В известной басне И.А. Крылова петух восторгался пением кукушки уже по той причине, что кукушка нахваливала его собственное. Этот сюжет, принадлежащий к своего рода классическим, прекрасно раскрывает глубокую мысль, согласно которой похвала бывает разной и нужно уметь её различать. Отсюда следует, однако, и то, что далеко не всякая похвала должна быть встречена ответной.

Несколько лет назад свет увидел сборник работ М.А. Лифшица «Надоело. В защиту обыкновенного марксизма», а совсем недавно появилась и на него за авторством Д. Потоцкого. Как может убедиться каждый, рецензент, стоящий на марксистских позициях, в целом положительно характеризует рецензируемый им труд. Признавая выдающиеся заслуги его автора перед марксистской эстетикой и наукой вообще, не оставляя незамеченными и особенные достоинства этого сборника, Д. Потоцкий подчеркивает его сохраняющуюся актуальность и ценность, несмотря на прошедшие со времени написания основных текстов, составивших издание, почти семь десятков лет.

У всякого, кому не безразлична судьба философского наследия М.А. Лифшица и всего «течения» 1930-х, появление положительной рецензии на этот прекрасный сборник, казалось бы, не может не вызывать хотя бы сдержанного одобрения. Причисляя себя к заинтересованной публике, и я бы очень хотел встретить её с воодушевлением как ещё одно свидетельство того, что работы философа не забыты и находят дорогу к своему читателю. Однако какое-то смутное внутреннее чувство предостерегает от слишком поспешных выводов.

В первом приближении можно заметить, что рецензия Д. Потоцкого состоит как бы из двух частей: сначала речь идет о содержании рецензируемого сборника, а затем проводится мост ко дню сегодняшнему с его заботами и проблемами. Знакомя нас содержанием, Д. Потоцкий отмечает, что «основу книги составляют полемические работы Лифшица периода литературных дискуссий 1930-х годов [...] и его интервью Ласло Сиклаи, в котором он высказал более поздний взгляд на события тех лет». Как повествует дальше автор, в дискуссиях 30-х столкнулись между собой с одной стороны - «Михаил Лифшиц, венгр Дьёрдь Лукач и дочь польского революционера Феликса Кона Елена Усиевич», а с другой - «приверженцы т.н. “вульгарной социологии”». В чём же заключался предмет этих дискуссий, что стало камнем преткновения? Д. Потоцкий пишет об этом так:

«Игнорируя всякий здравый смысл, “литературоведы от номенклатуры” [т.е. вульгарные социологи] сводили свои научные изыскания к выведению литературных достоинств великих писателей через определение их классовой принадлежности, [...] до предела примитивизировали марксистскую теорию, [в результате чего] отдельные теоретические положения, например, “классовая борьба”, оказывались чистой схоластикой, пустой фразой».

Но что же противопоставили идеям вульгарных социологов Лифшиц и его единомышленники? Исходя из рецензии, всё, что можно об этом сказать, сводится, по сути, к одной единственной фразе: «Целью Лифшица была борьба за научность и чистоту марксистского подхода». Эта фраза повторяется на протяжении всего текста на разные лады: так, согласно автору, литературная группа, ядро которой составили Лифшиц, Лукач и Усиевич, выступала «прежде всего за художественную ценность искусства и чистоту идей Ленина и Маркса», а глубокой сутью «идейного противостояния Лифшица и его товарищей с представителями “вульгарной социологии”» была «борьба за научность и чистоту марксистского подхода», и, конечно, отмечается, что сам М.А. Лифшиц «в своих критических работах, приведённых в сборнике, выступает с позиции защиты идеалов марксистской эстетики». Сказанное здесь кажется верным, но достаточно ли этого?

Как известно, чересчур абстрактная правда может довольно легко обернуться ложью, а истина всегда конкретна. И потому прекрасная декларация о защите идеалов марксистской эстетики остается только лишь пустой фразой, если дальше речь не идёт о том, в чем же, собственно, эти идеалы заключаются. К сожалению, нигде в тексте мы этого не увидим. А между тем для М.А. Лифшица этими идеалами являлись верность истине, добру, красоте, глубокая убежденность в объективности их существования, в реальности абсолютного, во всём том, что составляет ядро философии марксизма, и что отличало её тогда и продолжает отличать до сих пор от всех ходячих пошлостей века. Именно вокруг этого содержания и разворачивались литературные дискуссии 30-х годов. И если мы остановимся, как это делает Д. Потоцкий, на простой констатации факта, согласно которому «течение» отстаивало «научность и чистоту марксистского подхода», всё наше последующее повествование с необходимостью приобретет тревожащую двусмысленность, что и можно наблюдать в рецензии. Убедиться в этом довольно легко. Достаточно задаться вопросом: кем же были эти вульгарные социологи? Согласно Д. Потоцкому, они представляли собой приверженцев «формального подхода к марксистской теории, позитивизма и примитивно понимаемого детерминизма». Хорошо, но и эта обличительная характеристика повторяет судьбу положения о «чистоте марксистского подхода». Уже при беглом взгляде на действительную позицию вульгарной социологии здесь обнаруживается довольно досадная проблема: оказывается, что те самые «литературоведы от номенклатуры» чаще всего обращались именно к пресловутой «научности марксистского подхода», что отмечает и сам Д. Потоцкий: «критерием истины выступало следование - формальное! - классическим текстам Маркса и Ленина». Так чем же это отличается от описываемой в рецензии позиции М.А. Лифшица? Стало быть, и те и другие защищали «чистоту идей Ленина и Маркса». Возможно, ключевую роль здесь играет именно формализм и примитивность подхода, но вернемся к этому позже, а пока подумаем, возможно ли, оставаясь на позиции рецензента, хоть как-то отличить Лифшица от Ермилова или, скажем, от Фриче? Не станем, однако, и здесь судить слишком поспешно, быть может, в тексте мы все-таки найдем ответ на этот вопрос. Так, например, в самом начале рецензии мы видим, что представители вульгарной социологии были не кем иным, как «партийными приспособленцами», и если с формальной точки зрения, как она подается в рецензии, нам трудно усмотреть различия (и те и другие защищали «чистоту идей Ленина и Маркса»), то уж при рассмотрении существа дела мы с ними точно разберемся. Беспринципное приспособленчество под маской настоящего марксизма - вот с чем боролось течение 30-х. Но тут снова мы будем вынуждены заметить: «Всё это верно, но опять и опять - слишком абстрактно». В чем состояло это приспособленчество, кто, почему и как его осуществлял? Об этом автор рецензии предпочел не говорить. Но если мы хотя бы полистаем тексты пресловутых «вульгарных социологов», то без труда сможем обнаружить и у В. Переверзева, и у В. Фриче, и у И. Нусинова как незаурядную ученость, так и самую искреннюю, даже где-то безрассудную веру в собственную правоту, что очень далеко от обычного приспособленчества и вульгарности. Неспроста М.А. Лифшиц многие годы спустя напишет:

«Вульгарная социология была своего рода цинизмом, верой в силу, но цинизмом теоретическим, сопровождаемым фанатической убежденностью. Эти сверхматериалисты были иногда, конечно, далеко не всегда, идеалистами в практическом отношении».

И пусть нас не смущает указание на то, что «идеалистами в практическом отношении» они были далеко не всегда. Сам ход исторических событий, последовавших после разгрома вульгарной социологии, раскрывает нам природу этого приспособленчества: окончательно в свои права оно вступило именно тогда, когда бывшие социологи искусства вынуждены были облачиться в народные платья, когда в словаре студентов ИФЛИ появилось выражение: «Еще одного классика изнародовали...». И хотя явление приспособленчества и было тогда широко распространено, уместно ли всё же говорить о нём как об определяющем качестве вульгарной социологии, в этом ли было заключено ее основное содержание? Отчасти - но только отчасти - да, впрочем, вопрос этот значительно шире и интереснее. Без сомнения, вульгарные социологи тоже боролись именно за «чистоту марксизма». Учитывая эту немаловажную сторону дела, рассмотрим другой краеугольный тезис автора рецензии, который звучит так:

«литературоведческие работы представителей “вульгарной социологии” до предела примитивизировали марксистскую теорию. В их интерпретации отдельные теоретические положения, например, “классовая борьба”, оказывались чистой схоластикой, пустой фразой».

Обратимся к определению вульгарной социологии у М.А. Лифшица:

«[Вульгарная социология] это система взглядов, коренным образом противоположная марксизму и в этом смысле опаснейшая в нашем веке, ибо она похожа на марксистскую постановку вопроса сугубо внешне, ну, как согласно Апокалипсису, антихрист должен быть похож на Христа. Тем не менее, это все же, согласно догматам церковной веры, два враждебных полюса. Вот так же точно и марксизм имеет своего карикатурного соперника, коренящегося во всей совокупности общественных идей или, вернее, общественных мифов XX века. Вульгарная социология представляет собой, несмотря на достаточную палитру марксистских формул, ответвление общемирового социологического релятивизма XX века в духе ли Мангейма, в духе ли Франкфуртской школы, в духе ли вообще всяческой профессорской или публицистической социологии в катедер-марксистском облачении».

Получается, что дело не сводится к неумелому применению марксистской теории. В одной из архивных заметок Лифшица, написанных гораздо позднее, мы можем встретить и такое пояснение, согласно которому этот

«вульгарный марксизм […] не излишнее усердие, не невежд невинная простота. Кто этого не понял и теперь, тот продолжает ту же линию, находящуюся в полном противоречии с мировоззрением подлинного марксизма - Маркса и Ленина».

А потому вульгарная социология представляла собой скорее заражённую марксизмом буржуазную философию, чем зараженный буржуазной философией марксизм.

Если бы дело обстояло так, что «течение» просто разоблачало формализм в подходе, неумелость применения теории исторического материализма к сложнейшим вопросам искусства, дурацкие формулы и другие проявления вульгаризации марксизма, оно бы не вступило в тот конфликт с господствовавшим тогда направлением, закончившийся дискуссией, даже битвой 1936 года. И всё напряжение этой битвы исходило, конечно, не из уличения вульгарных социологов в «формальности подхода к марксистской теории, позитивизме и примитивно понимаемом детерминизме» - действительным его истоком явилась самая глубинная сторона дела, затрагивающая «духовное бытие» идей противника, «моральную сторону их самооправдания». В рецензии мы не встретим и слова об этой «стороне» - а в этой «стороне»-то и суть дела.

По словам Д. Потоцкого,

«идейное противостояние Лифшица и его товарищей с представителями “вульгарной социологии” шире, чем просто поиск грубых ошибок у оппонентов, это противостояние выходит за рамки дискуссий о литературе и искусстве».

Но всё дело в том, что столкновение «течения» и его противников в 30-е годы было не столько шире поиска грубых ошибок у оппонентов в упомянутой уже не раз дискуссии о литературе и искусстве, сколько глубже. Без отражения этой глубины любые фразы о расширении с неизбежностью остаются бессодержательными, какими мы и встречаем их на страницах рецензии.

В богатом наследстве, оставленном нашей эпохе 30-ми годами прошлого века, почетное место занимает идея борьбы на два фронта, послужившая основой для развития материалистической диалектики. Не обходит ее стороной и автор рецензии. По словам Д. Потоцкого, «“методика борьбы на два фронта” это тонкий и очень точный механизм развенчания различных псевдонаучных теорий (не только квазимарксистских). Средство отделения мух от котлет». Таким образом, «методика Лифшица» есть надежнейшее средство, способное помочь разобраться в сложной ситуации современности.

Диалектика, как известно, учит различать, находя разницу подобий и подобие различного. Либералы и консерваторы - две стороны одной медали, и если бы мыслящая часть нашего общества могла понять эту истину во всей её глубине, то мы избежали бы многих несчастий. На первый взгляд может показаться, что рецензент усвоил этот важнейший тезис «течения», он пишет:

«Представители модернизма-авангарда в искусстве и партийные функционеры от правительства являются частью одного господствующего, как и много лет назад, либерально-консервативного лагеря, в котором роль консерваторов-охранителей играют “православные государственники”, говорящие о традициях и морали, а “либералов-бунтарей” - деятели “современного искусства”, либеральные журналисты и потворствующие им “эксперты” и “просвещённые” чиновники».

И что же это означает для политической практики? Отвернуться с гордым видом и от тех, и от других - и от либералов, и от консерваторов, сохраняя в чистоте свой «марксизм»? Высокопарно рекламировать себя в качестве идеологов «пролетариата» и «классовой борьбы», когда никакой борьбы никакого чистого, умного и организованного, понимающего свои действительные интересы «пролетариата» и признаков даже не видно? Нет, мысль течения была совершенно иной, ведь и Г. Лукач, и М. Лифшиц, и Е. Усиевич, и И. Сац были прежде всего людьми дела, а не фраз. Вся суть «течения» - найденная им альтернатива в практически безальтернативное время. Вот чему надо нам сегодня учиться у этих борцов и мыслителей. Идея борьбы на два фронта заключала в себе актуальнейшую мысль, более того - тактику и стратегию: как быть вместе с народом, когда он выступает против самого себя, когда сам народ антинароден в некоторых важных своих проявлениях. Очищенному до состояния стерильности марксизму, лишённому идеалов истины, добра и красоты, подобные диалектические тонкости ни к чему. Но этот «чистый марксизм», согласно убеждению М. Лифшица, гораздо ниже обыкновенной буржуазной демократии, он ниже даже демократии мелкобуржуазной, именно он, абстрактный марксизм, представителями которого были образованные и нередко субъективно честные люди, явился проводником самых тёмных социальных сил и тенденций. Вот о каких трагических уроках следует нам всем задуматься, критикуя сталинизм и его идеологов с позиций марксизма.

Но вместо всей этой актуальной проблематики, которой буквально дышит каждая страница сборника статей Лифшица, мы узнаем из рецензии, что, оказывается, Лифшиц был «борцом за научность и чистоту марксистского подхода». Очистив подобным образом работы М.А. Лифшица от конкретного содержания, мы получаем готовый к употреблению продукт, равно удобный как для вульгарных социологов былых времён, так и для ортодоксальных марксистов нашего времени, гордых первых учеников прогресса.

Хорошая рецензия - это ворота в мир рецензируемого произведения, дурная рецензия - тоже ворота, но в мир самого рецензента. Представляется, рецензия Д. Потоцкого не даёт верного ориентира, верного подхода для начала серьёзного разговора об идеях российского марксистского «течения» 30-х годов. Такая рецензия может быть написана даже без обращения к произведению, которому по видимости посвящена. Здесь оно выступает лишь формальным поводом высказать свою позицию по тем или иным вопросам. Это можно принять, если подобное высказывание не искажает объективное содержание предмета. Ну а если всё же искажает? В таком случае это уже подделка - подделка произведения под чью-то мысль. А этого принять уже никак нельзя.

Вульга рный социологи зм, вульгарная социология, догматическое упрощение марксистского метода главным образом в области истории, художественной критики, теории искусства, литературы и других форм общественного сознания; более широко - абстрактное понимание марксизма, ведущее к утрате его подлинного богатства и к ложным политическим выводам, «карикатура на марксизм» (см. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., 5 изд., т. 30, с. 77).

Термин «В. с.» употребляется в советской печати с 30-х гг., но само это явление известно гораздо раньше. Ещё при жизни К. Маркса и Ф. Энгельса к рабочему движению примкнуло много полуобразованных представителей буржуазной интеллигенции, превративших марксизм в грубую схему, ведущую к оппортунизму или анархическому бунтарству. Одним из типичных представителей В. с. в России был В. Шулятиков. «Шулятиковщина» - термин, созданный Плехановым для характеристики В. с. в области истории философии (1909).

После Октябрьской революции быстрое распространение марксизма вширь и приспособление к нему части старой интеллигенции сделали В. с. явлением заметным и представляющим серьёзную опасность.

В идейном отношении В. с. явился общей питательной средой для разных «левацких» движений, отвергающих наследие старой культуры - от проповеди уничтожения музеев до теории растворения искусства в производстве и самой жизни. Так, считалось почти доказанным, что наиболее «созвучны» пролетариату «организованные» направления в живописи, вышедшие из кубизма. Станковую живопись отрицали во имя монументальной. Литературные жанры, унаследованные от старого общества, также были поставлены под сомнение - существовали теории отмирания трагедии и комедии. Более умеренное течение В. с. рассматривало старую культуру как громадное кладбище формальных приёмов, которыми победивший пролетариат может пользоваться для своих утилитарных целей, соблюдая при этом известную осторожность.

В области русской истории В. с. часто сводился к выворачиванию наизнанку официальных схем прежней историографии. С вульгарно-социологической точки зрения Лжедмитрий и Мазепа были представителями революционных сил своего времени, а прогрессивное значение реформ Петра ставилось под сомнение. Вообще всё, связанное с национальной традицией и старой государственностью, было заранее осуждено «революционной» фразой.

Та же логика действовала в области истории духовной культуры. В. с. видел свою цель в разоблачении писателей и художников прошлого как служителей господствующих классов. С этой точки зрения каждое произведение искусства - зашифрованная идеограмма одной из общественных групп, борющихся между собой за место под солнцем. Так, Пушкина превращали в идеолога оскудевшего барства или обуржуазившихся помещиков, Гоголя - в мелкопоместного дворянина, Л. Толстого - в представителя среднего дворянства, смыкающегося с высшей аристократией, и т.д. Считалось, что декабристы защищали не интересы народа, а дело помещиков, заинтересованных в торговле хлебом. Задача пролетарского художника также сводилась к особому выражению глубинной «психоидеологии» своего класса.

Наивный фанатизм В. с. был отчасти неизбежным следствием стихийного протеста против всего старого, преувеличением революционного отрицания, присущим всякому глубокому общественному перевороту. В нём проявился также недостаток марксистски подготовленной интеллигенции, способной дать научное объяснение и действительно партийную, коммунистическую оценку сложным явлениям мировой культуры.

С другой стороны, было бы ошибкой рассматривать вульгаризацию марксизма как простой недостаток марксистской культуры. Многие представители В. с. были вовсе не вульгарны, а, наоборот, слишком изысканны - грубости вульгарно-социологического метода были для них делом пресыщения, своего рода философией, сознательно или бессознательно принимаемой. В. с. - явление не личное, а историческое. Это примесь буржуазных идей, влияние психологии тех общественных сил, которые принимали участие в революции, но для себя и по-своему, той мелкобуржуазной психологии «маленького чумазого», которую В. И. Ленин считал самой большой опасностью для подлинной пролетарской культуры (см. Полн. собр. соч., 5 изд., т. 36, с. 264). Время наибольшего распространения В. с. было исчерпано в 30-х гг. Громадные социальные и политические изменения, происшедшие к этому времени в Советском Союзе, сделали прежнее выражение идей мелкобуржуазной демократии более невозможным, Исторический опыт свидетельствует о том, что современные рецидивы В. с. также связаны со всякого рода «левацкими» движениями и теориями, абстрактным пониманием классовой борьбы и революции, отрицанием традиционных форм, отталкиванием от классической литературы и культурного наследия вообще.

Если оставить в стороне классовую фразеологию, то с точки зрения метода в основе В. с. лежат абстрактно взятые идеи пользы, интереса, целесообразности. Вся «идеальная» поверхность духовной жизни представляется чистой иллюзией, скрывающей тайные или бессознательные эгоистические цели. Всё качественно своеобразное, всё бесконечное сводится к действию элементарных сил в ограниченной среде.

Но основной принцип В. с. состоит в отрицании объективной и абсолютной истины. Марксистская формула «бытие определяет сознание» становится здесь удобным средством для превращения сознания в лишённый сознательности, стихийный продукт общественной среды и классовых интересов. Главный критерий - жизненная сила общественных группы, имеющей своё замкнутое в себе «коллективное сознание», более или менее сильно выраженное. Одна общественная группа является более здоровой и сильной, чем другая, один писатель выразил идеологию своего класса сильнее, значительнее, чем другой.

Идея прогрессивного развития не чужда В. с., но в чисто формальном, количественном смысле, т. е. за пределами таких измерителей, как объективная истина, общественная справедливость, художественное совершенство. Всё хорошо для своего времени, своего класса. В качестве заменителя объективного критерия ценности В. с. прибегает к абстрактному представлению о борьбе нового и старого (плохо то, что устарело, хорошо то, что ново), а также к типологическим аналогиям и антитезам формально сходных или отталкивающихся друг от друга культур и стилей. Таковы аналогия между «монументально-организованной» культурой Древнего Египта и социализмом у немецкого историка искусства В. Гаузенштейна и В. Фриче. Объективный критерий истины заменяется коллективным опытом или классовым сознанием, всё остальное - только «наивный реализм». Само собой разумеется, что, совершая переход от субъекта-личности к субъекту-классу, В. с. не делает ни шагу вперёд от идеалистической философии. Если некоторая доля объективного содержания всё же допускалась представителями В. с., то лишь в порядке обычной эклектики, присущей подобным течениям. По существу, остаток реальности в их анализе общественного сознания играет второстепенную роль по сравнению с «классовыми очками», по выражению А. Богданова, т. е. особым углом зрения, придающим каждой идеологии её условный тип.

Место отражения действительности, более или менее истинного, глубокого, противоречивого, но объективного, для В. с. занимает схема равновесия или нарушения равновесия между историческим субъектом и окружающей его средой. Нарушение может проистекать из напора жизненной силы молодого класса, что даёт начало революционной романтике, устремлённой в будущее, или из ущербности загнивающей социальной группы, откуда - присущие ей настроения утомлённой созерцательности и декадентства. Эта схема примыкает к обычным шаблонам догматического марксизма эпохи 2-го Интернационала, согласно которым все исторические конфликты сводятся в общем к борьбе поднимающейся прогрессивной буржуазии против умирающей аристократии и обращённой в прошлое мелкой буржуазии. Из этой абстракции вытекает обычное для В. с. и связанное с меньшевистской традицией желание поставить либеральную буржуазию выше крестьянства, смешение реакционной формы крестьянских утопий с их передовым содержанием (что особенно ярко сказалось в трактовке сложной фигуры Л. Толстого), вообще отнесение всякой критики капитализма до Маркса и Энгельса к реакционным идеям. Для В. с. характерно непонимание глубоких противоречий общественного прогресса и неравномерности развития мировой культуры, отсутствие всякого чувства реальности в трактовке таких великих представителей художественной литературы, как У. Шекспир, О. Бальзак, А. С. Пушкин, чьи исторические позиции не могут быть исчерпаны ни защитой уходящего феодализма, ни апологией новых буржуазных форм общественной жизни.

Другая важная черта В. с. состоит в том, что вслед за буржуазной философией после Ф. Ницше он ставит на первый план волю, а не сознание. Его классификация различных социально-психологических позиций несёт в себе принцип иррационального самовыражения данной общественной группы.

Для Маркса и Ленина нет классовой борьбы вне перспективы движения к обществу коммунистическому. Этот путь ведёт через антагонизм общественных сил к уничтожению классов и подлинному человеческому общежитию. Необходимость его всегда сознавалась или предчувствовалась лучшими представителями мировой культуры в форме общественного идеала, часто противоречивой, иногда парадоксальной, но всегда имеющей свои реальные, исторические корни.

Лит.: Энгельс Ф., [Письмо] К. Шмидту 5 авг. 1890 г., Маркс К. и Энгельс Ф., Соч., 2 изд., т. 37; его же, [Письмо] К. Шмидту 27 окт. 1890 г., там же; его же, [Письмо] Ф. Мерингу 14 июля 1893 г., там же, т. 39; его же, [Письмо] В. Боргиусу, 25 янв. 1894 г., там же; Ленин В. И., Предисловие ко второму изданию кн. «Материализм и эмпириокритицизм», Полн. собр. соч., 5 изд., т. 18, с. 12; его же, Аграрный вопрос и современное положение России, там же, т., 24; его же, Философские тетради, там же, т. 29, с. 459-474; его же, О пролетарской культуре, там же, т.41; Плеханов Г. В., О книге В. Шулятикова, Соч., т. 17, М., 1925; Луначарский А. В., Ленин и литературоведение. Собр. соч., т. 8, М., 1967; Лифшиц М., Ленин и вопросы литературы, в его кн.: Вопросы искусства и философии, М., 1935; его же Ленинизм и художественная критика, «Литературная газета», 1936, 20 янв.; его же. Критические заметки, там же, 1936, 24 мая, 15 июля, 15 авг.; Сергиевский И., «Социологисты» и проблемы истории русской литературы, «Литературный критик», 1935, № 10; Розенталь М., Против вульгарной социологии в литературной теории, М., 1936; Денисова Л., Энциклопедия вульгарной социологии, «Литературный критик», 1937, № 5.

Расстановка ударений: ВУЛЬГА`РНЫЙ СОЦИОЛОГИ`ЗМ

ВУЛЬГАРНЫЙ СОЦИОЛОГИЗМ - система взглядов, вытекающая из одностороннего истолкования марксистского положения о классовой обусловленности идеологии и приводящая к упрощению и схематизации историко-литературного процесса. Основные черты В. с: установление прямой, непосредственной зависимости литературного творчества от экономических отношений, от классовой принадлежности писателя; стремление объяснить даже особенности строения фразы, метафоры, ритм и т. п. экономическими факторами; ограничение понятия исторической действительности материальными условиями жизни того или другого класса без учета многогранной общенародной, политической, идейной, психологической жизни эпохи; понимание художественного творчества не как субъективного отражения объективного мира, но как пассивной фиксации действительности; стремление прямолинейно раскрыть в литературных образах общие политико-экономические категории, черты абстрактной "классовой психоидеологии"; отождествление содержания и целей художественной лит-ры с содержанием и целями общественных наук, превращение лит-ры в "образную иллюстрацию" к социологии. В. с. в лиг-ведений, связанный с проявлениями подобных взглядов и в др. областях общественных наук (философские работы В. М. Шулятикова, исторические работы Н. А. Рожкова и нек-рых др.), возник в период становления марксистской науки о лит-ре и был связан с борьбой против буржуазных социологических идей. В противовес культурно-исторической школе, психологическому направлению, различным идеалистическим течениям конца 19 - нач. 20 в. В. А. Келтуяла, позднее, в 10-е гг. 20 в., В. Ф. Переверзев, В. М. Фриче разрабатывали проблемы идеологической роли лит-ры, классовой ее природы, устанавливали связь лит-ры с классовой борьбой, роль мировоззрения в творчестве и т. п. В этом отношении работа их имела в известной мере положительное значение, и в свое время их борьба с откровенно антимарксистскими литературоведческими школами намечала подход к марксистскому пониманию социальной природы иск-ва. Однако, продолжая традиции Г. В. Плеханова - защиту им материалистического тезиса о зависимости сознания от общественного бытия и его борьбу с идеалистической эстетикой, с буржуазным декадентским искусствознанием, эти литературоведы приходили к вульгарно-социологическим положениям (В. А. Келтуяла, Курс истории русской лит-ры, ч. 1, кн. 1 - 2, 1906 - 11; В. Ф. Переверзев, Творчество Гоголя, 1914, и др.). Вместе с тем отдельные неточные высказывания Г. В. Плеханова, Ф. Меринга в работах сторонников В. с. углублялись и возводились в общеметодологические принципы. Наибольшее распространение В. с. получил на первом этапе развития советского лит-ведения, в 20-е гг. - в работах В. М. Фриче ("Социология иск-ва", 1926), В. А. Келтуялы ("Историко-материалистическое изучение литературного произведения", 1926), Переверзева и его последователей (см. "Лит-ведение", 1928), а также у теоретиков Пролеткульта (В. Ф. Плетнев, Ф.И. Калинин), у критиков журналов "На посту" (Г. Лелевич, С. Родов), "На литературном посту" (Л. Авербах, И. Гроссман-Рощин), "Леф" (Б. Арватов, Н. Чужак) и др. К середине 30-х гг. в результате дискуссий и критики в печати (преимущественно работ Переверзева и его сторонников), осваивая насыщенную диалектикой ленинскую теорию отражения, советское лит-ведение преодолело В. с. как определенную систему воззрений и показало, что В. с. как бы рассекает общественную жизнь, где все друг с другом связано, на механически отгороженные друг от друга классовые "психоидеологии". В. с. свойствен своеобразный агностицизм - утверждение, будто художник определенного класса не в состоянии понять духовную жизнь людей другого класса. Помимо этого, В. с. обедняет содержание художественного произведения, лишая его многосторонних связей с окружающей действительностью. Сторонники В. с. даже не пытаются решать вопроса о том, почему выдающиеся литературные памятники сохраняют огромную силу воздействия на людей, живущих в разных исторических условиях. Так, Данте, Пушкин, Гёте, Л. Толстой превращались В. с. в "идеологов", неспособных подняться над своим классовым бытием,возвыситься до осознания общенациональных интересов и объективных исторических закономерностей. В. с. подменял философскую и эстетическую оценку позитивистским описанием "классового эквивалента". В результате исчезали эстетическая содержательность и познавательная функция лит-ры, а на первое место выдвигался сухой, безжизненный символ "классового бытия". К середине 30-х гг., по мере дальнейшего становления марксистской эстетики и лит-ведения, В. сбыл в основном преодолен как цельная система взглядов. Отдельные тенденции вульгарно-социологического характера продолжали сказываться и позднее, хотя проявление В. с. в современных исследованиях лишено былой концептуальной стройности, эклектично.

Лит.: Литературные дискуссии. Библиографический вып., № 1, M., 1931; Шиллер Ф. П., Социологические течения в немецком лит-ведении, в его кн.: Лит-ведение в Германии, М., 1934; Верцман И., Марксистско-ленинская теория иск-ва и ее социологическое извращение, "Вестник Коммунистической академии", 1934, № 3; Розенталь М., Против вульгарной социологии и литературной теории, М., 1936; Лифшиц М., Ленин и вопросы лит-ры (О книге А. В. Луначарского), в его кн.: Вопросы иск-ва и философии, М., 1935; Фадеев А., Лит-ра и жизнь, в его кн.: За тридцать лет, 2 изд., М., 1959.

А. Лебедев.

Источники:

1. Словарь литературоведческих терминов. Ред. С 48 сост.: Л. И. Тимофеев и С. В. Тураев. М., "Просвещение", 1974. 509 с.

Коллективная чувственность. Теории и практики левого авангарда Чубаров Игорь М.

«Вульгарная социология» и становление социологии искусства в ГАХН

«Социологи» ГАХН во главе с В. Фриче с самого начала запустили свою вульгарно-социологическую шарманку, не имеющую на самом деле отношения ни к социологии, ни к искусству, ни к марксизму. Главная проблема состояла в том, что на предлагаемых ими основаниях анализа искусства невозможно было провести смысловые различия между работами одного времени, одной эпохи, тем более одного стиля и направления, т. е. выделить принципы индивидуализации конкретного художественного произведения.

В качестве предложений от своего отделения Фриче озвучил следующие «синтетические» направления: 1) «О формальном методе в литературе»; 2) Гаузенштейн; 3) работы «на злобу дня»: а) нужно ли искусство; б) камерный и монументальный театр; в) о новейших стилях. Ни о каком сближении с другими отделениями здесь не могло быть и речи. Социологическое отделение с самого начала своей деятельности тянуло одеяло в академии на себя, более других соответствуя вышеописанным запросам власти. Причем его влияние осуществлялось преимущественно по административной линии: представители отделения постепенно становились начальниками и… доносчиками. Кончилось все плохо – устройством еженедельных «социологических дней» в академии, ее тотальной социологизацией как таким принудительным внешним синтезом «научного» изучения искусства.

Но наряду с откровенно редукционистской социологией содержания в России в то же время активно развивалась социология искусства как новая наука, пытавшаяся совместить идею общественной природы искусства, формальный анализ художественных произведений и их политический смысл. Ситуация с социологией в ГАХН стала меняться, когда туда пришли работать такие интересные теоретики-производственники, как Н. Тарабукин, Б. Арватов и Д. Аркин. Этот сюжет выходит за рамки нашей статьи. Для нас важно лишь обратить внимание на то, что синтетический проект искусствознания философского отделения имел важные точки пересечения с основными позициями социологов ГАХН в вопросе об отношении искусства к социальному опыту и истории. Но если для Шпета и Арватова этот вопрос был научной проблемой, то для Фриче и Co. – догматической предпосылкой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом. Из книги Общая социология автора Горбунова Марина Юрьевна

3. Задачи и функции социологии Социология как самостоятельная наука имеет свои задачи. Социология, изучая общественную жизнь в тех или иных формах и сферах, во-первых, решает научные проблемы, которые связаны с формированием знания о социальной действительности,

Из книги Культура древнего Рима. В двух томах. Том 1 автора Гаспаров Михаил Леонович

2. СТАНОВЛЕНИЕ РИМСКОГО ИСКУССТВА (VIII–I ВВ. ДО Н. Э.) Республика оставила немного произведений, но которым можно судить о принципах зодчества того времени: сооружения разрушались, нередко позднее переделывались. Большая часть уцелевших памятников была создана в годы

Из книги Культурология. Шпаргалка автора Барышева Анна Дмитриевна

21 ОПРЕДЕЛЕНИЕ СОЦИОЛОГИИ КУЛЬТУРЫ В процессе изучения культуры постепенно сложился интерес к культуре как социальному явлению, который был обусловлен потребностью понять ее место в формировании отдельного человека и общества в целом.Усиление интереса к социальным

Из книги Как зарождалось русское изобразительное искусство автора Мельников Илья

Происхождение и становление древнерусского изобразительного искусства Возникновение искусства связано с познанием человеком окружающего его мира. Со времени позднего палеолита до нас дошли памятники живописи, скульптуры и прикладного искусства. Первые памятники

Из книги Человек. Цивилизация. Общество автора Сорокин Питирим Александрович

Развитие социологии § 1. На Древнем Востоке, в Древней Греции и Риме, в средневековой Европе и в мусульманском миреХотя слово «социология», введенное Огюстом Контом, имеет сравнительно недавнее происхождение, несистематизированные наблюдения и обобщения

Из книги Коллективная чувственность. Теории и практики левого авангарда автора Чубаров Игорь М.

Между бессмыслицей и абсурдом: статус футуризма и беспредметного искусства в эстетических теориях 1920-х годов (в. шкловский, л. выготский, в. кандинский, г. шпет и гахн) Поверхность литературной вещи как граница смысла и нонсенса Здесь мы рассмотрим несколько связанных

Из книги Писать поперек [Статьи по биографике, социологии и истории литературы] автора Рейтблат Абрам Ильич

Психологический анализ искусства как художественный проект (Л. Выготский, В. Кандинский и ГАХН) В 1920-е годы анализ поэзии в работах философов, психологов и литературоведов был сам столь эффектным с эстетической точки зрения, столь конкурентным по отношению к предмету их

Из книги Становление литературы автора Стеблин-Каменский Михаил Иванович

IV. Философия искусства и становление научного искусствознания в 1920-е

Из книги автора

Стратегии научного искусствознания в ГАХН. Утрата видимого и видимость утраты Обращение ученых к эстетической проблематике, или, точнее, к проблематике искусства, в 1920-е годы в России, связанное с деятельностью Государственной академии художественных наук (ГАХН),

Из книги автора

Новая конфигурация власти-знания в России 1920-х. Властный запрос к ученым ГАХН Далее речь пойдет о трех основных направлениях упомянутых синтетических поисков в Государственной академии художественных наук: экспериментально-психологическом, вульгарно-социологическом

Из книги автора

Первоначальный проект физико-психологического отделения ГАХН и роль В. Кандинского Собственное видение синтеза искусствоведческих наук и искусства физико-психологическое, социологическое и философское отделения вырабатывали постепенно, уже в процессе деятельности

Из книги автора

Проект философского отделения ГАХН Искусство обрело в начале XX в. собственное рефлексивное измерение, достаточное для того, чтобы не нуждаться в обслуживании и легитимации со стороны эстетики, тем более философской. К 1920-м годам можно было даже говорить о культурном

Из книги автора

Становление теоретического искусствоведения в ГАХН (Д.С. Недович) Дмитрий Саввич Недович (1899–1943), один из самых любопытных искусствоведов, работавших в ГАХН, связывал главное основание будущей науки об искусстве с… социальностью, не будучи ни философом, ни марксистом, ни

Из книги автора

Языки искусства. Теоретические позиции философов ГАХН Однако не только М. Петровский вышел на идею языка искусства и искусства как своего рода языка. Подобную идею мы встречаем у А. Габричевского и А. Циреса, Н. Жинкина и Н. Волкова, Ап. Соловьевой, О.А. Шор и др. Близка она и

СОЦИОЛОГИЗМ ВУЛЬГАРНЫЙ - ошибочное (огрубленное, упрощенное и одностороннее) истолкование духовной жизни общества, идеального измерения человеческого существования вообще, являющееся результатом стремления рассматривать социальную функцию каждого из духовных явлений в качестве единственно содержательной, единственно значимой, определяющей все остальные социологизм вульгарный, сопровождающий эволюцию социологии едва ли не на всех этапах, возникает либо в связи с переоценкой, а то и абсолютизацией социологией своих собственных возможностей и методов исследования («пансоциологизм»), либо в связи с недостаточно четким размежеванием между социологией и иными областями научного знания об обществе и его духовной жизни, например, культурологией, эстетикой, искусствознанием и т.д. Особенно остро эти взаимосвязанные установки сказываются в периоды «бури и натиска» в социологии, когда вновь открытые ею или заимствованные из других научных дисциплин способы анализа действительно дают нетривиальные результаты на почве социологического изучения общества, открывая здесь новые и, как кажется поначалу, безграничные перспективы аутентичного истолкования социальной реальности.

Тенденции социологизма вульгарного, проявившиеся еще в прошлом веке при социологическом изучении религии и этики, литературы и искусства (в особенности по мере проникновения в исследование духовной жизни общества «брутального» ницшеанского биологизма и физиологизма), получают дальнейшее развитие на почве сближения социологии и культуррелятивистской социальной философии (О. Шпенглер и его последователи в области социологии религии и этики, науки и искусства). Элементы социологизма вульгарного прослеживаются в социологии знания К. Манхейма; некоторые уступки социологизму вульгарному можно отметить в социологии знания М. Шелера, хотя он и пытался найти противовесы шпенглеровскому культуррелятивизму. Редукционистскими (см. Редукционизм социологический) тенденциями вульгарно-социологического свойства отмечен также неомарксизм, в частности неомарксизм Франкфуртской школы, «фрейдомарксизм», представляющий собой результат слияния категорий «экономика» истолкованного К. Маркса с биологизированными интуициями психоанализа. Заимствованные из разных теоретических областей понятия и представления утрачивали необходимую строгость и определенность, практически становясь метафорами, применение которых в ходе исследования явлений духовной жизни превращает последнее в род интеллектуальной романистики.

Однако начиная со 2-й половины 70-х годов 20 века углубляется критическое отношение к социологизму вульгарному, связанное с осознанием качественной специфики идеального измерения человеческого существования, не поддающейся социологической редукции. Предпринимаются попытки преодолеть ведущую к социологизму вульгарному дихотомию «базисно-надстроечного» подхода к рассмотрению культуры, при котором явления духовного порядка оказываются «эпифеноменальными» - чистыми «отражениями» исторической меняющейся действительности, не имеющими собственных корней в бытии. В рамках начавшегося в 1970-х годы «веберовского ренессанса» перспектива преодоления подобной дихотомии, ведущей к представлению о духовной культуре как о чем-то иллюзорном, фиктивном (в лучшем случае как полезная фикция), намечается на путях разработки понятия избирательного сродства, предложенного М. Вебером. С точки зрения идеи избирательного сродства, существующего между явлениями духовного и материального порядка, ни первые не является отражением вторых, ни вторые - отражением первых; как те, так и другие представляют собой одинаково значимые факторы социокультурной действительности. Образуя неповторимо индивидуальные исторические констелляции, они обнаруживают начальное родство, внутреннее тяготение друг к другу, свою взаимную сопряженность, в рамках которой представляют собой одинаково значимые «моменты», предстающие в нерасторжимом единстве.

Ю. Н. Давыдов

Социологический словарь / отв. ред. Г.В. Осипов, Л.Н. Москвичев. М, 2014, с. 433.

Литература:

История теор. соц-и: В 4 т. Т. 2. М., 1998; Давыдов Ю.Н. Макс Вебер и совр. теор. соц-я: актуальные проблемы веберовского социол. учения. М., 1998.