Расположенная в нижней части острова Капри, вилла, где жил Горький, была просторной, комфортно обставленной и окружена цветущим садом, с ослепительным видом на море. Этот буржуйский люкс несколько смущал писателя, словно бы он примерил чужую одежду. Но Мария Андреева, следившая за его здоровьем и настроением, поспешила заверить его, что он нуждается в этом спокойствии, чтобы продолжать заниматься творчеством. Любуясь пейзажем, он, однако, не имел никаких контактов с местными жителями. Ему ни на секунду не приходило в голову выучить итальянский, как, впрочем, и какой-либо другой иностранный язык. Ему, пересаженному на чужую почву, не по вкусу были ни голубизна Неаполитанского залива, ни розы в цветниках, ни скромные виноградники, ни лазурные гроты, ни Везувий, курящийся вдали, – он мечтал лишь о берегах Волги, о голых степях, о вечернем ветре в березовом лесу. В его понимании настоящий мир был не тот, что у него перед глазами, а тот, что он оставил, убегая из родной страны. Ностальгия была у него так сильна, что он писал: если бы вырванный зуб мог чувствовать, он, без сомнения, чувствовал бы себя так же одиноко. Именно на Капри он задумал один из самых ярких своих рассказов, «Городок Окуров», картину в черных тонах мелочной и вялой жизни мещан в забытом уголке русской провинции.

Время от времени он вырывался со своего острова, чтобы съездить в Неаполь, во Флоренцию, в Рим, в Геную. Но всегда возвращался в свой порт приписки. На Капри высаживалось все больше и больше посетителей, которые желали навестить писателя в его «золоченой клетке»: это были писатели, артисты, просто любопытствующие, по большей части марксистского вероисповедания. Всякий русский проездом в Италии чувствовал себя морально обязанным совершить это паломничество. Как Толстой в Ясной Поляне, Горький на своем острове был окружен двором, в котором попрошайки соседствовали с почитателями, праздные путешественники с искателями правды. Он принимал в своем доме всех, всех жадно слушал. Эти отзвуки родной сторонки были ему необходимы, чтобы выжить под чужим небом. У него на столе скапливались письма, пришедшие из различных уголков России: от литераторов, от ученых, от разделявших его политические убеждения, от простых рабочих. Хотя адрес часто был написан неправильно, Горький был в Италии так известен, что корреспонденция неизменно прибывала на место назначения. Утонувший в рукописях, признаниях, просьбах о совете, денежных прошениях, он заставлял себя читать все – очень внимательно – и отвечать максимально подробно, безотлагательно. Помня, как трудно он начинал сам, он не мог отделываться, из лени, из равнодушия, от просьб о помощи слабых людей. За столом у него всегда было многолюдно и шумно. Некоторые гостили у него неделями.

Мария Андреева играла при нем три роли: хозяйки дома, сиделки и секретаря. Она перепечатывала его рукописи, разбирала почту, переводила по его требованию статьи из французских, английских, немецких и итальянских газет и работала переводчиком, когда он принимал иностранных гостей. Жил он на авторские гонорары, которые регулярно получал на Капри, – жил, едва сводя концы с концами, поскольку его щедрые пожертвования в партийную кассу и оказание помощи компатриотам в беде разоряли семейный бюджет. Когда Марии Андреевой советовали сократить расходы так, чтобы тратиться только на себя двоих – например, принимать поменьше гостей, она отвечала: нет, нет, это невозможно – Алексей Максимович заметит. Он оторван от родины, но благодаря товарищам, которые приходят к нему, по-прежнему с русским народом. Это ему так же необходимо, как воздух, которым он дышит. Денежные заботы она взяла на себя и справляется. Она не допустит, чтобы Алексей Максимович в письмах просил денег. Его творчества не должны касаться никакие материальные проблемы.

В 1907 году, хотя Горький и не являлся членом социал-демократической партии, его пригласили как «почетного гостя» на съезд партии в Лондон. Чему он был безмерно рад, поскольку прелести Капри уже начинали давить на него и он ощущал потребность встать плечом к плечу с другими борцами. Однако, когда он оказался среди трех сотен борцов, собравшихся на место съезда, он быстро заметил, что некоторые из них, такие как Аксельрод и Дейч, скорее реформисты, чем революционеры, а другие, такие как Плеханов, слишком уж европейцы, а не вполне русские, чтобы иметь право руководить рабочим движением. В конце концов он нашел отдушину в Ленине, который покорил его своей решимостью и простотой. «Этот лысый, картавый, плотный, крепкий человек, потирая одною рукой сократовский лоб, дергая другою мою руку, ласково поблескивая удивительно живыми глазами, тотчас же заговорил о недостатках книги „Мать“, оказалось, что он прочитал ее в рукописи, взятой у И. П. Ладыжникова. Я сказал, что торопился написать книгу, но – не успел объяснить, почему торопился, – Ленин, утвердительно кивнув головой, сам объяснил это: очень хорошо, что я поспешил, книга – нужная, много рабочих участвовало в революционном движении несознательно, стихийно, и теперь они прочитают „Мать“ с большой пользой для себя. „Очень своевременная книга“. Это был единственный, но крайне ценный для меня комплимент».

С Лениным и Марией Андреевой он обошел весь Лондон, посетил музеи, встретился с известными писателями, такими как Бернард Шоу, Герберт Уэллс, Томас Харди… «Съезд [Лондонский] был страшно интересен для меня, – напишет он бывшей жене, Екатерине Пешковой. – Я не заметил, как промелькнуло три недели времени, и очень много взял за эти дни здоровых, бодрых впечатлений. Страшно нравятся мне рабочие, особенно наши, большевики. Удивительно живой, разнообразный, интеллигентный народ, с такой яркой жаждой знаний, с таким жадным, всесторонним интересом к жизни. Я устроил им в Гайд-парке митинг, говорил о современной литературе, был очень удивлен их чуткостью и остротой внимания». (Письмо от 20 мая – 2 июня 1907 года.)

После лондонского съезда Горький вернулся в свою клетку, на Капри, с еще большим чувством одиночества. Он испытывал физическую потребность в контакте с народом. Поэтому с большим энтузиазмом принял предложение двух крупных лидеров большевиков, Луначарского и Богданова, основать на Капри Высшую школу пропагандистов. Безо всяких колебаний он предложил свою виллу в качестве учебного помещения. Программа занятий была обширной и четко марксистской. Горький взял на себя роль преподавателя истории литературы. Учащихся предполагалось тайно набирать в России, в рабочих центрах, и перевозить через границу по поддельным документам, чтобы учить их здесь, в Италии, методам подпольной борьбы. Что же касается преподавателей, организационный комитет хотел, чтобы они были выбраны из различных фракций партии, с тем чтобы представлять все тенденции. Но в итоге на приглашение ответили только теоретики-большевики. Так школа, которая уже распахнула двери для первых своих учеников – двадцати человек, – вместо того чтобы стать оазисом марксизма во всем его разнообразии, стала школой воинствующего большевизма. Однако и среди большевиков назревал серьезный раскол. Луначарский, Богданов и несколько других именитых марксистов мечтали дополнить и одухотворить марксизм. Они считали, что для того чтобы социализм воплотился в жизнь, он должен был превратиться в религию. Этот переход от экономической концепции к идеологической и почти мистической отвечал и невысказанным устремлениям Горького. Любовь к народу шла у него изнутри. Ему нужно было верить в него, как верят в Бога.

А пока, всегда руководимый своей преданностью трудящимся массам, он отказался участвовать в организационном праздничном комитете по случаю восьмидесятилетия Толстого. «Граф Лев Толстой – гениальный художник, наш Шекспир, может быть, – писал он Венгерову. – Но… с лишком двадцать лет с этой колокольни раздается звон, всячески враждебный моей вере; двадцать лет старик говорит все о том, как превратить юную, славную Русь в китайскую провинцию, молодого даровитого русского человека – в раба… Может быть, Вам покажется резким мое суждение, даже наверное так. Но иначе не могу думать. Я хорошо заплатил за право мое думать именно так, как думаю». (Письмо от конца июля 1908 года.)

Его стремление придать народу значение почти сверхъестественное заставило его опубликовать в 1908 году большую повесть «Исповедь», которую он посвятил Шаляпину. В ней он анализирует моральный конфликт человека, раздираемого одновременно марксизмом и христианством.

Герой повести, Матвей, подкидыш, воспитанный дьяконом в почитании Священного Писания, задается вопросом с самого юного возраста, почему Бог так мало любит людей. Повзрослев, он отправляется бродить по свету в поисках абсолюта. Старичок странник, встреченный на опушке леса, открывает ему разрешение этой проблемы: Бога еще только нужно создать, и только заводским рабочим по силам в скором времени выполнить эту задачу. Тогда Матвей направляется к ним и, озаренный их мудростью, начинает различать дорогу, которая ведет к новому Богу, богу справедливости и доброты. Но вскоре их начинает преследовать полиция, и Матвей покидает завод, чтобы нести благую весть дальше. Подтверждение его веры ему дает чудо: у дверей одного монастыря взволнованная набожная толпа окружила молодую парализованную девушку, лежащую на носилках. Вдруг, словно оживленная энергией, исходящей из народа, народа-изобретателя, несущего в себе Бога, больная поднимается и идет. Эта мистико-социальная амальгама не могла понравиться Ленину, непреклонный атеизм которого не допускал никаких отклонений от доктрины. Он осудил «Исповедь» и, шире, пророчества, «богостроительство» Богданова и Луначарского как попытки отойти от философии Маркса. Он отказался преподавать в новой партийной школе и учредил собственную школу, в Лонжюмо, около Парижа, перетянув к себе нескольких учеников из рабочего центра на Капри. Комитет каприйской партийной школы упрекал Ленина в отсутствии лояльности, тогда как Ленин бросал своим противникам обвинение в желании создать новую партию, отнюдь не марксистскую. Однако он никогда не вмешивал в разборки Горького, словно писательский талант искупал его политические заблуждения. Он даже повторно посетил Капри в 1910 году (Ленин уже провел на Капри две недели в 1908 году), по приглашению Горького, и эта встреча скрепила их примирение.

Дружба этих двух людей держалась, как ни странно, на противоположности их натур. Они казались такими же антагонистами, как лед и пламя. Ленин, вышедший из мелкого дворянства, сын директора гимназии, по образованию юрист, во всех своих решениях был ведом несгибаемой логикой. Обладавший трезвым и холодным умом, подчиненным суровой системе, он принимал в штыки малейшую сдачу позиций в идеологическом плане, проповедовал сугубый материализм и был убежден, что в деле революции цель оправдывает средства. Горький же, вышедший из народа, с характером артистичным и эмоциональным, был способен на необдуманные поступки, на внезапную ненависть, на неконтролируемые порывы. Он дал себе образование сам благодаря множеству прочитанных книг и относился к знанию с уважением самоучки. С детства в нем жила религиозность, через которую все еще преломлялась его революционная борьба. Его социалистические убеждения были не продуманными, а интуитивными, как зов веры у первых христиан. Он возлагал большие надежды на будущее партийной школы Капри. Однако после многочисленных долгих лекций школа была распущена. Профессора и ученики покинули остров.

Оставшись наедине с Марией Андреевой, Горький снова впал в уныние. Новости из России приходили тревожные. За поражением революции 1905 года последовали жестокие репрессии министра внутренних дел Столыпина. Либеральная интеллигенция была напугана. Пролетариат, которому заткнули рот, больше не решался поднять голову. В то время как за границей в стерильной полемике сцеплялись социалисты всех мастей, там, в России, самодержавие зверело и укрепляло свои позиции, прикрывшись ложным парламентаризмом. Способна ли еще страна сделать рывок и освободиться? Еще одно событие глубоко затронуло Горького: смерть Толстого 7 ноября 1910 года на маленькой станции Астапово, где он оказался, убегая от семьи.

Это «бегство» сначала возмутило Горького: он видел в нем лишь жалкую комедию, обслуживающую легенду о патриархе из Ясной Поляны. «„Бегство“ Льва Николаевича из дома, от семьи, – писал он Екатерине Пешковой, – вызвало у меня взрыв скептицизма и почти озлобление против него, ибо, зная его давнее стремление „пострадать“ для того только, чтоб увеличить вес своих религиозных идей, давление проповеди своей, – я почувствовал в этом „бегстве“ нечто рассудочное, подготовленное. Ты знаешь, как ненавистна мне эта проповедь пассивного отношения к жизни, ты должна понять, как пагубны буддийские идеи в стране, насквозь пропитанной фатализмом… Вдруг – телеграмма из Рима о смерти Льва Николаевича… Минут пять, может быть, я чувствовал себя как-то неопределенно – что ж? Неизбежное случилось, да. А потом – заревел. Заперся у себя в комнате и – неутешно плакал весь день. Никогда в жизни моей не чувствовал себя так сиротливо, как в этот день, никогда не ощущал такой едкой тоски о человеке… Уходит из жизни нашей, бедной и несчастной, – самый красивый, мощный и великий человек… Сиротеет не одна женщина [жена Толстого] – сиротеет русская литература… Уходит судья. Мне и пророка – не любимого мною – жалко смертельно».

В следующем году был убит Столыпин в киевском театре, на глазах у царя с царицей. Но этот поступок революционера-одиночки лишь усилил полицейские притеснения. Перед задушенной Россией, которой надели намордник, Горькому было стыдно за свое итальянское благополучие. Бывшей жене он писал 30 января 1912 года, что, кажется, теряет самое главное – свою веру в Россию и в ее будущее.

Теперь он жаждал посещения русских с нетерпением токсикомана, ожидающего свою дозу наркотика. Новоприбывшего отвозили на корабельной лодке до самого берега. В маленьком порту его окружали крикливые мальчишки, которые завладевали его чемоданом и, узнав, что он приехал к «синьору Горькому», провожали его, крича: «Signore Gorki! Molto Ricco! Molto Ricco!» («Синьор Горький! Очень богатый! Очень богатый!») Вилла Горького представляла собой бывший монастырь, перестроенный в мещанский жилой дом. В рабочем кабинете – длинный стол, обтянутый зеленой материей и поднятый на ножках достаточно высоко для того, чтобы Горькому не приходилось горбиться, когда он писал. Огромное окно – во всю стену, – а внизу скалы и синее море. Вдали Везувий в своей дымке. Терраса с колоннадой. Сад, полный цветов и экзотических растений. И посреди этой умиротворенной гармонии, этой сахарной сладости – медведь в клетке. Этот контраст между изяществом убранства и грубостью того, кто выбрал себе это жилище, поражала всех гостей. Собирались за обеденным столом. Теперь среди прочих привычных гостей сидел здесь и Зиновий Пешков, «приемный сын» Горького. Этот молодой человек, двадцати восьми лет, настоящая фамилия которого Свердлов, был замечен Горьким около 1900 года. Проявив к нему интерес, Горький стал его крестным отцом, когда Зиновий, в возрасте восемнадцати лет, решил принять православное крещение. Эта формальность была необходима, чтобы мальчик мог поступить в Филармоническую школу. Тогда же Горький разрешил ему носить фамилию Пешков. Хотя официальное усыновление места не имело, нежные отношения между «крестным отцом» и «крестником» были очень тесными. В 1904 году, не желая идти на военную службу, Зиновий Пешков отбыл в Канаду, где работал на меховом заводе в Торонто. Затем, после многочисленных странствований по Штатам и по Новой Зеландии, он вернулся в Россию. Оттуда он поехал на Капри. Сыну Максиму Горький писал, что вернулся его «блудный сын Зиновий», рассказывает интересные вещи о Новой Зеландии и о всяких дикарях. Рассказы этого жадного до приключений мальчишки забавляли Горького и напоминали ему о собственной молодости, проведенной в бродяжничестве. Приглашенная писателем революционерка, Татьяна Алексинская, отметила в своих «Воспоминаниях»: «После нескольких часов отдыха я сижу в просторной столовой, залитой светом. Вокруг стола – Максим Горький, Андреева, приемный сын Горького, дочь и сын Андреевой и еще много народу. На Горьком куртка из желтой кожи. Его запавшие щеки выделяют резкие очертания его подбородка. Его жесткие длинные свисающие усы, его неправильный нос делают его похожим на денщиков, таких, какими их изображают в комических пьесах в русском театре. Но его умные глаза и складки на лбу свидетельствуют о напряженной духовной работе. В разговор Горький вмешивается редко, делая лишь короткие замечания. Затем он начинает говорить много, обильно, и становится виден самоучка. Он злоупотребляет цитатами и научными терминами. Называя автора, он считает нужным его представить… Вместо того чтобы сказать „Кант“, он говорит „знаменитый философ Кант“».

Отрезанный от русской земли, от русского народа, Горький чувствовал, как творческие силы покидают его. Он любил Италию, но, не зная местного языка, не мог погрузиться в жизнь итальянского народа, чтобы черпать в ней вдохновение. «Итальянские сказки», которые он написал на Капри, разочаровали его первого. Все в этих коротких рассказах было бесцветным и стандартным, как в комментариях к туристическому каталогу. Ленин предложил ему сотрудничать с легальными журналами, которые с недавнего времени в Санкт-Петербурге издавали социал-демократы, обманывавшие бдительность цензуры. Также он предоставил ему колонки в официальном органе большевиков, «Пролетарии», который выходил во Франции. В 1912 году он попросил его составить небольшую первомайскую листовку, короткую и четкую, или революционную прокламацию. Горький сам прибыл в Париж в апреле того же года, произнес речь в зале Ваграм и опубликовал в «L’Humanitе"e» открытое письмо, обличающее антисемитизм в России.

Однако такая работа урывками не давала ему достаточно впечатлений, чтобы создать произведение. Если бы еще он находил в политической активности компенсацию отсутствия у себя литературного порыва! Но, провозглашая в своих книгах, своих статьях необходимость революции, он не был основательно вовлечен в партию. Для профессиональных большевиков он был именитым соратником, полезным пропагандистом, уважаемым товарищем, без сомнения, который, однако, вел борьбу на свой лад, вне строя, вне системы, вне дисциплины. Ленин и его ближайшие помощники не страдали, когда жили за границей, потому что осознавали, что оттуда им удобнее всего выполнять задачу, сводящуюся к свержению царского режима. Их профессией была подрывная деятельность, профессией же Горького была литература, литература, предназначенная, разумеется, народу, но послушная тем же художественным порывам, что и у его буржуазных коллег по перу. Как и они, больше их, возможно, он нуждался, чтобы почувствовать себя счастливым, вернуться к истокам русской жизни, вдохнуть полной грудью воздух родной стороны. Каждый день он зачитывал до дыр приходившие из России газеты, в надежде найти там что-нибудь об изменении отношения правительства к политическим эмигрантам. Но царь держался на своих позициях непреклонно. Границы сторожила полиция. Безумием было даже и думать о том, чтобы вернуться к себе. Горький сох посреди своего идиллического сада. До какой поры ему придется жить в уединении и пьянящей красоте Капри?

На мой запрос "Горький Капри" Интернет выдал строчку из песни Александра Городницкого: "Не возвращайся, Горький, с Капри" и далее в развитие темы: "Не упускай свою удачу,/ Попав однажды за рубеж,/ Не приглашай вождя на дачу,/ Пирожные его не ешь". Улыбнулась: перепутал - сознательно или нет - бард эпохи и лица. На Капри Горький был при царе, а "при вожде" жил в Италии уже в Сорренто - совсем близко, всего пять километров через пролив, но на материке. Однако дальше Всемирная паутина выудила стихотворение Владимира Маяковского. "Очень жаль мне, товарищ Горький,/ что не видно/ Вас/ на стройке наших дней./ Думаете -/ с Капри,/ с горки/ Вам видней?" - обращался поэт к писателю в 1926 году. Поняла, что простой случайностью это быть не может. Капри - просто знаковый остров.

Для большинства наших соотечественников, не особо искушенных в прелестях отдыха на тихом острове в Тирренском море, Капри всегда существовал больше в историческом, чем в географическом пространстве. Многие припомнят, что там была партийная школа, придерживающаяся вредной, с точки зрения большевиков, ориентации. Это подмочило репутацию острова. Но у Горького дважды гостил Ленин. И это обстоятельство реабилитирует Капри.

Я и сама приговаривала: "Поедем посмотрим, где это они наше счастливое будущее обдумывали". Словно без славного революционного прошлого Капри не стоил того, чтобы тратить на него целый день из всего лишь недельного пребывания в Риме.

Ровно в восемь сажусь на римском вокзале в поезд до Неаполя. Купе на шесть человек с застекленными дверями, кожаные кресла с высокой спинкой. За окном проплывают римские окраины, и вот уже потянулись поля Кампании, потом начался подъем в горы - даже немного заложило уши. Поезд то и дело нырял в тоннели - и наконец вдалеке видны стеклянные небоскребы Неаполя. Это его деловой центр. Но нам не туда, а в порт - самую старую часть города.

День субботний. На улицах торгуют где попало и чем попало, как во всяком портовом городе. Когда спешишь - а надо успеть вечером вернуться в Рим - это раздражает. Сам порт оказался рядом. Но грузовой. И по нему между фурами и ангарами еще долго пришлось пробираться до пассажирских причалов. Покупаю билет на метеор за 12 евро, поднимаюсь по трапу, и наконец-то можно перевести дух и оглядеться. Кто-то с чемоданом: только тут приходит в голову, что на Капри можно ехать не на экскурсию, а просто отдыхать. Кто-то там уже отдыхает и возвращается к обеду "из города". Капри начинает приобретать реальные очертания. Жаль с годовщиной Октября (а поездка пришлась на 7 ноября) поздравить некого.

Путешествие на современном судне комфортно, но лишено романтики. И не напишешь, как один русский путешественник в середине XIX века: "Латинский парус трепещет, как крыло подстреленной чайки, ленивый ветерок возлагает всю работу на бронзово-мускулистых четырех соррентийцев... за веслом эти гребцы деятельны, как черти, поют отрывки из своих неаполитанских баркарол или шутят между собой с врожденным комизмом". Наши "гребцы" песен не поют, да и ветерок не ленивый. Сечет мелкий дождик. Но вот уже совсем близко "скалы, встающие из вод", и мы швартуемся в Марина Гранде.

Восторг, который испытываешь при виде приближающегося острова, сменяется растерянностью: в реальности он почему-то оказался намного больше, чем существовал в моем революционно ориентированном сознании. Автомобилей, которые бойко шныряют по набережной, вообще не должно было быть. Но надо срочно врастать в настоящее.

Купив путеводитель (на русском языке - спасибо итальянцам!), удивилась. На острове, протяженность береговой линии которого всего-то 17 километров, уместились два города - Капри и Анакапри - с безумным количеством улочек и, что самое неприятное, переплетающихся из-за сложного рельефа в совершенно немыслимых формах. Погрустнела: горьковские пристанища, не зная точных адресов, ни за что не найти (а итальянцы даже в русском издании указать их не удосужились, хотя и написали, что вилл было три).

По карте заметно, что остров будто перетянут поперек веревкой. От этого оба его конца "надулись". Считается, что своей конфигурацией он напоминает вепря - капроса, с чем некоторые и связывают его название. Эта перетяжка - ближе к задним ногам животного - больше всего подходит для короткой прогулки, решаю я: нет места "уже между берегами, и подниматься придется не так высоко.

Поворачиваю в первую попавшуюся на глаза улицу-лестницу. Вернуться можно по ней же - не заблудишься, наивно, как оказалось потом, рассуждала я. Cтупени круто идут вверх, а по бокам то окна и двери виллы, то высокая каменная стена - и там, над ней растут деревья рядом с домом, который сверху. Интересно, что Горький (я буду часто обращаться к его свидетельствам) именно на примере Капри объяснял одному юному поэту, что такое висячие сады Семирамиды, подтрунивая над его излишней романтикой: "В том, что эти сады висячие, нет ничего удивительного. Просто они были расположены уступами по крутому склону горы..."

Но даже зная этот секрет, не перестаешь восторгаться. Вот так, охая по поводу цветущей (в ноябре!) герани и еще многих не известных мне фиолетовых, красных, бордовых, оранжевых цветов, разглядывая разные горшочки, решеточки, балкончики, я и не заметила, как добралась до верха и через арку попала на главную площадь города Капри - пьяцца Умберто Примо. Окруженная со всех сторон сомкнувшимися стенами невысоких зданий, она больше похожа на зал, чем городскую площадь. Половина ее занята ресторанными столиками. Получается этакая столовая в престижном санатории. Но задерживаться некогда: я уже предвкушаю, какой вид откроется, стоит лишь завернуть за высокую (для Капри, конечно) башню с часами.

Смотровая площадка нависает над ложбиной (той, по которой и прошла "веревка"). Слева поднимается зеленый холм монте Солара - самой высокой горы на острове. Впереди - море. Увы, туман и дождь приглушают краски и не дают насладиться цветом воды, который должен быть здесь, по рассказам, необыкновенно синим. Но зато под серым небом еще отчетливее и внушительнее вырисовываются скалистые береговые обрывы.

Римские императоры полюбили Капри за его неприступность: сначала Август, потом Тиберий. Если внимательно читали "Мастера и Маргариту", может, припомните, как говорил Понтий Пилат, что "полетит весть не наместнику в Антиохию и не в Рим, а прямо на Капрею, самому императору". Не погрешил Булгаков против исторической правды. Действительно Тиберий провел здесь в общей сложности 10 лет до своей смерти в 37 году. И мог поддерживать связь с материком: этому служили специальные башни, с которых дымом и пламенем подавались условные сигналы. Вот только читателю надо быть эрудитом, чтобы опознать за Капреей (так звали остров римляне) географический Капри.

Здесь строили роскошные виллы - с террасами, бассейнами, украшенные мозаикой и мрамором, о масштабах которых можно судить по развалинам. О том, как проводили императоры время, документальных свидетельств не сохранилось, а у историков единодушия нет. Ювенал и Плутарх пишут о тихой уединенной старости Тиберия, а Светоний, например, рассказывает, что он завел на Капри "гнезда потаенного разврата" и "мальчиков самого нежного возраста, которых называл своими рыбками и с которыми забавлялся в постели".

Слухов ходит много. В том же самом грехе, что и Тиберия, обвиняют пушечного короля Альфреда Крупа, который из-за астмы вынужден был поселиться на Капри. А о шведской королеве Виктории, прибывшей сюда из-за слабых легких, говорили, что у нее роман с придворным врачом Акселем Мунте...

Но есть загадка посложнее всех этих пикантных подробностей: почему Горьким в 1906-1913 годах "было выбрано Капри, в то время почти безвестное Капри, где главным образом бывали немцы?" В дневниках Веры Муромцевой, жены (тогда еще гражданской) Ивана Бунина, откуда взята эта запись, датированная 1919 годом, ей предшествуют разговоры об известном разоблачителе провокаторов Бурцеве и о том, что многие подумали о Горьком, когда Бурцев пообещал открыть "имя того, кто был на службе у немцев". А далее читаем размышления Яна (так она называла Бунина): "Как чахоточный, после семилетнего пребывания на Капри, выдержал сразу берлинскую, а потом и финскую зиму и зиму в Тверской губернии? Да, многое непонятно и будет ли когда-либо понято?"

Я не случайно задала этот вопрос устами Буниных. Наверное, в то время при виде рушившейся России в переходившей из рук в руки Одессе слух о Горьком на службе у немцев принимался ближе к сердцу, чем это может быть сегодня. Да и вероятность документально подтвердить или опровергнуть его была выше.

Как бы то ни было, на самом острове хочется меньше всего размышлять о том, что же действительно заставило Горького, вынужденного не возвращаться в Россию из-за угрозы ареста, сделать выбор в пользу Капри. Там при виде моря и гор просто верится, что климат очень подошел страдавшему чахоткой писателю. А задержался он потому, что ему очень понравился Капри. Уже через несколько дней после приезда он живописует Леониду Андрееву: "Капри - кусок крошечный, но вкусный. Вообще здесь сразу, в один день, столько видишь красивого, что пьянеешь, балдеешь и ничего не можешь делать..."

Горький и потом продолжал звать туда всех добрых знакомых. "Почему-то я все думаю, что Вы, Москвин, Леонидов, Румянцевы весною приедете сюда, - пишет В.И.Качалову в 1913 году, - будем купаться в голубом море, ловить акул, пить белое и красное Capri и вообще жить... Превосходно отдохнете..."

Насчет акул Горький не шутил: их на Капри действительно ловили и ели. Технология была такая: ловили на живца, подтягивали к борту, оглушали веслом и втаскивали на борт. Конечно, вся эта сложная процедура проводилась с помощью местных рыбаков. Выходить в море без них не решались - опасно. Как-то удалось поймать акулу, вдоль которой смогли встать 25 человек. Художник Исаак Бродский вспоминает, что в итальянских газетах даже было фото.

Близкие знакомые проводили у Горького практически все время. Анекдот или нет, но рассказывают, что однажды на открытой веранде было столь многолюдно, что проходивший мимо англичанин принял дом Горького за ресторан. Вошел. Сел за стол и потребовал стакан холодной содовой, яичницу с ветчиной, сыру. Его - ради смеха - обслужили. И лишь когда он собрался расплатиться, ему сказали, что вилла - не ресторан и обедов здесь не продают. Говорят, смущение его было очень велико, он долго тряс Горькому руку, когда узнал, кто стоит перед ним, а на следующий день прислал цветы с миллионом извинений.

Что-то слишком "отпускным" получается у меня Горький на Капри. Спешу исправиться. "...живу я, как всегда, да и не живу, а или сижу за столом, или стою у конторки. Когда-нибудь до того устану, что упаду на пол и пролежу месяца два неподвижно", - это Горький о своем житье-бытье.

Он много писал. Его каприйский период сравнивают с пушкинской болдинской осенью. Он каждый день пролистывал десятки газет, которые на Капри, если позволяла погода, доставлял пароходик из Сорренто. Прочитывал горы рукописей и обстоятельно объяснял авторам просчеты. Составлял планы новых журналов. Жарко спорил о философских материях, увлеченно "строил" бога. А еще вел занятия по литературе в школе для передовых рабочих.

В связи со школой, у истоков которой стояли помимо Горького А.В.Луначарский, А.А.Богданов, сегодня говорят, что именно на Капри определялись пути развития русской социал-демократии. Примирись Ленин с "каприйской ересью" - фантастика, конечно - кто знает, куда бы пошел русский социализм. Некоторые даже считают, что там же, на Капри, он с закрытием школы вообще скончался. Ну а последним русским социалистом они объявляют Александра Богданова, который - так сложилась история для многих изучавших ее еще по советским учебникам - остался лишь "примечанием" в собрании сочинений Ленина.

Значит, при любой политической конъюнктуре упоминание в истории Капри обеспечено. Только вот надо, чтобы был он там на своем законном месте, хотя бы в горьковской биографии. Тот же Интернет снабдил меня удивительной информацией о том, что Мура (то есть баронесса Будберг, с которой Горький познакомился лишь в 1919 году) часто выступала на каприйской вилле в роли хозяйки, и совсем уже взрослый сын Максим (родился в 1897 году) гонял по Капри на мотоцикле. А уж о том, что Сталину очень хотелось выманить Горького именно с Капри, оговорок не счесть.

За те четыре с лишним тысячи дней, что писатель провел там, он исходил остров вдоль и поперек: любил гулять с гостями после обеда или под звездным небом. И уж по той "поперечине", что выбрала я для своего марш-броска, наверняка шагал часто. Особенно в Марина Пиккола - рыбачить. Туда держала свой путь и я.

От Пьяцетты начинается главный местный променад с престижными отелями и дорогими магазинами. Говорят, летом здесь народ идет плечом к плечу. Но мне повезло: в ноябре на Капри уже не сезон. Да и тех романтиков, что выбирают его для тихого осеннего отдыха, разогнал по домам дождь. Я же упорно шла к цели, жадно ловя приметы каприйского быта, не стесняясь заглядывать за ограды. Впрочем, ничего кроме ухоженных газонов, цветников, бассейнов, пальм там не наблюдалось.

В России ходили слухи, что у Горького на Капри своя вилла. Он их опровергал: "У меня виллы нет, да едва и будет". Так что о пролетарском писателе - и вообще о русских социалистах - на Капри теперь ничего не напоминает. Разве что мемориальные доски на домах, где Горький жил. А еще бюст Ленина в общественных садах, носящих имя императора Августа, как раз поблизости от Марина Пиккола. Между прочим, основаны они германским империалистом Круппом. Неплохое смешение эпох, согласитесь.

У последнего и по сей день на острове куда более весомое присутствие. Зигзагообразная дорога, которую он когда-то проложил от своей виллы к морю, и сегодня на картах обозначена виа Крупп.

Сравнимый по площади с Москвой в пределах бульварного кольца остров вполне может потягаться со столицами по числу побывавших там знаменитостей. Только во времена Горького здесь гостили Шаляпин, Бунин, Леонид Андреев, Станиславский (с большой частью труппы МХТ), Саша Черный, Репин... Можно долго продолжать. Из иностранных деятелей культуры на острове бывали Оскар Уйальд, Анри Жид, Райнер-Мария Рильке, Пабло Неруда, Грэм Грин, Александр Дюма, Альберто Моравио, Сомерсет Моэм - тоже всех не перечислишь. Восторженных свидетельств они оставили о Капри столько, что хоть отдельной книгой издавай. Но по фанатичной любви и преданности острову вряд ли кто сравнится со шведским врачом Акселем Мунте. Он построил здесь виллу Сан-Микеле в стиле римских императорских, посетить которую считают своим долгом все пребывающие на Капри.

Мысль навсегда поселиться на острове завладела им еще в юности, когда он в 1876 году попал сюда по причине совсем не оригинальной - из-за слабого здоровья. Причем не просто поселиться, а самому построить дом. Позже, начав копать с помощниками, на глубине примерно двух метров они "нашли твердые, как гранит, римские стены: на красном помпейском фоне танцевали нимфы и вакханки". Как пишет Мунте, эти остатки одной из вилл Тиберия и послужили фундаментом его белоснежного дома.

Конечно, если верить тому, что рассказал он в своей "Легенде о Сан-Микеле" (книга, написанная на английском, вышла в 1929 году). Некоторые, однако, считают шведского врача сказочником и говорят, что многое из того, что и по сей день украшает залы виллы, было куплено им у антикваров, а не найдено тут же.

В начале 60-х (к этому времени книгу перевели на десятки языков) очарованная ею Татьяна Александровна Аксакова-Сиверс сделала русский перевод и отдала его в Госиздат, где он благополучно пролежал почти десять лет. Однажды на вопрос, в чем же задержка, ответом ей было: "Лицо автора книги о Сан-Микеле нам неясно! Кто он такой? Родился в Швеции, учился в Париже, жил на Капри и издал свой роман в Лондоне! Это какой-то космополит!"

Все свое имущество на острове "космополит" Мунте завещал шведскому государству. Занимающий виллу Фонд Сан-Микеле специализируется в области классической культуры.

Мунте, кстати, был еще, как мы сказали бы сегодня, убежденным экологом: боролся с ловцами птиц на территории замка Барбаросса. Боролся своеобразно: просто купил эту землю. Сегодня в замке, построенном когда-то для защиты от набегов сарацин и получившем имя разрушившего остров почти полностью известного пирата, размещен орнитологический центр.

Служит делу просвещения, на сей раз молодых архитекторов, и другой знаменитый каприйский дом - итальянского писателя Курцио Малапарте (отдавший дань увлечения и фашизмом, и коммунизмом, и даже маоизмом современному читателю автор больше всего известен по книге "Техника государственного переворота"). Аскетичному, напоминающему бункер красному зданию с плоской желтой крышей, он давал определения, меньше всего сочетающиеся с атмосферой острова: "грустный, тяжелый и суровый". Но это не мешает некоторым считать дом Малапарте, стоящий на высоком мысу в окружении сосен, самым интересным из всего, что есть в авангардной архитектуре.

Малапарте строил его не сам: проект принадлежит архитектору Адальберто Либере, который работал во славу Муссолини над Дворцом Съездов в римском районе ЭУР. Говорят, правда, что именно писатель придумал сделать стену за камином прозрачной, чтобы огонь горел на фоне скал фаральони. Этот вид - три возвышающихся над морской поверхностью недалеко от берега камня, над формой которых долго работали вода и ветер - считается одним из самых впечатляющих на Капри.

Мне оставалось ходу минут пятнадцать до площадки, с которой можно любоваться этим природным чудом, но взгляд на часы заставил повернуть назад. До последнего метеора меньше часа: как раз не спеша вернуться в порт.

Без труда вышла на Пьяцетту и, нырнув с площади в арку, поняла, что иду не туда. Лестницы не было. Вернулась на площадь, нырнула в другую арку: тоже никакой лестницы.

Все аборигены, к которым я обращалась за помощью, пожимали плечами и произносили: "Bus". Где остановка автобуса, я и без них знала. Только мне хотелось еще раз пробежать через "висячие сады" и наглядеться впрок на цветы, балкончики, решеточки... Но то была настоящая мафия - пришлось сдаться.

Заплатив 1,30 евро, минуты за три я была доставлена по узкому серпантину прямо в порт. Нет, к организации автобусного движения у меня никаких претензий нет. Человек в кассе продает билеты, другой эти билеты проверяет, сам водитель уже за рулем, дожидается, когда все места будут заняты. Такой плотности обслуживающего персонала на одного туриста может позавидовать иной 5-звездный отель.

А в порту сам собой отпал вопрос, который, признаюсь, мучил меня: как всем прибывшим за день удастся уплыть вечером на материк. Ведь мало кто откажется задержаться подольше. Вместо утреннего метеора нас ждал настоящий метеорище, в котором разместились несколько сотен пассажиров. Время в пути получилось то же, что и утром, - сорок минут.

В поезде я снова и снова прокручивала в памяти каприйские картинки. На одну горьковскую виллу я все же наткнулась, когда плутала в поисках той самой лестницы. Кое-где в подтеках и немного облупившиеся стены помпейского цвета, окна закрыты жалюзи. На первом этаже - Интернет-центр. Как раз над ним - мемориальная доска, извещающая, что в этом доме с марта 1909 по февраль 1911 года жил Максим Горький и что здесь бывал у него основатель советского государства Владимир Ленин.

Рассматривая фотографии дома, заметила как раз за углом другую мемориальную доску. Напрягаюсь до предела, пытаясь разобрать хотя бы самые крупные буквы, пока наконец у меня не выходит: "EMIL VON BERING". Ба! Нобелевский лауреат: в 1901 году он получил премию в области медицины. Что делал здесь? Ищу биографию Беринга. Оказывается, в 1897 году он провел на Капри медовый месяц с Эльзой Спинолла, дочкой берлинского врача. Опять немцы! Именно у Беринга снимал виллу Горький. Сегодняшние хозяева, привлекая клиентов, зовут ее не иначе как Домом Горького.

За один день Капри, конечно, не исходишь вдоль и поперек. Не хватило у меня времени - хотя и была рядом - дойти до отеля "Крупп": там первый горьковский адрес на острове. Его владельцы тоже не упускают случая упомянуть, что на этой вилле когда-то жил пролетарский писатель.

Я только по книгам знаю волшебную силу знаменитого голубого грота с водой неповторимого оттенка. Я не видела удивительный майоликовый пол в церкви святого Михаила. Не поднималась по подвесной дороге на монте Соларо. Не бродила по развалинам императорских вилл.

Осталась в стороне от моего маршрута и Чертоза - бывший картезианский монастырь святого Иакова, построенный в средние века. Здесь хранится итало-русская библиотека, с инициативой устройства которой выступил Горький. Были замыслы и более обширные. Разрабатывались планы создания Русско-итальянского общества для взаимного знакомства с культурами. А заброшенный монастырь предлагали превратить в итало-русский этнографический музей. Но планы не осуществились. А так, кто знает, и у России было бы на острове весомое культурное присутствие. Сейчас же в Чертозе куда нагляднее представлено немецкое искусство: здесь действует музей художника-символиста Карла Диффенбаха, одно время жившего на Капри. Тоже интересно.

Да, многое посмотреть не удалось. Значит, надо снова ехать на Капри. Просто отдыхать. Тем более что и Горький советовал.

Светлана Сорокина