили, что рассказ от третьего лица не дает подобного эффекта. В приведенной ниже сцене рассказчик входит в морг, где лежит его покойная мать:

«Вслед за мной вошел сторож; должно быть, он бежал, так как совсем запыхался. Слегка заикаясь, он сказал:

Он уже подошел к гробу, но я остановил его. Он спросил:

Вы не хотите?

Я ответил:

Он прервал свои приготовления, и мне стало неловко, я почувствовал, что не полагалось отказываться. Внимательно поглядев на меня, он спросил:

– Почему? - Но без малейшего упрека, а как будто из любопытства.

Я сказал:

Сам не знаю.

И тогда, потеребив седые усы, он произнес, не глядя на меня:

Что ж, понятно».

Эпизод написан безупречно и в тоне повествования действительно заучат интимные, сокровенные ноты. Здесь прекрасно передано ощущение неловкости и печали, обычных в подобной ситуации, давайте посмотрим что произойдет, если написать эту сцену от третьего лица.

«Вслед за Мерсо вошел сторож; должно быть, он бежал, так как совсем запыхался. Слегка заикаясь, он сказал:

Мы закрыли гроб, но я сейчас сниму крышку, чтобы вы могли посмотреть на покойницу.

Он уже подошел к гробу, но Мерсо остановил его. Сторож спросил:

– Вы не хотите?

Нет, ответил Мерсо.

Он прервал свои приготовления, и Мерсо стало неловко, он почувствовал, что не полагалось отказываться. Внимательно поглядев на Мерсо, сторож спросил:

Почему? - Но без малейшего упрека, а как будто из любопытства.

Сам не знаю, - сказал Мерсо.

И тогда, потеребив седые усы, он произнес, не глядя на

Что ж, понятно».

Потеряли ли мы в "интимности"? Ничуть не бывало. Ни капельки. Вариант, написанный в третьем лице, вызывает то же ощущение неловкости и печали, что и сцена, описанная от первого лица.

Приведем другой пример. Теперь возьмем фрагмент из романа «Кэрри», который написан Стивеном Кингом от третьего лица, что якобы делает тон повествования менее интимным:

"…Он, не дав ей договорить, перегнулся и начал ее целовать, ползая руками по талии и груди. От него резко пахло табаком, брилкримом и потом. Крис наконец вырвалась и, переведя дыхание, взглянула на себя. К жирным пятнам на кофточке прибавились новые пятна грязи. двадцать семь пятьдесят в магазине Джордан Марш, но теперь кофточка годилась разве что для мусорного бака. Однако Крис чувствовала только острое, почти болезненное возбуждение".

Попробуем изменить этот эпизод, что, согласно теории «интимности повествования от первого лица», придаст его тону соответствующий оттенок:

"…Он, не дав мне договорить, перегнулся и начал целовать меня, ползая руками по талии и груди. От него резко пахло табаком, брилкримом и потом. Наконец я вырвалась и, переведя дыхание, взглянула на себя. К жирным пятнам на кофточке прибавились новые пятна грязи. Двадцать семь пятьдесят в магазине Джордан Марш, но теперь кофточка годилась разве что для мусорного бака. Однако я чувствовала только острое возбуждение".

Переключиться на первое лицо было не слишком сложно. Пришлось убрать слово «болезненный» – оно явно не из лексикона данной героини. Тем не менее в этой версии не утрачено ни одной ценной для читателя детали. Первое лицо не прибавило фрагменту никакой интимности.

Пусть так, скажете вы, но если рассказчик - более колоритный герой, нельзя переключиться на третье лицо, не потеряв этот колорит. Что ж, давайте посмотрим на повествование, которое ведется от лица подобного персонажа:

«Меня зовут Дейл Кроу-младший. Я говорил Кэти Бейкер – она мой инспектор, следит за теми, по получил срок условно, - что я ничего плохого не сделал, Я просто заглянул в бар повидаться с приятелем и, пока ждал его, выпил кружку пива, всего одну кружку, я сидел и никого не трогал, и тут к моему столику подвалила эта шлюшка и принялась танцевать для меня, хотя никто ее об этом не просил.

Они раздвигают тебе колени, начинают прижиматься, а потом от них не отвяжешься. Ее звали Ирлин. Я сказал ей, что меня она не интересует. Но она не унималась, и я встал и пошел к выходу. Она завопила, что я должен ей пять баксов, и тут ко мне подошел вышибала и понес бог знает что. Я двинул ему разок, всего один раз, выхожу, а там уже поджидает машина с мигалкой. Тут вышибала решил показать, какой он крутой, и начал выделываться, Я двинул ему еще разок, чтобы вправить мозги и чтобы помощник шерифа понял, по первый заварил эту кашу. Но не успел я и рта разинуть, эти мерзавцы надели на меня наручники и сунули в машину. Выходит, потом они введут мои данные в специальный компьютер? Потом один из них заявляет: "Эй, взгляните-ка! Оказывается, он осужден условно. Ударил офицера полиции". Ничего, придет время, я им устрою. Ясное дело, меня подставили!"

Кажется, что подобный эпизод невозможно рассказать от третьего лица, не потерян колоритности персонажа. Но на самом деле я изменил авторский текст, и в оригинале повествование ведется от третьего лица. Это начало романа Элмора Леонарда «Боб Максимум».

Дейл Кроу-младший сказал Кэти Бейкер - она инспектор и следит за теми, кто получил срок условно, - что он ничего плохого не сделал. Он просто заглянул в бар повидаться с приятелем и, пока ждал его, выпил кружку пива, всего одну кружку, он сидел и никого не трогал, и тут к его столику подвалила эта шлюшка и принялась танцевать для него, хотя никто ее об этом не просил.

"Они раздвигают тебе колени, начинают прижиматься, - рассказывал Дейл, - а потом от них не отвяжешься. Ее звали Ирлин. Я сказал ей, что меня она не интересует. Но она не унималась, и я встал и пошел к выходу. Она завопила, что я должен ей пять баксов, и тут ко мне подошел вышибала и понес бог знает что. Я двинул ему разок, всего один раз, выхожу, а там уже поджидает машина с мигалкой. Тут вышибала решил показать, какой он крутой, и начал выделываться. Я двинул ему еще разок, чтобы вправить мозги и чтобы помощник шерифа понял, кто первый заварил эту кашу. Но не успел я и рта разинуть, эти мерзавцы надели на меня наручники и сунули в машину. Выходит, потом они введут мои данные в специальный компьютер? Потом один из них заявляет: "Эй, взгляните-ка! Оказывается, он осужден условно. Ударил офицера полиции". Ничего, придет время, я им устрою. Ясное дело, меня подставили!""

Обратите внимание, что, давая читателю возможность оценить манеру речи Кроу, автор использует длинную цитату. Ну так что же? Это вполне допустимый прием, который позволяет познакомиться с персонажем поближе. Это всего лишь еще один способ сохранить интимность, повествуя от третьего лица. Фокус в том, чтобы передать неповторимый характер персонажа, взглянув на происходящее его глазами. Но даже это правило не является непреложным. Так, в романе Кена Кизи «Песня моряка» (1992) рассказчик, повествуя от третьего лица, выражается весьма сочным языком:

"Билли Кальмар был отвратительным напыщенным мерзавцем, но президент из него получился неплохой. Он оживил деятельность ордена, оплодотворив его своей неуемной творческой энергией и подкрепив химическими препаратами".

Значит, псевдоправило, которое гласит, что рассказ от первого лица приближает нас к персонажу и позволяет сделать его более колоритным, - сущая чепуха. В действительности любые достоинства произведения, интимность, атмосфера, колорит, - да все что угодно, можно с равным успехом сохранить и в том и в другом варианте.

Зато верно обратное, скажете вы. Всем известно, что, ведя рассказ от первого лица, вы не можете описать сцены, которые происходят без участия рассказчика. Существует железное правило – повествование от первого лица накладывает значительно больше ограничений, чем третье лицо.

Это тоже чепуха.

Начинающим писателям постоянно твердят, что не следует писать книгу от первого лица, потому что это не позволит показать читателю сцены, которые происходят без участия рассказчика. Но это не так. Вот пример повествования от всевидящего третьего лица из романа Стивена Кинга:

"В доме ни звука.

Она ушла.

На ночь глядя.

Маргарет Уайт медленно прошла из своей спальни в гостиную. Сначала кровь и грязные фантазии, что насылает вместе с кровью дьявол. Затем эта адская сила, которой наделил ее все тот же дьявол. И случилось это, разумеется, когда настало время кровотечений. О, уж она-то знает, что такое Дьявольская Сила: с ее бабкой было то же самое. Случалось, она разжигала камин, даже не вставая с кресла-качалки у окна. .."

Псевдоправило гласит: если книга написана от первого лица (в данном случае, от лица Кэрри), повествователь не может заглянуть в мысли Маргарет Уайт, что позволяет третье лицо, давайте проверим, так ли это. Все, что для этого нужно, - немного набить руку. Представим, что повествование ведется от лица Кэрри, которая только что отправилась на выпускной бал вопреки желанию матери:

«Когда я ушла, в доме скорей всего воцарилась полная тишина.

Мама наверняка сидит у себя в спальне, думая только об одном: "Она ушла. На ночь глядя. Ушла".

Потом мама выйдет из спальни в гостиную, думая, что сначала была кровь и грязные фантазии, которые дьявол насылал на меня, ее дочь, вместе с кровью. Затем эта адская сила, которой наделил меня все тот же дьявол. И случилось это, разумеется, когда настало время кровотечений. Она убеждена, что уж она-то знает, что такое Дьявольская Сила: с ее бабкой было то же самое. Мама помнит, как ее бабка разжигала камин, не вставая с кресла-качалки у окна.."

Все достоинства произведения сохранились - атмосфера, интимность, образность - ничто не утрачено. Теперь вы видите, что, избрав любой подход, вы ничем не ограничены. Разумеется, потери возможны, если персонаж, от лица которого вы ведете повествование, отличается зоркостью и проницательностью или изъясняется ярким, неповторимым языком. Или погибает раньше, чем кончится книга.

Независимо от формы и тона повествования, которые вы избрали, нужно максимально использовать их преимущества, не зацикливаясь на недостатках. Некоторые писатели имеют природную склонность к той или иной форме, и, кроме того, следует учитывать требования жанра. В детективных романах про крутых парней рассказчиком часто становится один из таких парней, и повествование ведется от первого лица. В то же время в любовных романах повествование почти всегда ведется от третьего лица цветистым, мелодраматическим языком.

Я отважусь занять внимание читателей этой книги кратким пояснением. Если в каком-нибудь романе фигурирует адвокат по имени Смит, то существующий в реальной жизни адвокат по имени Смит, в соответствии с законом о клевете, может угрожать автору судебным преследованием, и поэтому писатели теперь нередко предваряют свои книги заверениями, что все их персонажи вымышлены. Положа руку на сердце, я могу заверить вас в том же самом относительно героев нижеследующих рассказов - всех, кроме одного. Именно из-за того, что это исключение из правил, я и считаю своим долгом объясниться. В данном случае я щепетилен более обычного, ибо меня неоднократно упрекали в том, что мои портреты обладают слишком явным сходством с реальными людьми, так что невозможно не узнать оригиналы, и винили в дурном вкусе. Если меня это и задевает, то не столько из-за собственной персоны (я привык к камням и стрелам яростной судьбы), сколько из-за критики как таковой. Мы, писатели, конечно, делаем все возможное, чтобы вести себя по-джентльменски, только не всегда нам это удается. Утешать себя приходится лишь тем, что очень и очень немногие писатели, и маленькие, и большие, совершенно не грешат вульгарностью - ибо вульгарна сама жизнь. Для меня давно не новость, что критики, которые в своем кругу не слишком выбирают выражения, а порой позволяют себе и скабрезности, на страницах прессы предстают как ярые ревнители чистоты, и я убежден, что так тому и следует быть. Только опасаюсь следующего: если вкусы у них станут чересчур изысканными, между ними и писателями, оценивать которых составляет их приятный долг, останется так мало общего, что почти исчезнет институт критики.

Я знавал писателей, авторитетно заявлявших, что их персонажи даже отдаленно не похожи ни на кого из их знакомых, и я верю им безоговорочно. Зато меня больше не удивляет, что их персонажи, все до одного, напоминают деревянные, безжизненные манекены. Хорошо известно, что, задумывая тех или иных своих героев, многие прекрасные писатели отталкивались от людей, которых знали в жизни. Читая записки Анри Бейля, письма Флобера или дневники Жюля Ренара, замечаешь, как внимательно вглядывались все они в своих знакомых, если те могли им пригодиться при создании того или иного образа, и с холодной головой, без малейших угрызений совести заносили в записную книжку характерные, типичные черты. Как я понимаю, подавляющее большинство писателей, а уж лучшие - вне всякого сомнения, работали с натуры. Но не надо думать, что основывая образ на конкретном человеке, они снимали с него копию, как не стоит думать, что подобный вымышленный образ следует считать портретом соответствующего человека. Начнем с того, что они пропускали его через собственное восприятие, и значит - если речь идет об истинных писателях - увиденное ими отнюдь не совпадало с фактами реальной жизни. Они ведь брали только то, что было им необходимо, используя такого человека, словно вешалку, чтобы разместить на ней свои фантазии. Для того чтобы достигнуть своей цели, они наделяли образ чертами, которых у модели не было, и придавали ему последовательность и компактность. В реальном человеке, пусть даже самом выдающемся, часто слишком мало выразительности для художественных целей. Законченный характер, который сам по себе является скорее результатом разработки, нежели вымысла, - это и есть искусство, тогда как сырая, необработанная жизнь служит ему лишь материалом. Поэтому несправедливо, когда критики корят писателя тем, что в изображенном им характере заметно сходство с тем или иным известным им лицом, и уж совсем нелепо ожидать, что писатель ни при каких обстоятельствах не позаимствует черту или черты живых людей. Впрочем, достойно удивления, что главный упор в подобных обвинениях обычно делается на человеческие слабости. Так, если вы говорите о герое книги, что он добр к матери, но поколачивает жену, тут же раздается целый хор: «Да это Браун, но что за мерзость разглашать, что он подымает руку на жену», - и никому не приходит в голову вспомнить Джонса или, скажем, Робинсона, которые славятся заботой о своих родительницах. Из чего я делаю довольно-таки неочевидный вывод, что мы судим о друзьях по недостаткам, а не по достоинствам.

Не может быть ничего опаснее, чем вводить в роман образ, списанный с живого человека, черта за чертой. Все его преимущества оказываются ложными, и, как ни странно, он не только не выигрывает рядом с прочими героями, но производит впечатление самого из них надуманного. Он всегда выглядит неубедительно. По этой самой причине никто из многочисленных писателей, которых привлекла оригинальная и мощная фигура покойного лорда Нортклиффа*, не справился с задачей и не сумел создать правдоподобный образ. В силу сказанного, я не без робости обращаю внимание читателей на Мортимера Эллиса - героя моего рассказа «Ровно дюжина». Я, разумеется, заменил его имя и пригасил кое-какие черты, иначе он бы развалил мне всю постройку. Я никогда не соглашусь, что это фотография, но отрицать не стану: это портрет - двух мнений быть не может. Признаюсь в содеянном. Но ведь никто не попрекает живописца, если он деформирует изображение для собственного удовольствия, а то и назло филистерам, и точно так же следует простить писателя, если подчас он чересчур свободно обращается с исходным материалом. В конце концов, писатель только человек, и коли он отдает себе отчет, что совершает грех против искусства, не будет ничего плохого, если он позволит себе иногда немного поразвлечься.

Мортимер Эллис теперь уже там, где «ни женятся, ни выходят замуж», - его не может огорчить написанный с него портрет. По воле обстоятельств, он не оставил после себя потомства, которое бы его оплакивало, зато оставил много жен и множество их родственников, и мне бы не хотелось оскорбить их чувства. Как человек доброжелательный, он, несомненно, оброс множеством друзей во время двух своих отсидок в тюрьме на острове Уайт, когда ел хлеб короля Георга V и отрабатывал его физическим трудом, и если я сказал что-нибудь для них обидное, приношу им свои искренние извинения. Меня оправдывает то, что Эллис был комической фигурой. Человек действия выражает себя в действии, и оно само о нем свидетельствует, но такой человек, как так называемый Мортимер Эллис, нуждается в хроникере. Могут сказать, что его известность должна была бы защитить его от моего пера, но ведь и самые известные среди людей - всего лишь человеки и, значит, могут служить материалом для писателя. Когда природа производит на свет фигляра, ему не пристало жаловаться на писателя, если тот изображает его - в полную меру отпущенного ему таланта - на потеху своим современникам, ибо это честная игра. Тем самым фигляр выполняет свое предназначение. А нам, по-моему, не стоит быть не в меру щепетильными. Средний роман живет месяца три, не больше, поэтому не будет ничего худого, если мы три недолгих месяца будем развлекать читателей.

Порядочность

(пер. И. Гурова)

Хорошая гаванская сигара - что может быть лучше? Когда я был молод и очень беден и курил сигары, только если кто-нибудь меня угощал, я решил, что, появись у меня когда-нибудь деньги, буду выкуривать по сигаре каждый день после ленча и после обеда. Это единственное решение дней моей юности, которое я выполнил. Единственная моя осуществившаяся мечта, не испорченная разочарованием. Я люблю мягкие, но душистые сигары - не маленькие, которые докуриваются прежде, чем войдешь во вкус, однако и не такие большие, чтобы успеть надоесть, - свернутые так, что можно затягиваться без напряжения, из листьев, достаточно твердых, чтобы не расползались на губах и сохраняли свой аромат до самого конца. Но после заключительной затяжки, положив в пепельницу бесформенный окурок и следя, как последний клуб дыма, голубея, рассеивается в воздухе, впечатлительный человек невольно испытывает грусть при мысли о трудах, стараниях, переживаниях, затратах, заботах и всем сложном механизме, потребном для того, чтобы доставить ему получасовое удовольствие, о сложной подготовке и организации, которых оно потребовало. Ради этого люди долгие годы обливались потом под тропическими небесами и суда бороздили семь морей. Такие размышления становятся еще более язвящими, когда глотаешь дюжину устриц (с полбутылкой сухого белого вина), и обретают уже полную невыносимость, когда дело доходит до отбивной из молодого барашка. Ведь они же - живые существа, и ты с чем-то вроде благоговейного ужаса постигаешь, что с того момента, как поверхность Земли стала пригодной для обитания, на протяжении миллионов и миллионов лет из поколения в поколение возникали все новые живые существа, чтобы вот эти нашли свой конец на блюде с дробленым льдом или на серебряном рашпере. Вероятно, ленивое воображение не способно постичь жуткую торжественность проглатывания устрицы, да и эволюция научила нас, что двустворчатые моллюски в течение неисчислимых веков замыкались в себе жестом, который неизбежно убивает всякую симпатию. В нем есть высокомерная отчужденность, оскорбительная для предприимчивого человеческого духа, и самодовольство, ранящее его тщеславие. Но не представляю себе, как можно смотреть на баранью отбивную и не поддаться думам, слишком глубоким для слез: ведь здесь сам человек приложил руку, и история всего нашего рода неразрывно связана с куском нежного мяса на тарелке.

Понятие "от первого лица" принадлежит литературе и используется при написании текстов. Каждый из них должен быть составлен с использованием повествования какого-либо героя, если это художественная литература.

Как это - от первого лица? Что отличает от других и как их определить? Читайте в этой статье.

Таблица лиц

Рассказы могут быть трех типов:

1. От первого лица.
2. От второго лица.
3. От третьего лица.

В каждом меняется только стиль повествования. Для определения лица, в котором написано произведение, стоит выделить наиболее часто встречающиеся личные местоимения: я, мы, ты, они и прочие.

Затем можно воспользоваться таблицей лиц:

Определив наиболее часто встречающиеся личные местоимения, необходимо выделить главного героя повествования. Это определенный персонаж? Это вы? Это сам автор?

1. Если сам автор и является рассказчиком, то повествование ведется от первого лица. Это как будто автор сидит рядом с вами и рассказывает все в приватной беседе: я пошел, я сделала, я смогла и все в этом духе.
2. Рассказы от второго лица не обрели популярность, хотя и весьма интересны. В этом случае автор обращается к аудитории и представляет все так, будто это читатель совершает действия: вы сделали, ты идешь, ты смотришь, ты видишь.
3. Рассказ от третьего лица наиболее популярен и встречается чаще всего: она смогла, он рассказал, они ушли.

Типы рассказов

Литература может быть художественной и не художественной. В основном рассказы от первого лица характерны для художественной литературы, где повествование идет от имени героя.

Нон-фикш от первого лица также встречается, хоть и намного реже. Чаще всего написание от первого лица в этом случае ведется во множественном числе: не «я», а «мы». Примером такого рассказа может быть лабораторный журнал, в котором встречаются отрывки типа «...мы провели эксперимент...», «...я сделал замеры...» и тому подобные.

Не стоит путать их с отрывками вроде «...наша группа сделала открытие...», поскольку в этом случае рассказ будет вестись от третьего лица. «Наша группа» может быть заменена на «группа», а затем на «она». «Наша» не должна вас путать. В рассказах от первого лица значение имеют только личные местоимения без предлогов.

Плюсы рассказов от разных лиц

1. Если автор хочет показать максимальный накал эмоций, то он будет использовать рассказ от первого лица. Это как будто герой сам повествует о своих похождениях и переживаниях, читатель проникается его историей и начинает сопереживать. Гораздо легче сочувствовать тому, кто, пусть и в вашем воображении, сидит перед вами и рассказывает что-то.
2. Рассказы от второго лица не снискали особой популярности. Дело в том, что они слишком узкоспециализированы: мужчине, к примеру, вряд ли понравится читать книгу, в которой пестрит женский род: ты сделала, ты посмотрела, ты услышала. И даже если рассказ читает барышня, то она может быть несогласна с действиями главной героини. Из-за этого пойдет отторжение от истории, появится неприязнь к ней, и в итоге книга будет забыта на самой пыльной полке.
3. Рассказы от третьего лица позволяют автору рассматривать историю не только с позиции главного героя, но и от других персонажей. Благодаря этому можно увидеть картину происходящего целиком, не оставаясь прикованным к одному человеку.

Пример рассказов по лицам

Если у вас все еще остается вопрос «От первого лица — это как?», то далее вы найдете несколько примеров рассказов по разным лицам. Они помогут вам научиться определять, в каком ключе составлен текст.

• «Сестра кинула на меня взгляд, полыхающий недовольством. Я не знал, чем оно вызвано, а потому попытался сгладить его слабой улыбкой. Что мне оставалось? Только смотреть на сестру и ждать развязки».

Несмотря на то что есть несколько личных местоимений, рассказ написан от первого лица. Как это определили? Главный герой — мужчина, который рассказывает о себе и своих переживаниях. Эмоции его сестры для него непонятны.

• «Ты посмотрела на брата, стараясь сдержаться от ругани. Вот как так? Почему? Как вы вообще оказались в этой ситуации? Ты не знала, и злые взгляды — это единственное, что тебе осталось».

Та же ситуация, только рассказ написан от второго лица. Возможно, он даже показался вам странным, поскольку подобные формы повествования для нас непривычны.

• «Она сцепила зубы и бросила недовольный взгляд на брата. Тот ответил ей извиняющейся улыбкой в попытке успокоить. Было странно смотреть друг на друга в такой ситуации, но им ничего не оставалось».

Рассказ от третьего лица. Теряется эмоциональность произведения, однако затронуты обе стороны конфликта.