Вахид Гази
Из цикла «Люди и книги»

Пазл-мозаика сломанных судеб

О Светлане Алексиевич и ее книге «Время секонд хэнд»

Начну с того, что я не из числа обвиняющих членов Шведской Королевской Академии в преследовании неких «темных» целей. Они хорошо знают кому выдавать Нобелевскую премию. Я в свою очередь знаю, что премия в соответствии с волей ее учредителя дается литературе, завоевавшей успех с учетом политико-идеологических мотивов.

Я ждал награждения Светланы Алексиевич «нобелевкой» еще два года назад, когда ее имя входило в список кандидатов.

Будучи знакомым с ее биографией, темой ее книг, я ощущал некую близость к ее личности – имена других кандидатов ничего мне не говорили. То, что некогда мы являлись гражданами одной страны, схожесть судеб, несмотря на то, что впоследствии мы стали жить в разных странах – всё это, на мой взгляд, составляло основную причину этой близости.

Премия дана ей за пятитомную художественно-документальную хронику «Голос утопии», которую она писала на протяжении десятилетий. За то, что она воплотила масштабное историческое повествование из небольших рассказов «маленьких людей», повествующих о собственной судьбе.

Ее выступление на церемонии награждения, слова, сказанные на круглом столе, организованном Шведским каналом SVT-2 при участии других нобелиатов, тронули меня за душу, как и каждого, кто ее слушал. Казалось, она говорит именно обо мне; о том, что мне пришлось услышать и увидеть, о моих воспоминаниях и мыслях, о моей судьбе.

На круглом столе Светлана Алексиевич провела замечательные параллели между писателем и журналистом, художественным произведением и публицистикой. Награждение ее «нобелевкой» было встречено неоднозначно – нашлись люди, назвавшие ее тексты «публицистикой» (Во время последней нашей Национальной Книжной Премии против автора этих строк тоже выдвигали подобные претензии за книгу «Чамайра. Кубинская тетрадь»). На все эти обвинения она ответила коротко и ясно:

«Да, у меня форма добычи материала «как бы журналистская». Я выхватываю, очищаю. Когда у Родена спросили, как у него получаются такие скульптуры, он сказал: я беру кусок мрамора и отсекаю все лишнее. Вот я делаю то же самое. Так можно сказать, что и Роден каменотес».

На следующее после передачи утро я отправился в городскую библиотеку Карлскрона – города, в котором проживаю – и попросил русскоязычное издание книги Светланы Алексиевич. «Нет в наличии, но если хотите, можем заказать, это займет 3-4 недели», – сказали сотрудники библиотеки. И я попросил их об этой услуге. Азербайджанскому читателю может показаться странным, но в Швеции дела обстоят именно так – библиотека по желанию читателя может заказывать и покупать иностранные книги и включать их в свой фонд.

Месяц спустя на мой мобильный пришло сообщение: «Можете забрать книгу». Что я и сделал. «Время секонд хэнд» – только-только, дней 10 как издано в Москве.

Я дочитал книгу в снежный уикэнд. В ней слово за словом повествовалось устами самих героев о незнакомой мне теневой стороне нашей бывшей родины СССР, характерах граждан и их «сожалении об обретенной свободе» после распада империи.

…Интересной для нас книгу делает и то, что в пространственно-временных параллелях событий проглядывает прошлое и сегодня Азербайджана.

«Человек себя не знает, познал бы – испугался»

С первых же страниц книги читатель ощущает атмосферу «Шутки» Милана Кундеры. Схожесть проявляется в судьбе жителей одного и того же политико-идеологического пространства. А различие заключается в том, что герои Кундеры – обобщенные образы, Алексиевич же в своем произведении дала слово живым свидетелям.

Не буду отклоняться от темы, скажу лишь то, что «Шутка», как и другие произведения Кундеры, совершенный роман об уродливой роли, которую играют тоталитарные режимы в людских судьбах и духовности. Главный виновник горькой судьбы несчастных героев – социалистический режим! А во «Времени секонд хэнд» сотни таких героев, как в «Шутке». И эти сотни героев Алексиевич говорят также за миллионы людей, павших жертвами на пути социализма.

…При чтении кажется, что держишь в руках не книгу, а зеркало, не читаешь, а глядишься в зеркало, показывающее тебе твой же лик, связанных с тобой людей – от родного деда до родного ребенка. Зеркало, показывающее советскую и постсоветскую страну, где тебе выпало жить, людей, окружавших тебя в той стране.

Книга состоит из истин о судьбах людей, прожитых с самого возникновения и до распада СССР, истин, высказанных устами этих же людей. Автор появляется лишь эпизодически, и то, когда требуются пояснения, дополнительные примечания. Автор не вступает в диалог со своими героями, не вмешивается, а просто создает условия для их монолога.

А монологи вовсе не заурядны, это – признания-исповеди. У одного признания в своих прегрешениях – исповедь палача, у другого – показания свидетеля-жертвы, взволнованного наступившим наконец моментом раскрыть и показать собственное пустившее глубокие корни горе длиною в целую жизнь.

Мастерство писателя заключается в том, что ему удается подвести героев к моменту исповеди, убедить их, создать духовный контакт, включить в свою ауру, чтобы те смогли морально облегчиться. «Только советский человек может понять советского человека. Другому бы я рассказывать не стал...», – эти слова произносит не рядовой человек, а высокопоставленный кремлевский чиновник.

Талант Светланы Алексиевич заключается также в том, что она собирает как фрагменты пазла воедино эти портреты и сцены и создает полноценный образ советского человека!

«Обычная коммуналка… Живут вместе пять семей – двадцать семь человек. Одна кухня и один сортир. Две соседки дружат: у одной девочке пять лет, а вторая – одинокая. В коммуналках, обычное дело, следили друг за другом. Подслушивали. Те, у кого комната десять метров, завидовали тем, у кого она двадцать пять метров. Жизнь… она такая… И вот ночью приезжает «черный ворон»… Женщину, у которой маленькая девочка, арестовывают. Перед тем, как ее увели, она успела крикнуть подруге: «Если не вернусь, возьми мою дочку к себе. Не отдавай в детдом». И та забрала ребенка. Переписали ей вторую комнату… Девочка стала звать ее мамой… «мамой Аней»… Прошло семнадцать лет…

Через семнадцать лет вернулась настоящая мама. Она целовала руки и ноги своей подруге. Сказки обычно кончаются на этом месте, а в жизни была другая концовка. Без хеппи-энда. При Горбачеве, когда открыли архивы, у бывшей лагерницы спросили: «Вы хотите посмотреть свое дело?» – «Хочу». Взяла она свою папку… открыла… Сверху лежал донос… знакомый почерк… Соседка… «мама Аня»… написала донос…

Вы что-нибудь понимаете? Я – нет. И та женщина – она тоже не смогла понять. Пришла домой и повесилась. Я – атеистка. У меня к Богу много вопросов… Я помню… Я вспоминаю папины слова: «Лагерь пережить можно, а людей нет».

Книга полна подобными сценами горестной судьбы.

«Бог не знает, что такое быть маленьким человеком»

Homo soveticus не однополое существо, а подразделяется на два типа: «палачи» и «жертвы». Книга Алексиевич отличается от других советологических исследований тем, что в ней наряду с «жертвами» искренние признания приводят и «палачи».

Добавлю и то, что под «палачами» я подразумеваю не только обладающих внушительным стажем пыточных дел мастеров НКВД, КГБ, милицейских органов. В этот ряд я включаю и новый класс, о котором не заводят речь в книгах по советской истории – «класс номенклатуры». Истинная сущность этого нового класса, созданного советской политической системой из числа рабочих и крестьян, максимально подробно разбирается в книге М.С.Восленского “Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза”.

В середине 90-х годов во время одной из зарубежных поездок мой американский друг Ирена Ласота подарила мне экземпляр этой книги, изданной на русском языке в Лондоне. Я прочел ее на одном дыхании по пути в Баку.

С первых же дней большевицкая революция создает внутри партии прослойку советского общества с особыми привилегиями. Эта прослойка, в течение последующих процессов укрепившая свою позицию и, наконец, превратившаяся в господствующий класс, обособляет себя от народа. Новый класс с внутренней цепной взаимосвязью от самых отдаленных деревень и до самого Кремля выстраивает внутри себя специфический социальный барьер, чиновничью иерархию. Данный номенклатурный класс порой называли «партократией», «политической бюрократией».

В первой главе книги Алексиевич, главе, названной «Утешение апокалипсиса», советский человек второго типа – «жертвы» своими признаниями со всей тонкостью обрисовывают истинное лицо социалистической системы. Перед глазами читателя оживают простые люди, приподнявшиеся на цыпочках и устремившие взгляд в будущее – коммунизм, обещающий счастливую жизнь. Но жизнь подходит к концу, а то самое счастливое будущее никак не наступает.

«Росли нищими и наивными, но об этом не догадывались и никому не завидовали.... Верили, что завтра будет лучше, чем сегодня, а послезавтра лучше, чем вчера. У нас было будущее. И прошлое. Все у нас было!»

Единственным утешением переставших надеяться на коммунизм оставался Апокалипсис. В день Страшного Суда воцарится Божественная Справедливость! Надежда бессильной жертвы, нигде не находящей защиты, остается лишь на Бога и Его гнев против палачей.

А как быть если для Бога палач тоже является жертвой?!

«Ты думаешь, что Бог есть?» – «Если Он есть, то смерть – это еще не конец. Я не хочу, чтобы Он был», – говорит один из миллионов, ощущающих себя в лагерных бараках всего лишь пылинкой.

Самая страшная страница истории та, где справедливость остается круглой сиротой!

16-летняя Роза была еврейкой. Командиры партизанского отряда каждую ночь по очереди ее насиловали. Фашистская пропаганда воздействовала и на коммунистов. С евреем и еврейкой можно было делать всё, что угодно… Когда прознали, что Роза забеременела, ее отвели в лес и расстреляли.

87-летний Василий Петрович стал членом партии еще в 1922-м году. Рассказывает, что когда он невзирая на слезы пожилых женщин и взрывал церковь, чтобы построить на ее месте общественный туалет, вынуждал священников чистить тот самый туалет, то считал всё это верностью идее коммунизма. «Вместо икон - портреты Ленина и Маркса». В 37-м году сначала арестовали жену, потом его самого. Пытали не переставая в течении года. Когда арестовывали прежних мучителей, их заменяли новоприбывшие.

Вот воспоминания старого коммуниста, относящиеся к его пятнадцатилетнему возрасту: «Мне было пятнадцать лет. Приехали к нам в деревню красноармейцы. На конях. Пьяные. Продотряд. Спали они до вечера, а вечером собрали всех комсомольцев. Выступил командир: «Красная армия голодает. Ленин голодает. А кулаки прячут хлеб. Жгут». Я знал, что мамкин родной брат… дядька Семен… завез в лес мешки с зерном и закопал. Я – комсомолец. Клятву давал. Ночью я пришел в отряд и повел их к тому месту. Нагрузили они целый воз. Командир руку мне пожал: «Расти, брат, скорей». Утром я проснулся от мамкиного крика: «Семенова хата горит!». Дядьку Семена нашли в лесу… порубили его красноармейцы шашками на куски…». Впоследствии в 37-м году его самого арестовали как врага народа.

«В лагере до трех лет я жила вместе с мамой. Мама вспоминала, что маленькие дети часто умирали. Зимой умерших складывали в большие бочки, и там они лежали до весны. Их обгрызали крысы. Весной хоронили… хоронили то, что оставалось… С трех лет детей у матерей забирали и помещали в детский барак».

Ужасная исповедь палача НКВД: «…Работа такая… С чем сравнить? Сравнить можно с войной. Но на войне я отдыхал. Расстреливаешь немца – он кричит по-немецки. А эти… эти кричали по-русски… Вроде свои… В литовцев и поляков было легче стрелять. А эти – на русском: “Истуканы! Идиоты! Кончайте скорее!” Ё..! Мы все в крови… вытирали ладони о собственные волосы… Иногда нам выдавали кожаные фартуки… Работа была такая. Служба. Молодой ты… Перестройка! Перестройка! Веришь болтунам… Пусть покричат: свобода! свобода! Побегают по площадям… Топор лежит… топор хозяина переживет… Запомнил! Ё..! Я – солдат! Мне сказали – я пошел. Стрелял. Тебе скажут – ты пойдешь. Пой-де-о-шь! Я убивал врагов. Вредителей! Был документ: приговорен “к высшей мере социальной защиты”… Государственный приговор… Работа – не дай бог! Недобитый, он упадет и визжит, как свинья… харкает кровью… Особенно неприятно стрелять в смеющегося человека. Он или сошел с ума, или тебя презирает. Рев и мат стояли с обеих сторон. Есть перед такой работой нельзя… Я не мог… Все время хочется пить. Воды! Воды! Как после перепоя… Ё..! К концу смены нам приносили два ведра: ведро водки и ведро одеколона. Водку приносили после работы, а не перед работой. Читал где-нибудь? То-то… Пишут сейчас всякое… много сочиняют… Одеколоном мылись до пояса. Запах крови едкий, особенный запах… на запах спермы немного похожий… У меня была овчарка, так после работы она ко мне не подходила. Ё..! Что молчишь? Зеленый еще… необстрелянный…».

«Топор хозяина переживет…»

Всем режимам рано или поздно наступает конец. Одни, будто пытаясь провести смерть, меняют обличье и еще немного остаются в живых, другие – умирают мгновенно. Вторая часть книги, часть под названием «Обаяние пустоты» охватывает период от полных хаоса, голода, страха, неверия, сожаления 90-х годов и до наших дней. Рассказывают советские люди постсоветского периода.

…Написано немало философско-социологических трактатов, анализирующих характер, сущность, мировоззрение Homo soveticus. Понять, прочувствовать этот новый человеческий тип, созданный коммунистами, не так-то просто, в особенности для западных исследователей.

Когда я работал в Центре Плюрализма «Инам», посольство США доверило нам перевод и издание книги «Либерализация и ленинское наследие» (Beverly Crawford and Arend Lijphart, Liberalization and Leninist Legacies: Comparative Perspectives on Democratic Transitions). Книгу на азербайджанский перевел покойный Техран Велиев, а редактором оказался я сам. Это была интересная книга, анализирующая созданного коммунистической системой человека и наследие, носителем которого тот являлся.

Книга Светланы Алексиевич совершенно иная. Она не написана научным исследователем либо группой социологов. Эту книгу написали сами люди, жившие в эпоху коммунизма, их дети, являющиеся носителями «ленинского наследия».

Жить в горести и страданиях – человеческая трагедия, но гораздо страшнее узреть, что идеи, которые ты считал общечеловеческими и потому посвятил им свою жизнь, в итоге напоминают зловонную водную пену, скопившуюся в резервуаре – узреть и сойти от этого с ума.

В точности как советский маршал Сергей Ахромеев. Когда в августе 1991-го года ГКЧП явило всю ничтожность идеи, сотрясавшей мир, Ахромеев повесился в Кремле. Оказывается, идея, ради которой миллионы добровольно жертвовали жизнью, была всего-навсего иллюзией, а судьбы, переполненные страданием, бессмысленными. Оказывается, у истины есть еще и такой ужасный лик! Один из близко знавших Ахромеева людей отрицает версию убийства, говорит «…почему он ушел? Его страна ушла, и он ушел вместе с ней, он больше себя здесь не видел».

Смерть маршала армии численностью в четыре миллиона прошла в гробовой тишине, на родине не нашлось ни одного человека, который откликнулся бы некрологом на его смерть. «Правда» молчала! Вот что говорит кремлевский чиновник:

«Понятие чести? Не задавайте наивных вопросов… Нормальные люди выходят из моды… Статья-некролог появилась в американском журнале «Тайм». Написал ее адмирал Уильям Кроув, занимавший во времена Рейгана пост председателя Комитета начальников штабов США (соответствует нашему начальнику Генштаба). Они много раз встречались на переговорах по военным вопросам. И он уважал Ахромеева за его веру, хотя она ему была чужая. Враг поклонился…».

Неделю спустя мародеры раскопали его могилу и сняли с тела тяжелый от золоченых орденов и медалей маршальский мундир. А в это время новый военный министр насильно выдворял из квартиры жену находящегося в заключении бывшего министра – чтобы завладеть жилым помещением!

Я говорю о двух типах советских людей. Да и сама советская ментальность была двух типов – ментальность «большевика – палача – номенклатурщика» и ментальность простодушного советского гражданина, искренне желающего «мира во всем мире». Это не две стороны одной медали, это сыновья-близнецы, рожденные одной матерью – священник и преступник…

«Социализм кончился. А мы остались»

Семидесятилетняя история советской эпохи – это история переселения людей из роскошных домов в бараки, из бараков в коммуналки, а оттуда в «хрущевки».

Единственным свободным уголком во всем Союзе были крохотные кухоньки «хрущевок».

«В девятнадцатом веке вся русская культура жила в дворянских усадьбах, а в двадцатом – на кухнях. И перестройка тоже. Вся “шестидесятническая” жизнь – это “кухонная” жизнь. Спасибо Хрущеву! Это при нем вышли из коммуналок, завели личные кухни, где можно было ругать власть, а главное – не бояться, потому что на кухне все свои. Там рождались идеи, прожекты фантастические. Травили анекдоты… ».

Масштаб переселения после краха Союза тоже оказался огромным. Если один путь вел из «союзных республик» в московские подвалы – к рабской жизни, то другой – в Европу, Америку – в поисках «счастливых грез».

В 90-х годах на фоне неосуществленных надежд после горячки обретения свободы начинается иная трагедия людей. «Мое время кончилось раньше моей жизни. Надо умирать вместе со своим временем. Как мои товарищи…»

Слова советских интеллектуалов, заживших жизнью отверженных, напоминают написанное в те же годы стихотворение Фамиля Мехди «Попрошайничай, профессор, не стесняйся, попрошайничай!»:

«Где те красные дипломы, где?
К чему держать их дома?!
Порви их на мелкие кусочки, выбрось, растопчи.
Сожги свои книги и рукописи тоже.
Кому теперь ты нужен, кому они нужны?»

Алексиевич тоже пишет в своей книге:

«Но они не востребованы. Социальные лифты не работают. А что значат десять-пятнадцать лет для интеллектуального человека, когда он бездействует, не востребован, парализован в своей главной специальности… Приехав через десять лет в Минск, я была поражена тому, сколько друзей умерло. Они умерли оттого, что у них украли время. Законсервировали в прошлом. Сначала украли вообще Время, а потом и их личное время».

Разве не знакомая картина? Столько наших интеллектуалов, обладающих чистой совестью мыслителей «осело» в «социальные подвалы» общества, преждевременно умерло. «Согласно теории Дарвина выживают не сильные, а наиболее приспособленные к среде обитания”. Те, кому не удалось приспособиться, не остались в живых, пройдя сквозь тиски Нового Времени.

Истинный лик Истории – это не то, что пишут историки, а то, что рассказывают ее живые свидетели. В книге присутствуют признания и стенания сотен других жертв идей коммунизма.

Я решил отобрать некоторые цитаты и включить их в текст в переводе на азербайджанский. Большинство рассказчиков в книге русские, но их слова можно отнести к гражданам большинства бывших советских стран. Читатель легко заметит сходства с постсоветским современным Азербайджаном.

… «Поверили, что вот сейчас… уже стоят на улице автобусы, которые повезут нас в демократию».

… «Дело не в Ельцине и не в Путине, а в том, что мы – рабы. Рабская душонка! Рабская кровь! Посмотришь на «нового русского»… Он из «бентли» вылезает, у него деньги из карманов сыплются, а он раб».

… «за пять лет в России может поменяться все, а за двести – ничего. Просторы необъятные, и при этом психология рабов…».

... «За нефть и газ демократию не купишь, и ее не завезешь, как бананы или швейцарский шоколад. Президентским указом не объявишь… Нужны свободные люди, а их не было. Их и сейчас нет».

… «Общество боится правды о себе».

… «Нет зверя хуже человека. Это человек человека убивает, а не пуля. Человек человека…».

… «Я слишком долго жила при социализме. Сегодня жить стало лучше, но противнее».

… «Русские романы не учат, как добиться успеха в жизни. Как стать богатым… Обломов лежит на диване, а герои Чехова все время пьют чай и жалуются на жизнь…».

… «Где-то же хранятся все наши слезы…».

… «Волосы сходят с ума первыми…».

… «Если бы кто-нибудь нам сказал тогда, что президентом страны станет подполковник КГБ…»

… «Настолько мы были все зомбированные. Я советского человека выдавливала из себя годами, ведрами вычерпывала», говорит один из героев книги, добившийся успеха в годы независимости. Много ли таких? Верно ли он говорит? Так ли легко стереть память, освободиться от привычек?

… «Совка»: злой, как собака, а молчит, как рыба», говорит герой Алексиевич. Намного ли изменился этот человек? Взглянем-ка на окружающих, да хоть на свое лицо в зеркале. Может, постсоветский человек это тот же самый человек советский? Вместе со своими «палачами» и «жертвами»…

Смогли ли мы за двадцать пять лет освободиться от «ленинского наследия»?

***
Премия, к тому же Нобелевская премия, вне сомнений, мерило писательского успеха. Но для меня главный критерий – талант и смелость писать правду без всяких украшательств. Книга Светланы Алексиевич показалась и оказалась для меня родной еще и по этой причине.

Март, 2016
Карлскрона, Швеция

О переживаниях людей написано много книг, но большинство из них о любовных волнениях, о повседневных проблемах или семейных отношениях. Мало кто пишет о переживаниях народа, представителей определённой страны, показывая их мировосприятие и тревоги. Когда читаешь книги Светланы Алексиевич, нельзя отодвинуть в сторону свои эмоции, её романы пронзительные и настоящие. Книга «Время секонд хэнд» стала пятой и завершающей в цикле «Голоса Утопии». Писательница совмещает документалистику и художественную литературу. И это получается очень гармонично и живо.

Эта книга рассказывает о страданиях народа современности. Она о людях 20-21 века, живших в СССР, а теперь уже в странах бывшего СССР. Никому из писателей не удавалось так чётко передать ощущения и страдания отдельных людей, через которые видишь всё в совокупности.

В книге много небольших рассказов, повествование ведётся от первого лица. Это всё разные люди с разными судьбами. Они принадлежат к разным поколениям, и их взгляды на жизнь могут быть не схожи, но у каждого своя трагедия.

Это представители советской эпохи, с ностальгией вспоминающие время, когда всё было одинаково, можно было жить спокойно и знать, что всё чётко регламентируется.

Это более молодые люди, которые жили в эпоху перемен. Они помнят СССР, им пришлось нелегко в период перестройки, но всё же они уже привыкли к той свободе, которой раньше у них не было.

Это современные люди, которые были рождены после распада СССР, и они не могут прочувствовать всё, что происходило тогда. Но всё же «совковское» воспитание даёт о себе знать.

Такие разные образы... Но каждый из этих людей ощущает себя потерянным в этом мире. Они строили один мир, а теперь живут в другом. Это мозаика жизней, кусочки пазла, которые никак не могут собраться в общую картину, потому что они из разных картин, из разных миров. И они страдают из-за этого.

На нашем сайте вы можете скачать книгу "Время секонд хэнд" Алексиевич Светлана Александровна бесплатно и без регистрации в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.

Тематическое оглавление (Рецензии и критика: литература)

Светлана Алексиевич написала новую книгу – «Время секонд хенд» - про постсоветское время. Метод работы Алексиевич известен: она записывает рассказы разных людей на определенную тему, а потом составляет из них книгу.
В «Секонд хэнде» 500 страниц. Я отсканировала примерно каждую 50-ю. Вот что получилось.

«- Спросите... Вы должны спросить, как это сочеталось: наше счастье и то, что за кем-то приходили ночью, кого-то забирали? Кто-то исчезал, кто-то рыдал за дверью. Я этого почему-то не помню. Не помню! А помню, как цвела весной сирень, и массовые гуляния, деревянные тротуары, нагретые солнцем. Запах солнца. Ослепительные парады физкультурников и сплетенные из живых человеческих тел и цветов имена на Красной площади: Ленин - Сталин. Я и маме задавала этот вопрос...
Что помним мы о Берии? О Лубянке? Мама молчала. .. Один раз вспомнила, как летом после отпуска они с папой возвращались из Крыма. Ехали по Украине. Это тридцатые годы... коллективизация... На Украине был великий голод, по-украински - голодомор. Миллионы умерли... целыми селами умирали... Хоронить было некому. .. Украинцев убивали за то, что они не хотели идти в колхозы. Убивали голодом. Теперь-то я это знаю... Когда-то у них была Запорожская Сечь, народ помнил свободу... Там такая земля - кол воткнешь, и вырастет дерево. А они умирали... подыхали как скот. У них все забрали, до маковки вывезли. Окружили войсками, как в концлагере. Теперь-то я знаю... Я дружу на работе с одной украинкой, она от бабушки своей слышала... Как в их селе мать сама одного ребенка зарубила топором, чтобы варить и кормить им остальных. Своего ребенка... Это все было... Детей со двора боялись выпускать. Как кошек и собак, вылавливали детей. Червяков на огородах копали и ели. Кто мог, полз в город, к поездам. Ждали, что кто-то им бросит корочку хлеба... Солдаты пинали их сапогами, били прикладами...

Алтайский край. Город Змеиногорск, река Змеевка... Ссыльных сгрузили за городом. У озера. Жить стали в земле. В землянках. Я родилась под землей, выросла там. Земля мне с детства пахнет домом. Течет с потолка, отрывается ком земли, упал и скачет ко мне. Это - лягушка. Но я маленькая, я еще не знаю, кого надо бояться. Сплю с двумя козочками, на теплой подстилке из козьего «горошка»... Первое слово «ме-е-е»... первые звуки... а не «ма»... «мама». Старшая сестра Владя вспоминала, как я удивлялась, что козочки не говорят, как мы…
Вот кто-то подводит меня к окну: «Посмотри, вон везут твоего отца...». Незнакомая женщина тянула что-то на санках. Кого-то или что-то... закутанное в одеяло и перевязанное веревкой... Потом мы с сестрой хоронили нашу маму. Остались одни. Владя уже плохо ходила, у нее отказывали ноги. Кожа отслаивалась, как бумага. Ей принесли бутылочку... Я думала, что это лекарство, а это была какая-то кислота. Яд. «Не бойся...» - позвала она меня и дает эту бутылочку. Она хотела, чтобы мы вместе отравились. Я беру эту бутылочку... Бегу и бросаю ее в печь. Стекло разбивается... Печь была холодная, там давно ничего не варилось. Владя заплакала: «Ты вся в отца». Кто-то нас нашел... Может, ее подружки? Владя лежала уже в беспамятстве... Ее - в больницу, меня - в детдом.

Больше всего я боялся позорно умереть. Если кто струсил, побежал - командир на месте расстреливал... Это было обычным делом...
- Ну как сказать... Воспитывали нас по-сталински: воевать будем на чужой территории, и «...от тайги до британских морей / Красная армия всех сильней...». Пощады врагу не будет! Первые дни войны... Вспоминаю как сплошной кошмар... Попали в окружение... У всех один вопрос: в чем дело? Где Сталин? Ни одного нашего самолета в небе... Закопали свои партийные и комсомольские билеты и бродили по лесным дорогам... Ладно, хватит... Вам не стоит про это писать... (Отодвигает от себя диктофон.) Немцы агитировали, динамики у них работали круглосуточно: «Русский Иван, сдавайся! Немецкая армия гарантирует тебе жизнь и хлеб». Я готов был застрелиться. А если нечем! Нечем! Патронов нет... Солдатики... нам по восемнадцать-девятнадцать лет... Командиры вешались повально. Кто на ремне, кто... по-всякому. .. Висели на соснах... Конец света, твою мать!
- Родина или смерть!
- У Сталина был план - семьи сдавшихся в плен ссылать в Сибирь. Три с половиной миллиона пленных! Всех не сошлешь! Усатый людоед!
- Сорок первый проклятый год...
- Говори все... теперь можно...
- Привычки такой нет...
- Мы и на фронте боялись друг с другом откровенничать. Людей сажали до войны... и в войну сажали... Моя мать работала на хлебозаводе, там была проверка, и у нее в перчатках нашли крошки хлеба, а это уже было вредительство. Дали десять лет тюрьмы. Я на фронте, отец на фронте, малые брат и сестра остались с бабушкой, они просили ее: «Бабуля, ты не умирай раньше, чем папа и Сашка (это я) с войны вернутся». Отец пропал без вести.

Приказ: сжечь хату полицая... Вместе с семьей... Семья большая: жена, трое детей, дед, баба. Ночью окружили их... забили дверь гвоздями... Облили керосином и подожгли. Кричали они там, голосили. Мальчишка лезет через окно... Один партизан хотел его пристрелить, а другой не дал. Закинули назад в костер. Мне четырнадцать лет... Я ничего не понимаю... Все, что я смог - запомнил это. И вот рассказал... Не люблю слова «герой»... героев на войне нет... Если человек взял в руки оружие, он уже не будет хорошим. У него не получится.

[Рассказ работницы райкома КПСС]
Все чего-то боялись, боялись и те, кого боялись Я боялась.
Последние советские годы... Что я помню? Чувство стыда не покидало. За обвешенного орденами и «звездами» Брежнева и за то, что Кремль в народе прозвал комфортабельным домом престарелых. За пустые прилавки. Планы выполняем и перевыполняем, а в магазинах ничего нет. Где наше молоко? Мясо? Я и теперь не понимаю, куда это все девалось. Молоко кончалось через час после того, как открывались магазины. С обеда продавцы стояли возле чисто вымытых лотков. На полках - трехлитровые банки березового сока и пачки соли, почему-то всегда мокрые. Килька в банках. Все. Выбросят в продажу колбасу - ее разметут в момент Сосиски и пельмени - деликатес. В райкоме все врем; что-то делили: этому заводу - десять холодильнике и пять шуб, а этому колхозу - два югославских мебельных гарнитура и десять польских женских сумочек Кастрюли и женское белье делили... колготки... Такое общество могло держаться только на страхе. На чрезвычайке - побольше стрелять и побольше сажать. Но социализм с Соловками и Беломорканалом кончился. Нужен был какой-то другой социализм.

У нас была нормальная советская семья: утром - гречка или макароны со сливочным маслом, апельсины один раз в году-на Новый год. Я даже помню их запах. Не сейчас, а тогда... это был запах какой-то другой... красивой жизни... Отпуск летом - на Черном море. Ездили в Сочи «дикарями», жили все в одной комнате - девять метров. Но чем-то же гордились... чем-то очень гордились... Гордились любимыми книжками, которые доставали из-под полы, по великому блату, а еще радость! - контрамарки (мамина подруга работала в театре) на премьеры. Театр! Вечная тема для разговоров в приличной компании... Сейчас пишут: советский лагерь, коммунистическое гетто. Людоедский мир. Страшного я не помню... Я помню, что он был наивный, тот мир, очень наивный и нелепый. Я всегда знала, что я так жить не буду! Не желаю! Меня за это чуть из школы не выперли. Ой! Ну да... рожденные в СССР - это диагноз... Клеймо! У нас были уроки домоводства, мальчиков почему-то учили водить автомобиль, а девочек жарить котлеты, и эти проклятые котлеты у меня всегда подгорали. Учительница, она же наша «классная», стала меня воспитывать: «Ты ничего не умеешь! Выйдешь замуж, и как ты будешь кормить своего мужа?». Я отреагировала тут же: «Я не собираюсь жарить котлеты. У меня будет домработница». Восемьдесят седьмой год... мне тринадцать лет... Какой капитализм, какая домработница?! Еще социализм вовсю! Родителей вызвали к директору школы, меня пропесочили на общем собрании в классе, на совете школьной дружины. Хотели из пионеров исключить.

В перестройку... Те же учителя нам сказали: забыть все, что мы раньше учили, и читать газеты. Учились по газетам. Выпускной экзамен по истории вообще отменили, не пришлось зубрить съезды КПСС всякие. На последней октябрьской демонстрации нам еще раздали плакаты и портреты вождей, но для нас это уже было как карнавал для бразильцев.
.. .Помню, как люди ходили с мешками советских денег по пустым магазинам...
Поступил в университет... Чубайс в это время агитировал за ваучеры, он обещал, что один ваучер будет стоить две «Волги», тогда как он сейчас стоит две копейки. Драйвовое время! Я раздавал листовки в метро... Все мечтали о новой жизни... Мечтали... Мечтали, что колбасы на прилавках появится навалом, по советской цене, и члены Политбюро будут стоять за ней в общей очереди. Колбаса - точка отсчета. У нас экзистенциональная любовь к колбасе... Гибель богов! Фабрики - рабочим! Землю - крестьянам! Реки - бобрам! Берлоги - медведям! Шествия на улицах и трансляция Съезда народных депутатов прекрасно заменяли мексиканские сериалы... Проучился я два курса... И бросил университет. Жалко было родителей, им открыто сказали: вы - жалкие совки, ваша жизнь пропала не за понюх табаку, вы виноваты во всем, начиная с Ноева ковчега, вы сейчас никому не нужны. Всю жизнь вкалывать, и в результате - ничего. Все это их подкосило, разрушило их мир, они так и не восстановились, не вписались в крутой поворот.

«Я работал слесарем на заводе...
Про путч узнал в Воронежской области... Гостил у тети. Все эти вопли о величии России - жопень полная. Патриоты ряженые! Сидят у зомбоящика. Отъехали бы на пятьдесят километров от Москвы... Посмотрели бы на дома, на то, как люди живут. Какие у них праздники хмельные... В деревне мужиков почти нет. Вымерли. Сознание на уровне рогатого скота - вусмерть пьют. Пока не повалятся. Пьют все, что горит: от огуречного лосьона до автобензина. Пьют, а потом дерутся. В каждой семье кто-то в тюрьме сидел или сидит. Милиция не справляется. Одни бабы не сдаются, копаются на огородах. Если осталось пару мужиков непьющих, то они уехали на заработки в Москву. А единственному фермеру (в той деревне, куда я езжу) три раза пускали «красного петуха», пока не съехал к чертовой матери! С глаз! Натурально ненавидели... физически...
Танки в Москве... баррикады... В деревне никто особо по этому поводу не напрягался. Не заморачивался. Всех больше волновал колорадский жук и капустная моль. Он живучий, этот колорадский... А у молодых пацанов семечки и девочки на уме. Где пузырь вечером раздавить? Но народ все-таки больше высказывался за ГКЧП. Я так понял... Они не все были коммунистами, но все за великую страну. Боялись перемен, потому как после всех перемен мужик в дураках оставался. Помню, как наш дед говорил: "Раньше мы жили ху.. .во-ху... во, а потом все хуже и хуже". До войны и после войны жили без паспортов. Деревенским паспорта не давали, не выпускали в город. Рабы. Арестанты. Возвратились с войны в орденах. Пол-Европы завоевали! А жили без паспортов.
В Москве узнал, что мои друзья все были на баррикадах. Участвовали в заварушке. (Смеется.) И я медальку мог получить...»

Потом что-то произошло... Мы опустились на землю. Ощущение счастья и эйфории вдруг переломилось. Целиком и полностью. Я поняла, что этот новый мир не мой, не для меня. Ему нужны какие-то другие люди. Слабых бей сапогами по глазам! Наверх подняли низ... в общем-то, еще одна революция... Но цели у этой революции земные: каждому по коттеджу и машине. Не мелковато ли для человека? Улицы заполнили какие-то «качки» в трениках. Волки! Затоптали всех. Моя мама работала мастером на швейной фабрике. Быстро... очень быстро закрыли фабрику... мама сидела дома и шила трусы. Все ее подруги тоже шили трусы, в какую квартиру ни зайдешь. А жили мы в доме, который построила фабрика для своих работников, вот все и шили трусы и бюстгальтеры. Купальники. В массовом порядке на всех старых вещах - на своих... просили знакомых - отрезали ярлыки, этикетки, желательно импортные, и пришивали к этим купальникам. Потом женщины собирались группами и ехали с мешками по России, это называлось «трусовка». Я в это время уже училась в аспирантуре. (Весело.) Помню... комедия... в университетской библиотеке и в кабинете декана стояли бочки с солеными огурцами и помидорами, с грибами и капустой. Соленья продавали, и этими деньгами платили преподавателям зарплату. А то вдруг - весь факультет завален апельсинами. Или лежат пачки мужских рубашек... Великая русская интеллигенция выживала как могла. Вспомнили старые рецепты... то, что ели в войну...

[Это про грузино-абхазский конфликт в Сухуми]
Уже не помню, что было раньше, а что позже. Не помню... Первые дни грабители ходили в масках... черные чулки на лицо натягивали. Скоро они маски сняли. Идет: в одной руке хрустальная ваза, в другой автомат, и на спине еще ковер. Телевизоры тащили, стиральные машины... женские шубы... посуду... Ничем не брезговали, детские игрушки в разбитых домах подбирали... (Переходит на шепот.) Я теперь увижу обыкновенный нож в магазине... мне не по себе делается... Раньше я никогда не думала о смерти. Училась в школе, потом в медтехникуме. Училась и влюблялась. Проснусь ночью - и мечтаю. Когда это было? Так давно... Я уже ничего из той жизни не помню. Я другое помню... Отрезали мальчику уши, чтобы абхазские песни не слушал. А молодому парню отрезали... ну сами понимаете... это... чтобы от него жена не рожала... Где-то ядерные ракеты стоят, самолеты и танки, а человека все равно ножом резали. Вилами закалывали, топором рубили... Пусть бы я совсем сошла с ума... я ничего бы не помнила... Девочка на нашей улице... она сама повесилась... Девочка любила парня, а он женился на другой. Ее хоронили в белом платье. Никто не верил - как это: в такое время из-за любви умереть? Вот если бы ее изнасиловали... Я вспоминаю тетю Соню, мамину подругу... Ночью вырезали ее соседей... семью грузин, с которыми она дружила. И двоих детей маленьких.

Мы никогда не расставались с нашими детьми, вместе ездили летом в деревню к бабушке в Калужскую область. Там была речка. Луг и лес. Бабушка пекла пироги с вишнями, которые дети и сейчас вспоминают. Никогда мы не ездили к морю, это была наша мечта. Как известно, честным трудом больших денег не заработаешь: я - медсестра, муж - научный сотрудник в институте радиологической техники. Но девочки знали, что мы их любим.
Многие боготворят перестройку... Все на что-то надеялись. Мне любить Горбачева не за что. Помню разговоры у нас в ординаторской: «Закончится социализм, а что будет после него?» - «Закончится плохой социализм, и будет хороший социализм». Ждали... читали газеты... Скоро муж потерял работу, их институт закрыли. Безработных - море, все с высшим образованием. Появились киоски, затем супермаркеты, в которых было все, как в сказке, а купить не на что. Зайду - выйду. Покупала два яблока и один апельсин, когда дети болели. Как с этим смириться? Согласиться с тем, что так оно теперь и будет - как? Стою в очереди в кассу, передо мной мужчина с тележкой, там у него и ананасы, и бананы…Так бьет по самолюбию. Не дай бог родиться в СССР, а жить в России. Ни одна моя мечта не исполнилась.

По телевизору увидел: горит Белый дом, стреляют танки... Трассирующие пули в небе... Штурм телевизионного центра «Останкино»... Генерал Макашов в черном берете кричал: «Больше не будет ни мэров, ни сэров, ни херов». И ненависть... ненависть... Запахло гражданской войной. Кровью. Из Белого дома генерал Руцкой откровенно призывал к войне: «Летчики! Братья! Поднимайте самолеты! Бомбите Кремль! Там банда!». Как-то мгновенно город наполнился военной техникой. Непонятными людьми в камуфляжной форме. И тогда Егор Гайдар обратился к «москвичам, всем россиянам, которым дороги демократия и свобода»... Все как в девяносто первом... Мы пришли... я пришел... Там были тысячи людей... Помню, что я куда-то бежал вместе со всеми. Споткнулся. Упал на плакат «За Россию - без буржуев!». Сразу представил себе, что нас ждет, если генерал Макашов победит... Увидел раненого молодого парня, он не мог идти, потащил его на себе. «Ты за кого, - спросил он, - за Ельцина или за Макашова?» Он был за Макашова... Значит, враги. «Да пошел ты!» - послал его матом. А что еще? Быстро мы разделились опять на «белых» и «красных». Возле «скорой» лежали десятки раненых... У всех у них, это почему-то мне четко запомнилось, были стоптанные ботинки, все это были простые люди. Бедные люди. У меня там кто-то еще раз спросил: «Кого ты притащил - он наш или не наш?».

Мы с мужем - инженеры, а у нас полстраны было инженеров. С нами не церемонились: "Идите на помойку". А это мы сделали перестройку, похоронили коммунизм. И никому стали не нужны. Лучше не вспоминать... Дочь маленькая просит кушать, а в доме ничего нет. По всему городу висели объявления: куплю... куплю... "Куплю килограмм еды" - не мяса, не сыра, а любой еды. Килограмму картошки были рады, на базаре жмых продавали, как в войну. У соседки мужа в подъезде застрелили. Палаточник. Полдня лежал, прикрытый газеткой. Лужа крови. Включишь телевизор: там банкира убили, там бизнесмена... Кончилось тем, что какая-то шайка воров завладела всем. Скоро народ двинется на Рублевку. С топорами...»
«...Не Рублевку пойдут громить, а картонные коробки на рынках, в которых живут гастарбайтеры. Таджиков, молдаван начнут убивать...»
«...А мне все по х...! Пусть все сдохнут. Я буду жить для себя...»
«.. .Решила уехать, когда Горбачев вернулся из Фороса и сказал, что от социализма мы не отказываемся. Тогда без меня! Я не хочу жить при социализме! Это была скучная жизнь, С детства мы знали, что будем октябрятами, пионерами, комсомольцами. Первая зарплата шестьдесят рэ, а потом восемьдесят, к концу жизни - сто двадцать... (Смеется.) "Классная" в школе пугала: "Будете слушать радио "Свобода", никогда не станете комсомольцами. А если об этом узнают наши враги?". Самое смешное, что она тоже сейчас в Израиле живет...»
«...Когда-то и я горела идеей, а не была простым обывателем. Накипают слезы... ГКЧП! Танки в центре Москвы выглядели дико. Мои родители приехали с дачи, чтобы запастись продуктами на случай гражданской войны. Эта банда! Эта хунта! Они думали, что введут танки и больше ничего делать не придется. Что люди хотят только одного - чтобы появилась еда, и на все согласны. Народ вынесло на улицу... страна проснулась.

[Это про теракт в московском метро]

Лежали убитые, у них в карманах без конца звонили мобильники... Никто не решался подойти и ответить.
...Сидела на полу окровавленная девушка, какой-то парень предлагал ей шоколадку...
...Куртка моя не сгорела, но она вся была оплавленная. Врач осмотрела меня и сразу сказала: «Ложитесь на носилки». Я еще сопротивлялась: «Сама поднимусь и дойду до "скорой"», она даже прикрикнула на меня: «Ложитесь!». В машине я потеряла сознание, пришла в себя в реанимации...
...Почему я молчу? Я дружила с одним парнем, мы даже... он мне колечко подарил... И я ему рассказала, что со мной было... Может, это абсолютно не связано, но мы расстались. У меня это отложилось, я поняла, что не надо никаких откровений. Тебя взорвали, ты выжил, на тебе клеймо пострадавшего.

Во время первой чеченской войны, это при Ельцине, по телевизору все честно показывали. Мы видели, как плакали чеченские женщины. Как русские матери ходили по селам и искали пропавших без вести своих мальчиков. Их никто не трогал. Такой ненависти, как сейчас, еще ни у кого не было - ни у них, ни у нас.
- То пылала одна Чечня, теперь весь северный Кавказ. Везде строят мечети.
- Геополитика пришла к нам в дом. Россия распадается... Скоро от империи останется одно Московское княжество...
- Ненавижу!!!
- Кого?
- Всех!
- Мой сын был еще семь часов живой, его запихнули в целлофановый мешок и положили в автобус с трупами... Привезли нам казенный гроб, два венка. Гроб из каких-то опилок, как картонный, его подняли - он развалился. Венки бедные, жалкие. Все покупали сами. Государству на нас, смертных, наплевать, пусть и оно примет мой плевок - хочу уехать из этой ё-ной страны. Подали с мужем документы на иммиграцию в Канаду.
- Раньше Сталин убивал, а теперь бандиты. Свобода?
- У меня черные волосы, черные глаза... Я - русская, православная. Зашли с подругой в метро. Нас остановила милиция, меня отвели в сторону: «Снимите верхнюю одежду. Предъявите документы». На подругу - ноль внимания, она блондинка. Мама говорит: «Покрась волосы». А мне стыдно.

[Это про разговоры в поезде «Москва-Минск»]
«...Бьют, бьют, бьют, бьют... сапогами, ботинками, кроссовками...»
«.. .Ты думаешь, что их учат только прыжкам с парашютом, десантироваться по канату с зависшего вертолета? Их учат по тем же учебникам, что и при Сталине...»
«...В школе нам говорили: "Читайте Бунина, Толстого, эти книги спасают людей". У кого спросить: почему это не передается, а дверная ручка в анус и целлофановый пакет на голову - передается?»
«.. .Им повысят зарплату в два-три раза... Боюсь, они будут стрелять...»
«...В армии я понял, что люблю оружие. Профессорский мальчик, выросший среди книг. Я хочу иметь пистолет. Красивая вещь! За сотни лет его хорошо приспособили к руке. Держать приятно. Мне нравилось бы его доставать, чистить. Смазывать. Люблю этот запах».
«...Как ты думаешь, революция будет?»
«...Оранжевый - это цвет собачьей мочи на снегу. Но он может превратиться в красный...»
«...Мы идем...»

Что вспомнить? Живу как все. Была перестройка... Горбачев... Почтальонша открыла калитку: «Слыхала, коммунистов уже нет». - «Как нет?» - «Партию закрыли». Никто не стрелял, ничего. Теперь говорят, что была великая держава и все пропало. А что у меня про-пало? Я как жила в домике без всяких удобств - без воды, без канализации, без газа - так и живу. Честно работала всю жизнь. Пахала, пахала, привыкла пахать. И всегда получала копейки. Как ела макароны и картошку, так и ем. Шубу донашиваю советскую. У нас тут - снега!
Самое хорошее у меня воспоминание, как я замуж выходила. Любовь была. Помню, возвращались из загса, и цвела сирень. Сирень цвела! В ней, вы поверите, пели соловьи... Я так помню... Дружно пожили мы пару лет, девочку родили... А потом Вадик запил и сгорел от водки. Молодой мужик, сорок два года. Так и живу одна. Дочка уже выросла, вышла замуж и уехала.
Зимой нас засыпает снегом, весь поселок в снегу - и дома, и машины. Бывает, что неделями не ходят автобусы. Что там в столице? От нас до Москвы - тысяча километров. Смотрим московскую жизнь по телевизору, как кино. Путина и Аллу Пугачеву знаю... остальных никого... Митинги, демонстрации... А мы тут - как жили, так и живем. И при социализме, и при капитализме. Нам что «белые», что «красные» - одинаково. Надо дождаться весны. Картошку посадить... »

Как вы думаете, а у вас бы так получилось? Взять чужие рассказы, выбрать из них самые яркие моменты, самой присочинить процентов 70%, используя художественную литературу, кино и чужую публицистику. Даже в тех случайных отрывках, что мне пришлось прочесть, я нашла заимствования. Так я видела фильм со сценой, где жгут семью полицая и бросают в огонь его детей, а про то, что у погибших на стороне Белого дома были стоптанные ботинки, сказал кто-то из морга, куда свозили трупы. Эти слова были напечатаны в нескольких газетах, я тоже запомнила. Думаю, если поискать, то и другие источники «подлинных» интервью можно будет найти.
Но самое главное – это через каждые три слова ставить многоточие и ремарку: «молчит», «плачет».

А можно и самому все сочинить. Что-нибудь типа: «Сами-то мы люди советские» и как можно жалостнее. «Когда я был мальчишкой, носил я брюки-клещ, соломенную шляпу, в кармане финский нож. Я мать свою зарезал, отца свого убил, сестренку-гимназистку в колодце утопил». Только переделать, что мать зарезали, отца убили, сестру-школьницу утопили, а брюки-клеш и финский нож можно оставить, как приметы эпохи.

Когда я была маленькая… меня кормили манной кашей и поили молоком с пенкой…за яйцами я стояла по пять часов… апельсины только по телевизору видела (плачет)…Моя бабушка происходила из семьи раскулаченного и жила в землянке, там она родила мою маму…моя другая бабушка попала в ГУЛАГ за то, что унесла с поля три колоска … моя третья бабушка, то есть, тетя, была репрессирована за то, что у нее на перчатке нашли крошку хлеба…(смеется)…их вывели в поле и облили холодной водой и заморозили, потому что не из чего было делать шпалы…дедушка рассказывал про войну: в лесу на каждом дереве висело по повесившемуся командиру, а еще детей полицаев любили на костре жечь…потом я поступила в университет…я его любила, но он оказался сволочью – бросил меня беременную…и вот я иду-иду, а он говорит: «Стой, кто идет?!» (зевает)… и дубинкой по ребрам…(смотрит в пространство)…танки ввели, сволочи! Хотели вернуть проклятые Советы…на заборе повесила объявление: «Куплю килограмм еды»….голова у меня что-то болит…на выпивку не хватает…подайте, Христа ради!

Ну, что-нибудь в этом роде. Только разве это напечатают? Для этого надо быть Светланой Алексиевич.
Она начала с того, что с помощью метода интервью написала свою первую книгу «У войны не женское лицо» про женщин, которые были во время войны во вспомогательных частях, кажется, они стирали белье и обеспечивали работу аэростатов. Книга была принята на ура, а Алексиевич получила премии им. Николая Островского, им. Константина Федина и имени Ленинского комсомола – вот, что значит, попасть в струю. Это был 1985-1986 год – начало Перестройки.
Ей, конечно, понравилось, и она выдала еще «Последних свидетелей», «Цинковых мальчиков» (про афганцев) и «Чернобыльскую молитву». Я читала только кусок из «Чернобыльской молитвы» - он был совершенно тошнотворным. Там одна женщина рассказывала, как ее облученный муж много лет распадался на части, а она при этом умудрялась жить с ним сексуальной жизнью: «Есть тайны между двумя людьми…).
С 2000 года Алексиевич живет в Германии, Италии и Франции – эмигрировала из-за диктатуры Лукашенко. Ее книги переведены на 125 языков. Она получила ряд литературных премий в Германии.
Представьте себе, что вся эта чернуха неплохо продается. Люди за рубежом читают и ужасаются. А на самом деле им подсовывают туфту и секонд хэнд.

В конце книги писательница сбилась на тему любви. О любви будет ее следующая книга: видимо, материал хороший подвернулся. Там все, как обычно: невнятные отрывки про пьяниц, которые смертным боем бьют бедных баб, но есть одна история, которую как-то показывали в "Пусть говорят". Она о женщине, которая бросила троих детей, потому что влюбилась в осужденного на пожизненное заключение убийцу. Влюбилась она в него по переписке и перебралась жить в колонию. Так вот, я узнала конец этой истории: теперь эта женщина ушла в монастырь и приняла обет молчания.
Также в книге есть несколько историй самоубийц: одна про восьмиклассника, остальные про стариков. Есть воспоминания про маршала Ахромеева - он ведь тоже повесился.

Похоже, что у автора была попытка как-то организовать воспоминания, но не получилось. Количество не переходит в качество, нет художественного осмысления. Хотя, может, была задача, показать, что жизнь в России - это всегда только мрак и грязь?

Почему никто из героев Алексиевич не вспоминает ничего хорошего? Что, нет фронтовиков, которые вспоминали бы победы или фронтовую дружбу или любовь? Нет людей, которые пережили в СССР что-нибудь хорошее, стали лучше жить за последние 20 с лишним лет? Почему все несчастные и воспринимают себя исключительно, как жертв? Но даже если герои и вспоминают что-то не самое жуткое типа изнасилований, голода, побоев и пьянства мужей, то получается как-то жалко. Вот, одна про сирень вспомнила. Думаешь: «Бедняжка! Нечего ей больше хорошего вспомнить – одна сирень за всю жизнь, а так – сплошное горе».
И дело тут не только в писательнице: просто такие воспоминания всегда скатываются во что-то подобное. Вспоминается по закону человеческой памяти что-то страшное, плохое. А про счастье трудно рассказать – неубедительно получается. Для того и существует литература, чтобы превратить простые истории в художественное произведение, в котором появится смысл. Кто хочет узнать о СССР, пусть читает советских писателей: Шолохова и Фадеева, Островского,Гайдара, Панову и Кнорре, Булгакова и Зощенко, Ильфа и Петрова, Некрасова, Трифонова, Тендрякова, Нилина, Липатова, Шаламова и даже Кочеткова, Распутина, Аксенова до эмиграции и любого из других писателей того времени – в каждой из этих книг больше правды будет, чем в «документальных» произведениях Алексиевич. А у нее - не литература, а мародерство.

Книга «Время секонд хэнд» современной белорусской писательницы Светланы Алексиевич (той самой, которая в минувшем году получила Нобелевскую премию) написана, как мне показалось, по большей части, для иностранцев. В крайнем случае – для молодого поколения; для тех, кто в период окончательного падения красной империи либо ещё вообще не существовал, либо находился в том возрасте, когда подобные вещи не вызывали ни малейшего отклика в их душах. Я могу отнести себя к обеим категориям читателей, посему мне было интересно ознакомиться с данной работой, а также составить своё собственное мнение о том, кому в наши дни дают престижнейшие литературные премии.

«Время секонд хэнд» не является авторским произведением как таковым в виду того, что текста, написанного самой Алексиевич, в ней всего на несколько абзацев; всё остальное – рассказы различных людей – как правило, обычных граждан, обывателей, которых автор интервьюировала в разные периоды времени – с начала 90-х годов прошлого столетия и буквально до наших дней.

Данная книга позиционирует себя как описание времён перестройки, падения коммунистического режима и перемен в жизни людей, связанных с переходом к рыночной экономики. Тем не менее, многие рассказы, так или иначе, скатываются к воспоминаниям о сталинизме и периоде жёсткой диктатуры. Более современные истории также далеко не всегда касаются именно России – в них речь идёт о трагических перестроечных годах в Узбекистане, Таджикистане, Азербайджане, Грузии и в уже современной Беларуси.

Теперь же о главном недостатке этой книги.

Второе её имя – «чернуха». Не покривлю душой, если скажу, что каждый, абсолютно каждый сюжет на её страницах связан с насилием, смертью или тюрьмой. И, помимо прочего, рассказывается обо всём этом столь проникновенно и ярко, что становится просто неприятно читать. Настолько неприятно, что хоть я и не являюсь через чур впечатлительным человеком, но много раз ловил себя на мысли, что хочу просто закрыть книгу и больше к ней не возвращаться. Слишком уж тяжело всё это читать и рисовать подобные сюжеты в своём воображении. Слишком мрачно, негативно и безысходно.

Главная же ценность книги – историческая. Все включённые в неё истории – это действительно имевшие место быть случаи в жизнях абсолютно реальных людей. Именно множество подобных трагедий «маленьких людей» и рисуют общую картину того непростого времени, перемешивая глобальные геополитические изменения с маленькими бытовыми радостями и семейными несчастьями.

Кроме того, через всю книгу проходит один и тот же лейтмотив: русский человек не хотел краха СССР и наступления капитализма, его интересовало лишь наличие колбасы и джинсов на магазинных полках; герои многих рассказов данной книги придерживаются подобного мнения. Правда, стоит отметить, что подобным мнением они обзавелись уже после распада Советского Союза, и предположение, что на рубеже 80-90-х годов их головы занимали абсолютно другие мысли, имеет право на жизнь.

В первом абзаце я упомянул, что «Время секонд хэнд» написано для иностранцев и молодых людей. Данное мнение связано с тем, что люди средних лет и старшее поколение ещё достаточно хорошо помнят всё то, что происходило в те дни и вряд ли смогут найти в этой книги какие-то откровения. Ну а подробные описания убийств и пыток, переходящие все допустимые пределы, вынуждают меня отказать «Времени секонд хэнд» в рекомендации к обязательному прочтению.