До войны я жила в г. Ростове. Училась в новой красивой школе № 52. Участвовала в школьной самодеятельности, с 6 класса была пионервожатой. Ходили на экскурсии, в походы. Детство у меня было очень счастливое. Родители мои были простые рабочие, сестра работала бухгалтером в Ростгорстрое. И жили мы не бедно. Когда началась война, мне было 15 лет, я училась в 7 классе. Нашу школу взяли под госпиталь, а нас перевели в 43, в третью смену, с 7 до 12 часов ночи. С 12 часов шли занимать очередь за хлебом и другими продуктами. На уроках часто засыпали. Мы дети ночью в очередях, а родители готовили поесть на день, днем бомбежки не давали покоя. В бомбежку погибла моя двадцатилетняя сестра. Фашисты захватили Ростов 23 июля, а отца убили 24 июля, как мишень с пожарной вышки. Мы остались вдвоем с мамой. Фашисты стали угонять молодежь в рабство.
11 октября 1942 года шестым транспортом угнали и меня. Уже в телячьих вагонах мы складывали стихи, прощаясь с Ростовом: «Нас в вагоны посадили, двери наглухо закрыли, и прощай свободная страна». Мы надеялись, что нас освободят партизаны, было такое счастье, но этого не случилось. Жили надеждой на освобождение, верили в Победу.
Привезли нас в г. Познань - пересылочный пункт. Выгнали во двор, как рабов, как скот. Съехались помещики, хозяева, стали отбирать, осматривать. Я пряталась и не выходила на это позорное зрелище. Оставшихся нас увезли в Германию на военный завод. Поселили нас в лагере, построенном из деревянных бараков, обнесенном колючей сеткой. На работу возили нас мастера с завода. В какой стороне я не знаю, населения близко не было, видно за городом. Да мы не очень интересовались. Работали по 10 часов. Кормили похлебкой на заводе, в лагере то же и кусочек хлеба. Мы протестовали, против такого питания, но нас строго предупредили, может быть хуже. На октябрьские праздники, нам особенно было трудно. Вдали от Родины и родных. На работу шли, пели «Интернационал», - нам не дали обеда. С работы тоже пели - не дали ужина. Работала я за станком, передо мною шел конвеер с лейками с резьбою для снарядов. Я снимала, вставляла, рядом девушка ввинчивала. Кто подвозил, кто увозил, точно не помню, человек до 20 было в цеху. У станка стоял немец заливал в снаряды взрывчатку. Он нам показывал документ, выданный немецкими властями на вечное пользование землею на Украине. Когда нас привели в цех, там уже работали советские девушки с западной Украины и Белоруссии. И действовала подпольная организация. Немец часто отлучался от станка, доверял старым рабочим, они проработали вместе по шесть, восемь месяцев. Тогда была команда - быстрее девушки. И мы старались. Не заливали взрывчатку, отправляли порожние гильзы. Проработала я 18 дней. 11 ноября начались аресты. Нам троим самым молодым, мне было 16 лет, устроили побег с лагеря. До станции мы добрались ночью благополучно. Сели в первый попавший поезд. Лишь бы подальше от места. С такой целью якобы бежали от помещика. Утром нас обнаружили и отправили в гестапо. Там нас допрашивали, били резиновыми плетками, почему бежали с завода? Отвечали, что мы на заводе не были, а у бауэра. У какого? По молодости мы не были подготовлены и запутались. Нас отправили в тюрьму г. Галий. Сначала нас поместили троих в одну одиночную камеру, потом перевели в обшую. В небольшую комнатушку набили 40 человек, негде было сесть, спали поочереди. На завтрак давали стакан кофе с горелого ячменя, в обед баланда и кусочек черного хлеба. Мы думали - это конец, не выживем и не выберемся оттуда. И только чувство гордости придавало нам силы. В 16 лет политическая заключенная! Раз в день выводили нас на прогулку во двор, где можно было увидеть окна четырехэтажной тюрьмы, да кусочек неба. Были мы в тюрьме два месяца, потом отправили нас в концлагерь Освенцим, тогда он назывался Аушвиц. 15 января 1943 года, часов в пять утра мы вошли в лагерь, он был уже на ногах, лагерь был освещен, как на ладони. Вокруг лагеря стояли вышки, с прожекторами и охраной. Лагерь был обнесен колючей проволокой под высоким напряжением, везде висели фонари. Мы ничего не могли понять. Везде лежали замершие трупы во всех позах. Кое-где еще живые, что-то бормотали на непонятном языке. По лагерю передвигались живые трупы, а их били палками, куда-то гнали. Встал перед глазами ужасный кошмар. Ввели нас в большое каменное помещение, приказали снять одежду и обувь и стояли мы на цементированном полу в нетопленном помещении. Пока нас всех обстригли, а было нас до тысячи, мы так замерзли, очень обрадовались теплой бане. Нас стали загонять немки палками, под самый потолок по ступенькам. Лили воду на раскаленную плиту. Мы стали задыхаться от пара, бросались вниз, а нас палками загоняли вверх, подбавляя пару. Открыли дверь и мы бросились в душевую, где была абсолютно холодная январская вода в суровую зиму. Мы с визгом и криком прижимались к стене, а нас палками гнали под душ. В три ряда на всю длину помещения, и негде было спрятаться. Не знаю, сколько мы шарахались и метались, казалось, что не будет конца той пытки, пока нам открыли дверь. Мы бросились опять в то же холодное помещение. Там нам стали выкалывать номера на левой руке. Наподобие авторучки заправленой тушью. Мне выкололи 28735. С тех пор мы уже не знали не имени, не фамилии, мы не были люди, а скот. Никто к нам по-человечески не обращался. Все отношения и объяснения были не на языке, а на палке. Потом нам выдали полосатую робу, деревянные колодки, чулки и полушерстяную комику - кофточку. Отвели нас в барак уже часов в одиннадцать ночи. За день мы так измучились, перемерзли, целый день нас не кормили, а когда мы вошли в барак, пропала охота и жить. Это были конские кирпичные сараи, без потолка. Через черепицу дул ветер со снегом. Дверь не закрывается от снежных заносов, скрепит от ветра. Нас как новеньких положили возле двери. Конские стойла перебили досками вроде нар и загоняли по 8-10 человек. Ни матрацев, ни соломы на голых досках, два одеяла байковые и не отапливается помещение. Вот тогда мы познали весь ужас лагеря смерти. Я так кричала, звала мамочку посмотреть на мои муки и папочку звала забрать меня к себе, чтобы быстрее отмучилась. Меня никто не успокаивал, не утешал, везде слышался плач и стоны больных. А кто уже умер, стягивали с нар и ложили здесь же на проходе, до утра. Утром, когда ходячих угоняли на работу, в лагерь въезжала машина и увозила мертвых и тех, кто уже не мог встать, в крематорию. В три часа ночи нас погнали на кухню за кофем. Кипяток и горячий ячмень. Принесли 3 бидона, а в бараке до тысячи человек, мало кому попадет, а так хотелось горяченького. В пять утра нас выгоняют на цель-апэль - перекличку. Все сразу не можем выйти в одни двери, а капо кричат, гонят палками, бьют по чем попало, мы стараемся избежать ударов, все спешат, спотыкаемся через трупы, в дверях давка, кто упал - добьют капо. Капо - это старшая над заключенными, тоже заключенная, большинство немки. Им дано право бить, убивать и чем больше, тем лучше. В нашем бараке была немка капо. У нее погибло два брата в России, так она на весь барак кричала: «Русские, я за одного брата сто русских уложу». Выгонят нас на мороз, голодных, полураздетых, пересчитают и стоим мы до восьми, пока развиднется на вытяжку рук, чтобы не приближаться, не согревать друг друга. А сами заберутся в штаб лагерный и сидят в тепле и сытые. Капо в концлагере - это настоящие палачи. Тем, которые гоняли нас на работу, дают наряд, сколько человек набрать в команду. Они хватают, одна к себе тянет, другая к себе. Нас никто не спрашивает, дергают, толкают, палками бъют, а мы головы защищаем от ударов. Мы еще не понимаем всего ужаса, шарахаемся со стороны в сторону, не зная, чего они от нас хотят. Гоняли нас на работу в поле - команда «ландвершафт», зимой разравнивали бугры кирками и лопатами. В «лесвалый» - команда - таскали бревна и хворост. Зимой гоняли на торфоразработку, разбивать дома польских жителей, которых угнали в Германию. Я попала дом разбивать, целый день на холоде, кирпичи носили голыми руками. Охрана возле костров с собаками и капо, греются, а нас и близко не подпускают. В дороге только мы немного согрелись. Гоняли далеко, на колодки набивалось снега, чтобы избавиться - надо ударить одна об другую. Часто разбивались, а других не давали. Обмотают тряпьем, ноги распухнут, потрескаются, оставляя кровавый след на снегу. На третий день нас повели в мужской лагерь два километра. Фотографировали, снимали отпечатки пальцев. Когда мы выходили с лагеря, оттуда выезжали машины бортовые набитые людьми, до того набиты, что головы лежали на бортах, на головах сидели. До того худые и слабые - не могли стоять. Они прощались с нами: «Прощайте, девочки!». Их везли в крематорию, и они знали. Кормили нас 1 раз в день. После работы, в бараке похлебка и кусочек хлеба напополам с опилками. Уже когда я была в музее Освенцим, тогда я узнала, что мы получали 27 колорий в день, а положено 480. Сразу слабели, заболевали. К тому же еще вши заедали. На работе били нас, чтобы мы не искали вши. Без конца слышны выкрики «арбайт – лес». А с работы придем уже темно. В бараке света не было, кто-нибудь достанет свечку и лезем искать вши, а что увидишь на серой робе. В воскресенье на работу нас не гоняли. Один раз пересчитают, обед получили и беремся за вшей. На восемь человек давали нам два одеяла, ложились на голые доски, прижимались друг к другу, а с одеял на лицо сыпались вши. Каждая запасалась по два голыша, брали вши щепотками и голышами били. В лагере умирали от тифа. Ко всему этому ужасу, нашей охране и капо, давали план: сколько убить человек за день. Выбирали жертву, начинают придираться, травить собаками, добивали до смерти. После работы несем трупы на полках в конце колонны. Помню я шла в первом ряду другой колонны, чего-то остановились, а женщина на носилках еще живая, подняла голову, вся избитая в крови, а капо, как ударит ее палкой по лицу, кровь так и брызнула на меня. Нам перевели один разговор между охраной, хорват спрашивает немца: «Неужели вам не жалко, ведь это же люди?» Немец отвечает: «Если бы я, хоть на минуту представил, что это люди, я бы с ума сошел». Нас били, убивали, это была фабрика смерти. Четыре крематория день и ночь пылали, сжигая человеческие жизни. А мы рассыпали по полю пепел, как удобрение. Иногда привезут почти не пережженный, так и лежат кости на дорогах. Вся лагерная территория усыпана человеческими костями. Ночью слышим, въезжает в лагерь машина, а нас, как в лихорадке трясет. Знаем, к какому-то бараку подъедет, и за ночь всех вывезут в крематорий. Часто делали отбор. Идут команды с работы, а немки стоят с палками в два ряда возле ворот. Нас пропускают по одному. Мы бежали по этой шеренге, а они палками бьют, кто упал, тут же бросают в машину и в крематорий. А возле ворот духовой оркестр играет марш и провожая на работу слабых, больных, и встречая с трупами. Иногда наш лагерный врач, проходил во время цель-апэля каждую прощупывал взглядом. На кого укажет пальцем – выходи, это в крематорий. Стоишь и дрожишь от его взгляда, смотреть на него страшно. Одна из нас троих умерла. В лагере воды не было. За двадцать месяцев один раз нас купали в декабре, выгнали всех с бараков, здесь же бросали нашу одежду в машину дезинфекцию делали, мы стояли совсем нагие на холоде. Нас отобрали 30 человек и погнали на работу к помещику. Поработала я дней десять и заболела. Высокая температура, бред. Меня уводили с лагеря. То ли капо привыкла, то ли молодость, но на работе меня не била и разрешала полежать, это было в конце марта. А однажды отвела меня в лагерную больницу. В лагере была больница, столько было больных, трудно было попасть. А капо хватали от больничных ворот и гнали на работу. Я помню, в больнице чем-то намазали мне голову, шею и под руками. И вши полезли по лицу, я отмахивалась от них. Во время болезни я не могла их уничтожать, они разъели мне шею и под руками, меня положили на третий этаж нар, а на первом кто был без сознания, крысы съедали заживо. Не знаю, сколько я была без сознания, а когда пришла в себя, в ногах у меня лежали две полячки, на одних нарах трое. От высокой температуры язык и губы потрескались, кровоточили. На работу давали редкую похлебку, а в больнице кашу. Утром и вечером стакан чая. Воды нигде не было. Было очень мучительно, ждать с утра до вечера, с вечера до утра 1 стакан чая. Все время бредишь водою, снится вода. Везде стоны: «пить, воды». Лечения абсолютно никакого, только на работу не гоняли. Русская женщина родила мальчика. Врач пришел, взял за ножки ударил головкой об нары и бросил. Это было ужасно. До сих пор не могу забыть душераздирающий крик матери. Не суждено было умереть от тифа. В лагере был барак с детьми. На работу их не гоняли. Когда я побывала в музее Освенцим, узнала: дети были больше близнецы, служили для лагерных врачей, как эксперимент. Немцы хотели, чтобы немки рожали двойни. Многим не было пяти лет. Из трех тысяч, освободили 180 детей, как они могли выжить в этом аду. С больницы я попала в команду ландвер-шафт - полеводческая. Сажали, убирали картофель, убирали рожь, ячмень. Летом мы не так испытывали голод. Ели все, что можно было жевать: сырой картофель, сухой ячмень, траву. Я опять заболела. В 1944 году, летом, мы мучились от жажды. Воды нигде не было в лагере, только на кухне, а там были немки, и доступа нам не было. Когда вели нас на работу, в кюветах вода, некоторые бросались с котелками, на них травили собак. На работу привозили воду, давали норму. Летом мы задыхались без воды. После болезни меня направили в команду при лагере дезинфицировать одежду снятую с узников. Тогда я увидела еще одно ужасное фашистское злодеяние. Лагерь Освенцим имеет форму буквой «П». По одну сторону два рабочих лагеря, по другую два лагеря - Ц - еврейский и фамилийный, цыганский. Между лагерями въезжал состав с узниками. Тогда по лагерю бегают капо, загоняют всех, кто в лагере, в барак – «лагерь руэ и блок – шпереи», в лагере тишина и бараки на запоре. Мы работали в помещении напротив окна, все видели. В 1944 году фашисты особенно уничтожали евреев и цыган. Выгоняют из вагонов, вещи бросают в кучу, а их выстраивают по пять. А посреди дороги стоял лагерный врач Менгем, длинный в перчатках. Мимо него проходят обреченные, а он рукой показывает: кому в лагерь, кто помоложе на работу, а стариков и женщин с детьми направляет в крематорию. Один представительный пожилой мужчина, остановился возле врача и показывает ему документы, наверное, заслуги или ученость. Немец посмотрел все внимательно, отдал ему документы и направил в крематорию. А он снял шляпу и кланяется ему, благодарит. Им говорили, что везут работать на фабрику. Со стороны крематорий имел вид фабрики. Столько везли обреченных, что не успевали сразу сжигать, отправляли их в лагерь Ц и Фамилийный. Через проволоку все видно, в лагере полно народу, играют дети. Иногда выйдешь с барака ночью, а с еврейского лагеря гонят голых женщин и детей в крематорий. Идут, зная куда, без крика и шума. Не у кого молить помощи, одни палачи, конвоиры да собака. 30 км, лагерная территория, никто не услышит, никто не увидит. Фашисты не успевали сжигать в газовых камерах людей. Возили из лесу дрова и перекладывали трупы задушенных газом людей, обливали горючим, поджигали огнеметом. Военнопленных советских, хилых, бросали в ров и закапывали. Кровь ручьем бежала с холма могилы. Ужасались откуда с костей и кожи еще столько крови. Все злодеяния они делали с великой тайной. Думали, нас - очевидцев уничтожат, и мир не узнает правды об ужасах лагерей смерти. К нам придирались, если услышат: «крематория». Но однажды большая радость потрясла весь лагерь. У нас было два рабочих лагеря. Один полностью гоняли на работу, а в другом были кухня, больница, барак разнорабочих и меня перевели в дезинфекционную команду, жила в этом же бараке. А подружки мои остались в другом лагере - через ворота. Ворота не закрывались днем, только стояла капо и не пускала с лагеря в лагерь. Но мы ухитрялись пробежать на часок повидаться. Однажды наше начальство забегало. Ждали каких-то представителей с Берлина. Это было в июне 1944 года. Я подошла к воротам, а тут едут легковые машины с немцами высокие чины. В это время одна русская пробегала в тот лагерь. Капо схватила ее и давай бить палкой. Машина остановилась, вышел немец спросил, за, что она ее бьет? Та ответила, а он говорит «А какая разница? Лагерь-то общий», и ударил ее в лицо. Мы так удивились, такой чин, немец и заступился за русскую. Побывали они в лагерном штабе, проверили, пересмотрели документы и уехали. А вскорости, приехали еще представители с Берлина. Какой был переполох! Охрана переполошилась, послали погоню, но тщетно. Это были партизаны. Мы так обрадовались, если мы не выживем, то за наши муки и страдания узнает весь мир. Мы все были обречены, в наших документах ставили две буквы – «возврату не подлежит». Это приговор - означавший более страшное, чем расстрел. Когда я была в 1979 году в музее Освенцим, экскурсовод говорила: самый страшный лагерь из лагерей смерти - это Освенцим. В лагерях смерти, погибло более 10 миллионов человек. В лагере смерти Освенцим более 4-х миллионов было замучено и сожжено. Не многим выпало счастье вырваться с этого ада.
19 июля 1944 года приехал с Франции вербовщик, надо было отобрать пятьсот человек с 18 до 30 лет. Мне в Освенциме исполнилось 17 и 18 лет. Я очень обрадовалась, когда на меня указали выходить со строя. Переодели нас в полотняные платья и фартучки. Обувь мы выбирали в сарае, там ее тысячи пар. Дали нам одну булку хлеба на три дня. Мы ее сразу съели и ехали без еды и воды, в битком набитом телячьем вагоне, наглухо закрытом. Когда нам приказали выходить, мы падали от слабости. Шли в лагерь, поддерживая друг друга. В лагере нас покормили сразу и отвели в бараки. Здесь нам показался рай. Сразу мы вымылись, нас тщательно продезинфицировали. На каждого одни нары, соломенный матрац и байковое одеяло и вшей не было. Три дня нас не гоняли на работу, очень были слабые. Потом нас повели на работу через весь город, по 30 человек, под усиленной охраной - конвой с автоматами и собаками. Все останавливались, смотрели на нас, худых, истощенных и все плакали от жалости. Ведь всем нам было по 18 и немного больше двадцати лет. За тридцать в Освенциме не выживали. А мы плакали, что столько пережили, перестрадали, сколько потеряли загубленных друзей. А люди живут, ходят без конвоя, даже улыбаются. А мы всего того лишены, только голод, холод, побои. И не знаем, что еще ждет нас впереди. Пригнали нас на военный завод. Обтачивать ржавые гильзы, не знаю зачем. Станок не выключался, надо было умело, быстро вставить гильзу, чтобы резец снял ржавчину. Нас обучали мастера-французы. Нас когда пригоняли на работу, мы всегда находили то яблоки, то кусочек хлеба. Это французы оставляли для нас с большим риском. Ведь им не разрешалось с нами разговаривать. На первой неделе работы неудача. Неумело вставила гильзу, она не попала во вращающийся винт, затарабанила в станке. Я схватила гильзу, а резец меня по пальцам, мастер-француз выхватил мою окровавленную руку и в медпункт. Меня освободили от работы. Я находилась в лагере. В 1944 году англо-американцы начали наступление.
15 августа ночью нам выдали по булке хлеба и угнали с лагеря. Шли мы всю ночь. Когда развиднелось, мы увидели, что нас заключенных гнали в конце колонны, а впереди армия с орудиями отступала. В конце дня налетели американские самолеты со звездочками на крыльях, только белые и начали бомбить колонну. Все бросились врассыпную. А мы, куда глаза глядят, назад - подальше от конвоя. Было картофельное поле, мы ползком от взрывов. А когда мы остановились, было уже темно, только в стороне еще что-то рвалось и горело. Шли мы всю ночь, набрели на яблоневый сад, наелись и полные фартуки нарвали, про запас. Шли, и не верилось, что нет конвоя, не лают собаки, нет капо. Зашли втроем на кладбище, обошли, посмотрели, какие у них памятники, какая чистота, было лунно. И не было страшно, после Освенцима. К рассвету подошли к деревне. Побоялись заходить, залезли в солому и уснули. Сутки сидели в соломе. Яблоки кончились, мы пошли в село, хотя боялись полиции. Полиции не было, мы стали проситься к французам на работу за харчи. Одну взяли, а я просила Галю не бросать меня, кто возьмет меня на работу с больной рукой. Водили нас дети от дома к дому. Но видно у них тоже не было лишнего, нас не брали. Уже темнело, мы залезли в гумно на ячмень скошенный, думали: переночуем, утром пойдем в другое село, может, кто возьмет. Мнем ячмень и едим, а дети смотрят. Потом разбежались. Принесли нам яичек, хлеба, картошки, яблок. Дети знали, что мы русские, а с какой любовью и вниманием целый день водились с нами, только не знали, что мы голодные. Очень хотелось есть, и такого изобилия пищи мы давно не видели. За нами пришел старик, забрал к себе. Зашли в дом, они ужинали. На столе самовар, белый хлеб, порезанный тоненькими кусочками, варенье. Нам налили по два стакана чая и по два кусочка хлеба. Спрашивали, еще? Мы отказались, стыдно, хотя съели бы по булке. Спали мы на сеновале в сарае на белых простынях и очень жалели, что у нас забрали продукты. Очень хотелось есть. Прожили мы у них двое суток. Семья у них была: отец 72 года, его сестра 74 года, сын Макс 36 лет, его жена Анна и сынишка 9 лет. Нас познакомили с их матерью. Она лежала в спальне больная, вся красная, кое-где белые пятна. У них была своя мельница. Галя помогала по дому, а я одной рукой, крольчатники чистила. Макс говорил: «Гитлер Kaпут, скоро домой уедите». На второй день вечером Макс пришел и говорит: «Американцы отступили, немцы вернулись, повесили приказ, кто не выдаст заключенных - тому смерть». Я, наверное, побледнела. Нас стали успокаивать. Поужинайте и на сеновал, скоро Гитлер капут. Еще не сели за стол, зашли немцы. Нас стали бить прикладами, а на них кричать: зачем они нас переодели и приютили. Мы переодеваемся, а французы плачут, как за родными. Мы были не живы, не мертвы, а нас бьют. Дали нам большую булку белого хлеба и кусок сала. Немцы у нас забрали, мы только вышли за село. А там уже было 36 человек, выловили. Всего убежало 80 человек. Нас привезли в концлагерь Равенсбрюк. И началось все сначала: побои, голод, холод, цельапэль. Только не было крематории, это не так угнетало. Работа там, в основном, раскорчевывали пни.
В Равенсбрюке я видела жену и дочь Тельмана. Относились к ним в лагере с уважением. Близкого знакомства я не искала, стеснялась. Да и не думала, что когда-либо, коснется разговор о них. Не знали, что еще будет с нами. А слышалась уже далекая канонада. Хотя тайно узнавали радостные вести, что фронт уже близко. Да и отношения со стороны конвоя и кaпo изменились. Не стали нас так бить. Воды в Равенсбрюке было вволю. Можно было умываться.
А с питанием совсем было последние месяцы плохо. Доставки не было. Нам давали 100 грамм хлеба и кружечку вареной крапивы без зажарки и картошки. На работу нас уже не гоняли. Вылезем с бараков и лежим. От голода начали пухнуть. Мы уже не
могли подыматься на нары от слабости. В конце апреля, ночью нас всех выгнали отступать. На ночь загоняли в сараи. Иногда мы в сараях находили сырые буряки и картошку. Шли, поддерживая друг друга, сил не было. Кто падал, того пристреливали конвоиры, это приказ. По дорогам лежали трупы, никто их не убирал. Немцев - жителей почти не было - убегали. Однажды нас загнали на ночь в сарай, на воротах два немца охраняли. На рассвете моя подружка меня разбудила, говорит: «Я зашла за сарай и вернулась, а немцы спят. Иди, за сараем рожь и лес видно, а за тобою Дора, потом я». Мы тихонько вышли, доползли до леска, и пошли назад к фронту. Подошли к селу, заходить побоялись и нигде никого на дороге. Очень хотелось есть. Зашли на картофельное поле, выкапываем руками, зубами чистим и едим. Смотрим, едет к нам мужчина на велосипеде. Мы не убежали, мы не были в полосатой робе, а в платьях с крестами на спине, масляной краской. Сидели - крестов не видно. Вера с Харькова немножко говорила по-немецки. Это был француз, мы ему рассказали кто мы, он дал нам плитку шоколада и коробку изюма. Посоветовал нам: за леском усадьба помещика, у него работают пять русских девушек и четыре француза, они вас приютят. Скоро Гитлер капут. Нас накормили, помылись, переночевали. А утром девушки сказали, чтобы мы уходили в лес. Помещик еще не эвакуировался, вдруг заявит кто вы, нас расстреляют. Говорят: «Мы картошку садим, берите ночью, а воду мы вам будем носить». Мы ушли с удовольствием, мы видели, как они боялись за лишнюю обузу. Дали они нам мешочек соли и спичек. В обед они принесли нам в двухметровой банке супа и банку воды и больше не приходили. Днем мы видели русские, немцы и французы сажали картошку. А ночью мы ходили, брали с кучи, а днем пекли, варить не было воды. Очень хотелось воды, К русским не обращались из-за гордости, они знали, что мы без воды. Сами пошли искать по лесу. Вода была зеленоватая от плесени, в воронках из-под бомб, но пить можно. Мы ко всему привыкли. Однажды нас посетили французы и принесли ведро вареной картошки. Мы не признались, что воруем и едим картошку вволю. Французы нам сказали, что фронт уже совсем близко. Мы и сами слышали орудийную стрельбу и взрывы. Мы так радовались каждому взрыву, нашему освобождению. Мы далеко в лес боялись углубляться. Наносили хворосту, наложили повыше угольником и постель с хвороста сделали. Ночью было очень холодно. Мы разгребали жар и садились кружком грелись. 30 апреля 1945 года смотрим, через хворост по картофельному полю к леску движутся немцы. Идут и пушки везут и кухню. А тут налетели наши самолеты, и давай лес обстреливать. Сколько было радости, за сколько лет увидели наши советские самолеты с красными звездочками на крыльях. И никогда, кажется, так не было страшно умирать, погибнуть от своих, столько перестрадав от немцев. А самолеты заходят, да строчат, а пули свистят, и спрятаться негде. Смотрим, немцы бегают, суетятся. Мы решили, что будет, но идем к усадьбе помещика. Пройти почти мимо немцев и выходить из леса было очень страшно, другого выхода не было. Мы прошли, никто нас не остановил, да мы не смотрели в их сторону, а им, наверное, было не до нас. В усадьбе никого. Мы вошли в первую попавшую комнатушку. Догадались - французское, две кровати на четверых и на лавке ведро вареной картошки, наверное, нам приготовили в лес, да не успели, угнали в эвакуацию. Нашли в столе шкурку с поросенка. Сдираем жирок и едим с картошкой. А тут началось наступление. Смотрим, с леса немцы бегут. Как начали снаряды рваться, мы отошли от окна. Кажется, горела земля и небо. А мы стояли, прислонясь к стене, в ожидании чего-то великого, даже не было страшно. Вдруг, слышим, сквозь взрывы и грохот, крики, и въезжает танк наш советский, и солдаты бегут наши родные и кричат: «Ура!». Мы выскочили, бросились на шею, первому попавшему, кричали от радости, плакали, целовали. Они нас успокаивали, оттягивали от себя, были грязные, потные. Наверное, не первых они таких мучеников освобождали. Передовая ушла дальше. Пришли наши другие, расположились на ночь в усадьбе. Расспрашивали нас, удивлялись, до чего можно довести человека, кожа да кости. Три дня проходили через усадьбу наши. Потом вернулись немцы рабочие, которые работали у помещика. Солдаты согнали помещичьих коров 36 штук, они давно были не доены. Они сами их раздаивали и нас городских учили. Когда вернулись немцы, стали нас отпаивать молоком. Наши освободители оставили нам множество продуктов. Консервы рыбные, тушенку, сухарей, сахару. Убили нам кабанчика, их бросил помещик не мало. Прожили мы в усадьбе 14 дней, потом комендант прислал за нами машину. Отправили на сборочный пункт. Там было восемь тысяч человек, жили в лесу, в бывших немецких блиндажах под сильной охраной. Прошли мы там проверку особого отдела. Они очень удивлялись, что мы неделю жили в лесу, три измученные девчонки, когда леса кипели фашистскими мстителями и власовцами. Выдали нам хорошие документы, нас было только три концлагерниц на восемь тысяч. Прожили мы на сборочном пункте два с половиной месяца. Ждали отправки на Родину. Кормили нас супом и кашей, только пахло керосином. Немцы налили керосина в постное масло. Кто лучше жил, плакали, не ели, а мы рады были, что кормили вволю, да радовались, глядя друг на друга, как мы полнели. Потом нас троих концлагерниц отправили в Берлин на колбасную фабрику. Там были все свои. Директор фабрики был капитан, кладовщик, шофера - все были наши, военврач и повара, только немцы были мастера, да рабочие. Мы обрезали мясо от костей. Работа легкая, зато питались, птичьего молока только не было. Когда нас привезли и взвесили, у меня было 53 кг. Это уже после трехмесячного освобождения, а через два месяца на колбасной фабрике у меня было 72 кг. Мы все просились на Родину, но не было приказа. Тем более, что мои подружки уже получали письма из дома. Вера с Харькова и Дора с Винницкой области. А я ни одного письма не получила с Ростова, и неизвестность меня еще больше мучила. Однажды нам объявили, что желающие могут ехать на Родину, мы с радостью бросили все блага и, как мы мечтали: «Я с германской землей не прощусь, а на Родину, к родненькой маме, хоть пешком, но скорее примчусь». Как мы были рады, как мы ждали этого дня. И вот, 5 октября 1945 года, ровно через три года, я в Ростове. Где мы жили - и места не осталось, все сгорело от зажигательных бомб, маму забрал брат на Кубань в ст. Петровскую. По возвращению, забрал меня к себе и к маме. О нашей встрече с мамой и так ясно, сколько было радости, и сколько было слез, когда я рассказывала, что я выстрадала. А маме тоже было нелегко от неизвестности обо мне. Поступила я в швейную. Время было трудное, учиться не было возможности, да и вечерней школы не было. Работала в КБО бригадиром верхней одежды, а с 1974 года работаю в Райкиносети кассиром. Смотрю я на своих внучат - их трое, и радуюсь их счастливому детству. И вспоминаю тех замученных деточек в Освенциме, страх и ужас в их глазах. Память цепкая, никто не забыт, ничто не забыто. И без конца повторяешь: хотя бы не было войны, хотя бы не повторился Освенцим. Пусть над детьми всей планеты, будет всегда светить яркое солнце и чистое небо.

Эту страницу истории пытаются стереть. Но она живет в памяти узников фашизма

В начале марта представители латышской общественности в Москве организовали выставку фотографий детей времен Великой Отечественной войны. Были среди них ужасающие снимки из концлагеря Саласпилс, который располагался под Ригой. В нем были отделения для детей до 5 лет, до 12 лет, для взрослых и военнопленных, в которых погибли около 100 тыс. человек. Сюжет о выставке показал телеканал РТР. С болью смотрел эту передачу житель Житикары Леонид Климентьевич ВИЛЕЙТО.

Начало апреля 1945 года. Узники Гремендорфа еще за колючей проволокой, но уже свободны. Эту фотографию в семье Вилейто 67 лет хранят как драгоценную реликвию. На ней - дети и взрослые еще за колючей проволокой, но уже свободные. Леня - пятый слева, держится руками за ограду.

Следы на всю жизнь

Он сам, будучи 9-летним, попал в концлагерь, только не на территории Латвии, а в самой Германии. Гремендорф, деревня около города Мюнстер, стала страшным приютом для тысяч детей до 12 лет, согнанных со всей Европы. Здесь были русские, украинцы, белорусы, латыши, поляки, французы, чехи, словаки.

У Леонида Вилейто есть справка Витебского областного управления КГБ о том, что он с октября 1943 по апрель 1945 года был узником детского концлагеря. Пребывание в фашистском заточении навечно вписано в его память. Напоминает об этом и физическое увечье. Как-то фашист после избиения с силой швырнул мальчика к стене. Он, защищаясь, непроизвольно вытянул вперед обе руки и сломал несколько пальцев. Никто его, конечно, не лечил, так и остались они скрюченными…

В деревне Балаи (недалеко от Хатыни) к осени 1943 года немцы уничтожили уже почти всех жителей. За связь с партизанами одних повесили, других сожгли в сараях. Зверства усилились после поражений фашистов под Москвой и Сталинградом. Но некоторые жители успели скрыться в лесах, прятались в подкопах. Так больше года жила и семья Климентия Генриховича Вилейто, в которой было два сына: 14-летний Иван и Леня. Но однажды фашисты провели мощную зачистку с большим количеством собак и выловили многих лесных жителей. Согнали в деревню, которая была почти сожжена, посадили на телеги и отправили на железнодорожную станцию Воропаево, оттуда - в товарных вагонах в Германию.

Маленькие узники

Леонид Вилейто. Фото 70-х годов.

В Гремендорфе всех «рассортировали», родителей, взрослых - в одни бараки, детей старше 14 лет - в другие, до 12 лет - в третьи. Так началась жизнь в неволе самого младшего Вилейто. Дети говорили на разных языках, но команды немецких надзирателей выучили сразу, их вбили в головы малышей дубинками. Среди тех, кто смотрел за детьми, были и предатели.

Они особенно усердствовали, - говорит Леонид Климентьевич, - а ведь они тоже, наверное, имели своих детей, но к нам никакой жалости не было.

За непослушание, медлительность, строптивость избивали. А однажды вывели всех из бараков, отобрали наиболее непослушных и на лагерном плацу на глазах у всех расстреляли - их было человек 15. Зимой выводили раздетыми во двор, обливали водой и заставляли некоторое время стоять неподвижно.

Спали дети на многоярусных нарах, где лежала солома и непонятное тряпье. Зимой бараки не отапливались. Кормили один раз в день, давали какую-то баланду из зелени, иногда сырую брюкву, кусочек эрзац-хлеба, испеченного неизвестно из чего. Праздник для детей был тогда, когда давали по нескольку ягод клюквы. Иногда готовили варево с редкой крупой и головастиками (лягушечьими зародышами).

Распорядок дня был железным, как у взрослых пленных. Ранний подъем, работа, отбой в определенное время. Маленькие узники не должны были бездельничать. Они подметали территорию лагеря, помогали убирать в столовой, иногда детей вывозили на уборку мусора в город, они рыхлили землю вдоль колючей проволоки. Так как по ней был пропущен ток, а дети ничего не понимали, то, прикоснувшись, погибали. Но это никого не волновало.

Когда пришло лето, местные жители стали брать ребят на сбор клубники и других ягод. Это было таким искушением! На плантации есть ягоды не разрешалось, если владелец что-то замечал - избивали и возвращали в лагерь. Но в конце работы детей все-таки кормили. Леня был послушным мальчиком, поэтому его не раз посылали на клубнику.

Периодически в лагерь приезжали дяди в черном с эмблемой «СС» на рукаве. Они отбирали мальчиков покрепче (девочки жили в других бараках) и увозили с собой, больше их никто не видел. Так исчез Войцек, маленький поляк, с которым подружился Леник. Часто появлялись тети в белых халатах. Они тоже отбирали детей, уводили в отдельную комнату, угощали конфеткой, а потом у них брали кровь, Иногда столько высасывали, что ребят выносили замертво. Некоторые добирались до нар сами, ложились и больше не поднимались. Выживших кормили получше до следующего прихода медиков. Вскоре дети поняли, что эти тети приходят за их кровью, стали прятаться, но выхода у них не было. У Лени тоже дважды брали кровь, и выжил он благодаря тому, что кровь у него четвертой группы, резус отрицательный.

Как-то к нему тайно пробралась мама. Оказалось, что взрослые находятся в этом же концлагере, но общаться с детьми им строго запрещалось. Тогда мать принесла Лене брюкву, это было все, чем она могла порадовать сына. И после Мария Петровна, рискуя жизнью, не раз приходила к нему, приносила то свеклу, то морковку, тем и спасала Леню от голодной смерти.

Чем жили, о чем думали маленькие невольники? В основном воспоминаниями о доме, о родных. Леня часто вспоминал, как мама вечером звала его: «Леник, иди вечерять». Теперь никто не звал к семейной трапезе. Во сне он видел свою хату, речку, соседний лес, где собирал вкусную землянику, чернику, ежевику.

Освобождение

Когда война шла уже на территории Германии, взрывной волной снесло крышу с одного из бараков и детей поселили в траншее, наподобие силосной. Так и жили под открытым небом, а еще стояли холода.

В начале апреля концлагерь в Гремендорфе освободили войска союзников. Сначала они перекормили детей и некоторые не выжили, Потом ввели диету, стали лечить. Тогда и появилась фотография, которую в семье Вилейто 67 лет хранят как драгоценную реликвию. На ней - дети и взрослые еще за колючей проволокой, но уже свободные. Леня - пятый слева, держится руками за ограду.

Затем концлагерь передали советским войскам, детей соединили с родителями и стали готовить к возвращению на родину. А до этого американцы взрослым предлагали выехать в США, даже вручали билеты. Но супруги Вилейто выбрали свою Белоруссию, а те билеты долго хранили у себя.

Истязания, непосильный труд испытал в плену и их сын Иван, от голода он уже был пухлый. Сами родители в результате бомбежек были ранены, отец - в ногу, мать - в голову, отец вообще остался без зубов - выбили за плохо выполненную работу.

И вот семья на родине. На месте деревни Балаи стоял лишь большой крест, от дома семьи Вилейто осталась печь и некоторые стены. И тем не менее жизнь постепенно налаживалась. Но через несколько лет война снова напомнила о себе - арестовали Климентия Генриховича. За то, что он якобы сотрудничал с немцами. Выяснилось, что один предатель жил по его документам. Хорошо, что нашлись свидетели, опознали и настоящего Вилейто, и полицая. Но пережить семье пришлось много.

Уже женатым в 1960 году Леонид Климентьевич приехал на целину. В совхозе «Мюктыкольский» Житикаринского района работал бульдозеристом. После переезда в Житикару работал в УМР треста «Казасбестстрой», строил асбестовый комбинат, через 8 лет перешел в цех обогащения АО «Костанайские минералы», где 24 года был слесарем по ремонту грохотов. Его жена Галина Ивановна постоянно работала в детсаде «Белочка». И часто, глядя на резвящихся ребятишек, вспоминала рассказы мужа о его пребывании в плену. 18 января 2010 года супруги Вилейто отметили 50-летие совместной жизни, они воспитали сына и дочь, имеют внуков и правнуков.

«У них нет памяти»

Леонид Климентьевич несколько лет назад от федерального фонда Германии «Память. Ответственность. Будущее» получил компенсацию за свои страдания в концлагере 1660 евро…

Наверное, самые трагические страницы любой войны - это судьбы детей, попавших в зону боевых действий или в оккупацию. А самое чудовищное преступление перед человечеством - создание детских концлагерей, где маленьких невольников превращали в доноров, ценой их жизни и здоровья спасали фашистов, которые потом убивали их же отцов и матерей. И никакие евро не компенсируют те ужасы, которые пришлось пережить детям в этих фабриках крови. Недаром говорят, что самое горькое горе - детское, а если оно еще длится годами…

В сюжете о Саласписле на РТР комментатор особо отметил, что в этом концлагере погибло более 3 тысяч детей в возрасте до 5 лет. Маленькие узники были донорами для немецких солдат и офицеров. А всего погубили там около 35 тыс. детей. В Латвии выставку, рассказывающую об этой трагедии, не разрешили проводить. Зато 16 марта в Риге организовали марш бывших латышских легионеров СС, при этом антифашистов оттеснили плотной стеной полиции. Было объявлено, что легионеры сражались не за Гитлера, а за свободу своей страны. Сейчас правительство готовит документ, согласно которому им дадут статус и привилегии борцов за независимость Латвии. Президент призвал всех перед ними склонить головы. В числе маршировавших фашистских пособников, подчеркнул ведущий РТР, были надзиратели и охранники лагеря Саласпилс.

У руководителей Латвии нет памяти, нет совести и уважения к истории своей страны, к народу, - считает Леонид Вилейто. - Ведь среди замученных в Саласпилсе детей и взрослых, конечно, были и латыши.

Чудом выжившие после еврейских издевательств в Аушвице вспоминают

Воспоминания бывших узников лагерей нееврейской национальности почему-то всегда в корне отличаются от воспоминаний чудом выживших евреев. Во-первых, в них никогда не упоминаются никакие газовые камеры, во-вторых там указывается, что самыми жестокими пособниками нацистов были евреи - капо и члены зондеркоманд.

Вот отрывки из книги "Свидетель" В.Н.Карзина, который раненым попал в плен и на пути в Маутхаузен в декабре 1943 года вместе с другими советскими военнопленными, среди которых было много раненых и инвалидов, временно побывал в Освенциме. Очень непривычные свидетельства.
«... Хотя мое заключение (как и всей нашей многочисленной группы) в "Аушвитце" было кратковременным (декабрь 1943 г.), но этого было достаточно, чтобы я понял, что в этом лагере были люди многих национальностей Европы, а не только евреи.
Однако, может, стоит привести факт, как с нами, бывшими до этого советскими военнопленными, многие из которых были инвалидами или ранеными, в первый день после прибытия и после санитарной обработки обошлись в карантинном бараке, куда нас поместили. Вечером, после «ужина» (один небольшой половник эрзац-кофе), многие наши товарищи собрались в группы и обменивались первыми впечатлениями о лагере. Вдруг в бараке раскрылись ворота (с обоих торцов его имелись ворота) и в барак ворвалась группа крепких парней, предводительствуемая эсэсовцем. Они были возбуждены, скорее даже разъярены, эсэсовец с пистолетом, парни с палками, и началось массовое избиение. Из толпы избиваемых поймали несколько человек и увели. Потом нам стало известно, что их привели в другой барак и там за связанные за спиной руки подвесили к стропилам. Но что нас всех потом поразило, так это то, что все, кто избивал нас палками, были «капо» - исполнители распоряжения администрации лагеря, обеспечивающие режим содержания заключенных, - все они были евреи.
... В лагеpе существовала контpолиpуемая эсэсовцами иеpаpхия власти. В это pуководство эсэсовцы отбиpают надежных людей и тех, кто им может быть полезен и нужен. Здесь не имеет значения национальность: евpей не евpей и т.д. Так в концлагеpе "Маутхаузен" в нашем баpаке, как потом стало известно, укpывался от всяких pабот под видом больного фpанцузский миллионеp. Он откупался от эсэсовцев, давая pасписки как финансовые обязательства на будущее. Видимо, нечто подобное было и с евpейскими "капо" в "Аушвитце". Здесь нет места никакой идеологии. Здесь, как и во всем капиталистическом миpе, господствует власть денег.

Два последующих лагеpя, особенно последний "Маутхаузен", где я и мои товаpищи оказались с июля 1944 г., нас убедили в том, что теpмин "особое обpащение" относится ко всем узникам концлагеpей в pавной меpе. Из концлагеpей, типа тех, где мы были, не было ни одного, где бы все заключенные в них или большинство были евpеи, или где бы их содеpжали отдельно от дpугих узников.

В 1945 г. в Маутхаузене нас уже пpактически не коpмили, а евpеям давали обычный паек, позже пpиехали пpедставители швейцаpского Кpасного Кpеста и вывезли большую гpуппу евpеев как освобожденных.

И знаешь, Пеpица, что меня удивляет? Hи одного евpея в наших pядах нет. Вот у нас пpекpасные товаpищи, есть и немцы, венгpы, pумыны, а евpеев нет. Обидно даже. Hад ними издеваются, а они молчат. Как их так затуpкали, запугали? Hеужели не понятно - не пожалеют их звеpи! И выхода дpугого нет, кpоме как боpоться. Уму непостижимо. Как это, Пеpица, понимать?

Расстались мы с Пеpицей, ушли по своим делам. У меня в голове к pазным гpустным мыслям добавилась еще одна. Как это люди могут так pассуждать одним боpоться, погибать, в невеpоятных муках добывать победу над фашистскими бандитами, а дpугие в то же вpемя будут от бандитов откупаться, отсиживаться. Вот, мол, какие мы умные.»

В книге «Штрафбаты Гитлера», (автор А. Васильченко, М., 2008 г.) приводятся воспоминания о работе SAW-арестантов (военнослужащих вермахта) немца-коммуниста Бернхарда Кандта, в прошлом депутата мекленбургского ландтага, а позднее попавшего в Заксельхаузен:
«Мы должны были нанести на лесную почву шесть метров песка. Лес не был вырублен, что должна была сделать специальная армейская команда. Там были сосны, как я сейчас вспоминаю, которым было лет по 100-120. Ни одна из них не была выкорчевана. Заключённым не давали топоров. Один из мальчишек должен был забраться на самый верх, привязать длинный канат, а внизу двести мужчин должны были тянуть его. «Взяли! Взяли! Взяли!». Глядя на них, приходила мысль о строительстве египетских пирамид. Надсмотрщиками (капо) у этих бывших служащих вермахта были два еврея: Вольф и Лахманн. Из корней выкорчеванных сосен они вырубили две дубины и по очереди лупцевали этого мальчишку… Так сквозь издевательства, без лопат и топоров они выкорчевали вместе с корнями все сосны!». По воспоминаниям выживших заключённые ненавидели всю еврейскую нацию после этого...
=====

Український політв"язень Омелян Коваль у своїй книзі "У КАТАКОМБАХ АВШВІЦУ" (Вінніпег, 1990 р.) згадує:
...Біля них проходжувалися два сс-мани. За хвилину появився на подвір’ї капо бункру — Якуб. Був це жид — атлет важкої ваги. Він визначався незвичайною силою і тому лагерова адміністрація використовувала його для мордування в’язнів. Також, коли вішали деяких в’язнів прилюдно, в лаґері, він виконував ролю ката. Цим разом, як тільки появився на подвір’ї, зголосився по наказ до одного з сс-манів, а той дав йому зарядження, що має робити із тим гуртом обірваних скелетів, що тряслися від холоду. Вислухавши наказу, Якуб випрямився на струнко перед сс-маном і вигукнув: „Яволь, герр бльокфюрер”. З того, що говорив сс-ман Якубові, я зрозумів, що тут іде тільки про покарання в’язнів з одного командо, яке, користаючи з відсутності сс-мана, покинуло роботу і шукало щось з’їсти. Тепер їх треба покарати, щоб того більше не робили.
Сс-мани відступили на бік, а Якуб, взявши до рук лату, приготовлявся до руханки. Уставив хлопців рядами по п’ять на віддаль одного метра і подав команду до старту. Хлопці рушили з місця повільним кроком, але це не вдоволило Якуба, бо закричав вовчим голосом: "Темпо, темпо, шнель, ір швайне гунде"... і з цілої сили почав валити латою куди попало: по голові, спині, ногах. Кількох відразу попадало покривавлених, та він підскочив і почав ногами помагати їм піднестися. Хлопці висоплювали язики, мов собаки, і бігли, помагаючи собі взаємно. Тих, що знемогали, товариші старалися підтягати за руки. Така біганина туди і сюди тривала кілька хвилин.
Після того прийшов інший вид спорту — „кнібойген-гіпфен”. Потомленим і обезсиленим в’язням приходилося дуже важко. Деякі, підскочивши так кілька разів, попадали і не могли самі піднестися. Тут знову йшла в рух лата Якуба, яку він, поламавши, міняв на нову. Сс-мани самі до того „спорту” не мішалися. Постояли трохи, подивилися, а згодом забралися геть з подвір’я, залишаючи ЯкубовІ довести руханку до кінця.
... До мене донісся голос одного високого молодця, що повними ненависти очима кидав у сторону Якуба: ,І що та падлюка від нас хоче? За миску зупи, що йому собаці дають, то він з нас душу вигонить. Люципер проклятий”.
Якуб, мабуть, щось зрозумів, бо зараз заверещав по-російськи: „Кто ето что-то там болтает? Кому нє нравітся — виході сюда”.
Усі мовчали, немов води у рот набрали, тільки з погордою дивилися на роз’юшеного ката-Якуба. Ще кілька разів запитавши і не діставши відповіді, Якуб кинувся, роздратованим биком, на гурток обезсилених худяків, і з усієї сили почав їх окладати ломакою. Все розсипалося по подвір’ї, однак ніхто не міг уникнути караючої руки Якуба. Декілька хвилин такої погулянки і майже все лежало на землі окривавлене, або приголомшене. Декому після цього вже і перша поміч, у формі зимної води, нічого не помогла.
Якуб проходжався тепер по побосвищі, задерши голову догори, та відсопував своїми широкими ніздрями. Кожної хвилини кидав оком на діло своїх рук. З його постави й виразу лиця можна було вичитати почуття легкости від сповненого обов’язку....
====

«До Освенціма — за Україну!» - так називається книга колишнього в’язня Аушвіца Степана Петелицького. Нацисти арештували його навесні 1943-го. Петелицькому витатуювали номер 154922. Його поселили в бараку 4 і він згадує що там був капо єврей, який бив і знущався, називаючи українців «поліцаями »

Нарукавная повязка еврейского «Оберкапо» (главного «капо»)

Пособники нацистов - евреи капо в лагере Белжец
(в оригинале подпись - Jewish Sonderkommando at Belzec)

Еврейская полиция в концлагере Вестерборк (Голландия) в своем сотрудничестве с нацистами отличалась жестокостью по отношению к заключенным. Состояла из евреев Голландии и других европейских стран. Члены «Ordnungsdienst» отвечали за охрану блока наказаний и за поддержание общего порядка в концлагере. «Ordnungsdienst» в концлагере Вестерборк насчитывала 20 человек в середине 1942 года, 182 человека в апреле 1943 и 67 в феврале 1944. Ношение знака «OD» введено приказом по лагерю № 27 от 23 апреля 1943.

Старший еврейский полицейский в трудовом лагере Саласпилс. 1942 г.
На повязке надпись Oberster Jüd. Lager-Poli -
"Старший еврейский полицейский лагеря"

27 апреля исполнилось 75 лет со дня открытия печально известного фашистского концлагеря Освенцим (Аушвиц), который за не полных пять лет своего существования уничтожил около 1 400 000 человек. Этот пост в очередной раз напомнит нам о преступлениях, совершенных нацистами в годы Второй мировой войны, о которых мы не вправе забывать.

Лагерный комплекс Освенцим (Auschwitz) был создан нацистами на территории Польши в апреле 1940 года и включал в себя три лагеря: Аушвиц-1, Аушвиц-2 (Биркенау) и Аушвиц-3. На протяжении двух лет количество заключенных варьировалось от 13 тыс. до 16 тыс., а к 1942 году достигло 20 тыс. человек

Симона Вайль, почетный президент Фонда памяти Шоа, Париж, Франция, бывшая узница Освенцима: «Мы работали более 12 часов в день на тяжелых земляных работах, которые, как оказалось, были большей частью бесполезными. Нас почти не кормили. Но все же наша судьба была еще не самой худшей. Летом 1944 года из Венгрии прибыли 435 000 евреев. Сразу после того, как они покинули поезд, большинство из них отправили в газовую камеру» Шесть дней в неделю все без исключения должны были работать. От тяжелых условий работы за первые три-четыре месяца умирало около 80% заключенных.

Мордехай Цирульницкий, бывший заключенный №79414: «2 января 1943 года я был зачислен в команду по разборке вещей прибывающих в лагерь заключенных. Часть из нас занималась разборкой прибывавших вещей, другие - сортировкой, а третья группа - упаковкой для отправки в Германию. Работа шла беспрерывно круглые сутки, и днем и ночью, и все же нельзя было с ней справиться - так много было вещей. Здесь, в тюке детских пальто, я нашел однажды пальто моей младшей дочурки - Лани»
У всех прибывающих в лагерь отбиралось имущество, вплоть до зубных коронок, из которых выплавляли до 12 кг золота в сутки. Для их извлечения была создана специальная группа из 40 человек.

На фото женщины и дети на железнодорожной платформе Биркенау, известной как «рампа». Депортированные евреи проходили здесь селекцию: одних сразу же посылали на смерть (обычно тех, кого признавали негодными к работе,- детей, стариков, женщин), других отправляли в лагерь.

Лагерь был создан по приказу рейсфюрера СС Генриха Гиммлера (на фото). Он приезжал в Освенцим несколько раз, инспектируя лагеря, а также отдавая приказы по их расширению. Так, именно по его приказу лагерь был расширен в марте 1941 года, а уже спустя пять месяцев поступило распоряжение «подготовить лагерь для массового уничтожения европейских евреев и разработать соответствующие методы умерщвления»: 3 сентября 1941 года для уничтожения людей был впервые использован газ. В июле 1942 года Гимлер лично демонстрировал его использование на узниках Аушвица-2. Весной 1944 года Гимлер приехал в лагерь со своей последней инспекцией, в ходе которой было приказано убить всех неработоспособных цыган.

Шломо Венезия, бывший узник Освенцима: «Две самые большие газовые камеры были рассчитаны на 1450 человек, но эсэсовцы загоняли туда по 1600–1700 человек. Они шли за заключенными и били их палками. Задние толкали впереди идущих. В результате в камеры попадало столько узников, что даже после смерти они оставались стоять. Падать было некуда»

Для нарушителей дисциплины были предусмотрены различные наказания. Кого-то помещали в камеры, находиться в которых можно было только стоя. Провинившийся должен был стоять так всю ночь. Существовали и герметичные камеры - находящийся там задыхался от недостатка кислорода. Широко были распространены пытки и показательные расстрелы.

Всех заключенных концлагеря делили на категории. У каждой была своя нашивка на одежде: политических заключенных обозначали красными треугольниками, преступников - зелеными, свидетелей Иеговы - лиловыми, гомосексуалистов - розовыми, евреям, помимо всего, следовало носить желтый треугольник.

Станислава Лещинская, польская акушерка, бывшая узница Освенцима: «До мая 1943 года все дети, родившиеся в освенцимском лагере, были зверским способом умерщвлены: их топили в бочонке. После родов младенца уносили в комнату, где детский крик обрывался и до рожениц доносился плеск воды, а потом… роженица могла увидеть тельце своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами».

Давид Сурес, один из заключенных Освенцима: «Примерно в июле 1943 года меня и со мной еще десять человек греков записали в какой-то список и направили в Биркенау. Там всех нас раздели и подвергли стерилизации рентгеновскими лучами. Через один месяц после стерилизации нас вызвали в центральное отделение лагеря, где всем стерилизованным была произведена операция -кастрация»

Освенцим стал печально знаменит во многом благодаря медицинским экспериментам, которые в его стенах проводил доктор Йозеф Менгеле. После чудовищных «опытов» по кастрации, стерилизации, облучению жизнь несчастных заканчивалась в газовых камерах. Жертвами Менгеле были десятки тысяч человек. Особенное внимание он уделял близнецам и карликам. Из 3 тыс. близнецов, прошедших через опыты в Освенциме, выжило лишь 200 детей.

К 1943 году в лагере сложилась группа сопротивления. Она, в частности, помогала многим бежать. За всю историю лагеря было совершено около 700 попыток побега, 300 из которых были успешными. Чтобы предотвратить новые попытки побега, было решено арестовывать и отправлять в лагеря всех родственников убежавшего, а всех заключенных из его блока убивать.

На фото: советские солдаты общаются с детьми, освобожденными из концлагеря

На территории комплекса было уничтожено около 1,1 млн человек. На момент освобождения 27 января 1945 года войсками 1-го Украинского фронта в лагерях оставалось 7 тыс. заключенных, которых немцы не успели перевести во время эвакуации в другие лагеря.

В 1947 году Сейм Польской Народной Республики объявил территорию комплекса Памятником мученичества польского и других народов, 14 июня был открыт музей Аушвиц--Биркенау.

Тамару Осикову, живущую в области на территории Хоперского заповедника, можно смело заносить в Красную книгу как редкий и исчезающий вид. Она одна из немногих, кто способна рассказать о Равенсбрюк, где почти два года была узницей.

На вчера, 4 мая, у Тамары Николаевны выпал юбилейный день рождения. Столько их уже было в ее жизни, что и праздновать неудобно - 90 лет. В поселке Варварино Новохоперского района, где она живет последние десять лет, сейчас благодать. Сквозь огромные сосны снопами пробивается солнце, кругом заливаются птицы и полыхают тюльпаны. Мошки еще нет, а комары только вечером. Воздух, напоенный медовыми и хвойными ароматами, можно, кажется, пить. Младшая дочь Наталья - сама уже давно бабушка - ставит стульчик возле дома, усаживает Тамару Николаевну, гладит по руке: «Отдыхай, мамочка» . Палочка возле стула, на коленях узкие руки, с длинными узловатыми пальцами, ласковый ветер треплет седые волосы, а солнце разглаживает глубокие морщины. Глаза, уставшие от долгой жизни, почти не видят. Тамара Николаевна слушает птиц, подставляет лицо солнышку и вспоминает. За такую долгую жизнь много чего было. И война, и победа, и любовь, и предательство. Родились дети, да что там - внуки совсем взрослые. Их успехами она теперь живет, огорчается их поражениям. Ее жизнь - вчерашний день, давно перевернутая страница. Чего о ней вспоминать-то? Но дети просят.

…То был, наверное, самый яркий день рождения в ее жизни. Ей исполнилось 23 года. За несколько дней до того охрана концлагеря Равенсбрюк, где Тамара значилась под номером 23267, выгнала всех заключенных из бараков и велела построиться на плацу. Женщины забивались под кровати, прятались по углам, бились в истерике - для них несанкционированное построение могло означать только одно, массовый расстрел. Тогда охранники заколотили все окна и двери, облили бараки бензином, обещая поджечь. Толпа женщин в полосатых серо-синих платьях понуро высыпала на плац. Тамара вцепилась в руку своей подруги Тамары Кузьминой, с которой не расставалась с тех пор, как оказалась в Германии, и решила: будь что будет. Сколько людей было в лагере, она не помнит. Около 60 тыс., кажется. Их вывели за ворота, построили в колонны и повели по дороге. Конвоировали немцы с автоматами и собаками. Людей прибывало, их выводили из соседних лагерей. Рядом оказались мужчины. Поляки, французы. Они почти не разговаривали - живой поток безмолвно лился по дороге, сколько хватало глаз. Стемнело. Колонна сделала привал, все разбрелись по посадкам вдоль дороги. Когда заключенных стали собирать, две Тамары так и остались сидеть, прижавшись к дереву. Искать их не стали. Все ушли, и наступила ночь. Девчонки не успели порадоваться своему спасению, как начался бой. Буквально через их головы с диким свистом полетели залпы «Катюш». «От свиста сводило все внутренности, - вспоминает Тамара Николаевна. - Утешала солдатская мудрость - пока слышишь, как свистит снаряд или пуля - они не твои» . Девчонки дожили до утра, когда залпы стихли, вышли из своего убежища и пошли вдоль хилого лесочка. Прошли совсем немного и наткнулись на пустое имение. Немецкие фермеры, жившие в доме, бежали, видно, в последнюю минуту. В сараях хрюкали свиньи, мычали коровы. В доме было полно еды и одежды.

«Первым делом мы сорвали с себя ненавистную лагерную форму , опостылевшие за почти два года панталоны на веревочках, полосатые платья и пиджаки, - рассказывает Тамара Николаевна. - В шкафах и сундуках оказались невероятной легкости и красоты платья. Шелковые, ласкающие кожу. Удобные и красивые туфельки. Мы нагрели воду, нашли душистое мыло и с наслаждением стали смывать и отскребать с себя всю лагерную грязь. Ужас, усталость и отчаяние уходили с мыльными потоками. Мы переоделись и заглянули в зеркала, которых не видели, казалось, целую вечность. Оказалось, что мы все те же девчонки - молодые и хорошенькие. Пусть вместо былых кудрей по пояс - короткий ежик, да просвечивали ребра, а на лице остались одни глаза, но мы живые. Живые!»

Справка « »: Равенсбрюк располагался на северо-востоке Германии, в 90 км от Берлина. Лагерь существовал с мая 1939-го до конца апреля 1945 года. Перед началом войны немцы ездили в ГУЛАГ, чтобы перенять опыт организации подобного рода учреждений. Число зарегистрированных заключенных - более 130 тыс. По разным оценкам, в Равенсбрюке скончались и были казнены от 50 до 92 тыс. женщин.

На ферме девчонки прожили несколько дней. Туда пришли такие же, как они, беглецы. Вспомнили про Тамарин день рождения, о котором она забыла на всю войну. «Ах, какой был пир, - улыбается сейчас бабушка. - Зажарили кабанчика, наварили картошки. Пожалуй, никогда - ни до, ни после - я не была такой счастливой».

Может, таково вообще свойство человеческой памяти, может, именно Тамары Николаевны особенность, но из прошлого она помнит почти только хорошее. Ей было 19 лет, когда началась война. Она окончила три курса химико-механического техникума. Семья жила в Славянске, провинциальном городке Донецкой области. «Мы ютились во флигеле с соломенной крышей, - вспоминает Тамара Николаевна. - Когда начались бомбежки, вырыли окопчик прямо посреди дома, под родительской кроватью. Набросали туда подушек, перин и, как только слышали гул приближающихся самолетов, прыгали туда. Страшно было до ужаса, но Бог миловал».

В Донбасс пришли фашисты и стали угонять молодежь - для работы на пользу «великого рейха». До поры до времени Тамаре удавалось скрываться от облав, прячась у тетки на окраине, но из гестапо передали: «Не появишься сама, угоним мать». На руках у той - двое маленьких детей. Выбора у Тамары не было, и она отправилась на вокзал. Осенью 1942 года их построили на вокзальной площади, пересчитали и засунули в «телячьи» вагоны. Там, на вокзале, она повстречала свою землячку и тезку - Кузьмину. До конца войны они не разлучались. Возможно, потому им и удалось выжить, что они постоянно чувствовали поддержку друг друга.

«Мы ехали послушные, как овцы, - вспоминает бабушка. - Чем нас кормили, как долго мы ехали, - не помню. Приехали в какой-то город. Помню, меня поразили красные перины, которые сушились на балконах. Нас привезли в жандармерию и стали распределять по семьям. Всем немцам, у кого кто-то был на войне, полагалась прислуга. Нас с Тамарой забрали две сестры. Они жили в соседних домах. Мне с хозяйкой повезло. Ее звали Марией - добрая простая женщина с грудным ребенком на руках. Жили они вместе со свекром. На мне была домашняя работа - уборка, готовка, стирка. Причем Мария работала со мной наравне и всему меня научила. До сих пор помню, как она отбеливала белье. Не кипятила, а мариновала его на солнце. Положит на траву, зальет водой и переворачивает. Очень чистое белье получалось. Первым делом она подарила мне фартук и хорошие ботиночки. Научила меня правильно хозяйствовать, подавать на гарнир копченую сливу. У меня до сих пор немецкий порядок в шкафах. Ничего плохого не могу сказать о своих хозяевах - я ела с ними за одним столом и то же самое, что и они. Немцы никогда не обижали меня ни словом, ни поступком. Однажды им пришла похоронка, к которой была приложена карта с указанием места, где убили их сына и мужа. Но отношение ко мне не изменилось. Они только говорили, что, когда закончится война - Германия разобьет Советы, поедут навестить могилку. А меня возьмут в качестве проводника. Тяжело мне было такое слушать, и тайком я, конечно, плакала».

Тезке повезло меньше. Ее хозяева оказались людьми вспыльчивыми и сердитыми. Они заставляли ее работать без роздыха, изводя придирками. К тому же там были дети-подростки, которые откровенно над ней издевались. Пару месяцев девушки прожили в немецких семьях, а под Рождество получили весточку от своих землячек, с которыми ехали в Германию тем же эшелоном. Девушки работали на фабрике неподалеку и умудрились передать Тамарам письмо. В письме были стихи, что-то вроде того, что не плачьте, девчонки, война скоро закончится, и поедем с победой домой. Безобидное, по сути, письмо сыграло с Тамарами злую шутку. Их забрали сначала в жандармерию, а потом и вовсе посадили в тюрьму. «Чистенькая такая тюрьма, - улыбается Тамара Николаевна, - удобная, с туалетом. Хозяйка на дорогу собрала мне большую коробку бутербродов и несколько пар обуви. В концлагере мне оставили только одни ботиночки - кожаные, на шнурочках. Они меня здорово выручили - все били ноги в деревянных сабо, которые выдавали узникам, а я два года проходила в крепкой и удобной обуви» . Через несколько дней девушек отправили в едва ли не самый известный женский лагерь Второй мировой войны - Равенсбрюк.

«В лагере у нас забрали вещи и повели в баню. Такая огромная комната, в которой с потолка лилась вода. Мы с Тамарой боялись потерять друг друга и почти все время держались за руки. Потом нас побрили под машинку, выдали одежду с порядковым номером на рукаве и отправили в барак. Там стояли трехярусные кровати, с которых мы каждый день по сигналу «Подъем!» в пять утра прыгали вниз для построения. Мы с Тамарой спали вместе, так было теплее. Заключенных строили по порядковым номерам, развод проводили женщины-надзирательницы. Они ходили в юбках-брюках, вооруженные нагайками и собаками. Военнопленные жили отдельно. Мы их почти не видели - на работу их не водили. Во дворе, при входе стояла огромная печь. Мы знали, что крематорий, что там жгут людей. Из печи почти всегда валил дым. Мы страшно боялись заболеть, потому что знали: главное здешнее лекарство от всех болезней - печь. Один раз моя подруга заболела, но ей быстро удалось выкарабкаться - она уложилась в отведенные для болезни пять дней».

Девушек отобрали на работу в гальванический цех на авиационный завод. Точнее, отобрали Тамару - у нее были изящные руки, а работа требовала мелкой моторики. А вторая Тамара сделала шаг вперед, попросившись работать с подругой, и ей разрешили. Девушки хромировали мелкие детали, опуская их в ванну с кислотой. Уже после войны выяснилось, что от паров кислоты у Тамары Николаевны полностью разложилась перегородка носа. Но тогда девушки радовались, как им повезло.

Контролировал работу пожилой немец, который относился к ним с сочувствием. Он проверял качество вполглаза. Видимо, сам был антифашистом, поэтому не замечал их легких попыток саботажа. А однажды на Пасху принес им два кексика, завернутых в красивую подарочную бумагу. Дарил какие-то журналы на английском. Но за время войны Тамара не то что на английском, даже на русском читать разучилась.

Тамара Николаевна не помнит, как их кормили: «Голода я не чувствовала. Не били, не обижали. И вообще за все то время, что я была в Германии, прикоснулись ко мне только один раз, когда брили голову» . После освобождения из концлагеря две Тамары работали в одной из частей, стоявших на территории Германии, - опять стирали, зашивали, готовили. Но, понятно, с другим настроем. Потом поехали домой. Ехали через Берлин, мимо Рейхстага, который весь был исписан надписями на родном языке. Домой возвращались с трофеями. Тамара - с небольшим чемоданчиком, в котором была почти невесомая шубка, несколько восхитительных платьев, пара кофточек и нижнее белье. В Польше сделали небольшую остановку, за время которой девушка умудрилась сделать себе прическу - химическую завивку.

«Может, память у меня такая счастливая, - сама себе удивляется бабушка, - может, и правда за моей спиной всегда стояли ангелы. И после войны обошли меня несчастья. А ведь для тех, кто пережил немецкие лагеря, был прямой путь - в наши». Особисты ее, конечно, тягали. Почти три года прожила Тамара Николаевна в Германии, тут и за месяц, проведенный на оккупированной территории, можно было загреметь на всю жизнь в вечную, так сказать, мерзлоту. Но она честно излагала следователям свою биографию. Раза три или пять. Как жила у немецкой хозяйки, как попала в лагерь. И прислушивалась потом по ночам, когда за ней придут. Почему-то не пришли. После войны Тамара окончила техникум, 33 года проработала конструктором на химзаводе в Константиновке. Два раза вышла замуж и оба раза - за Василиев. Обе дочки - Лида и Наташа - с одинаковыми отчествами, хоть и от разных отцов. У тех уже свои взрослые дети - ее трое внуков. Недавно она перебралась с Украины поближе к младшей, которая работает в Хоперском заповеднике вместе с зятем. В 60 лет, после смерти второго мужа, Тамара Николаевна стала вышивать иконы. За четверть века вышила их более сорока. Большинство из них были освящены и украсили несколько храмов Донецкой области и несколько церквей Новохоперского района. «Я, как принялась вышивать иконы, - рассказывает бабушка, - так опять счастливой стала. Вышиваю, и так мне хорошо - ни грустно, ни одиноко, а только светло и радостно. Жаль, что мои собственные глаза мне служить перестали, но хорошую память о себе я уже оставила».