Роман в четырех частях

Часть первая

I

В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов. Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока. Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой. Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому свету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины. Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте. Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани. Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела. Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу. Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома — а он был почти всегда дома, — он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мёл кабинет его, чего всякий день не делалось. В тех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены. Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей. Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало. Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи. Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью. По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями для записывания на них по пыли каких-нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки. Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет — так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха. Илья Ильич проснулся, против обыкновения, очень рано, часов в восемь. Он чем-то сильно озабочен. На лице у него попеременно выступал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще не являлся на помощь. Дело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего старосты, письмо неприятного содержания. Известно, о каких неприятностях может писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя староста и в прошлом и в третьем году писал к своему барину точно такие же письма, но и это последнее письмо подействовало так же сильно, как всякий неприятный сюрприз. Легко ли? Предстояло думать о средствах к принятию каких-нибудь мер. Впрочем, надо отдать справедливость заботливости Ильи Ильича о своих делах. Он по первому неприятному письму старосты, полученному несколько лет назад, уже стал создавать в уме план разных перемен и улучшений в порядке управления своим имением. По этому плану предполагалось ввести разные новые экономические, полицейские и другие меры. Но план был еще далеко не весь обдуман, а неприятные письма старосты ежегодно повторялись, побуждали его к деятельности и, следовательно, нарушали покой. Обломов сознавал необходимость до окончания плана предпринять что-нибудь решительное. Он, как только проснулся, тотчас же вознамерился встать, умыться и, напившись чаю, подумать хорошенько, кое-что сообразить, записать и вообще заняться этим делом как следует. С полчаса он все лежал, мучась этим намерением, но потом рассудил, что успеет еще сделать это и после чаю, а чай можно пить, по обыкновению, в постели, тем более, что ничто не мешает думать и лежа. Так и сделал. После чаю он уже приподнялся с своего ложа и чуть было не встал; поглядывая на туфли, он даже начал спускать к ним одну ногу с постели, но тотчас же опять подобрал ее. Пробило половина десятого, Илья Ильич встрепенулся. — Что ж это я в самом деле? — сказал он вслух с досадой. — Надо совесть знать: пора за дело! Дай только волю себе, так и... — Захар! — закричал он. В комнате, которая отделялась только небольшим коридором от кабинета Ильи Ильича, послышалось сначала точно ворчанье цепной собаки, потом стук спрыгнувших откуда-то ног. Это Захар спрыгнул с лежанки, на которой обыкновенно проводил время, сидя погруженный в дремоту. В комнату вошел пожилой человек, в сером сюртуке, с прорехою под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете, с медными пуговицами, с голым, как колено, черепом и с необъятно широкими и густыми русыми с проседью бакенбардами, из которых каждой стало бы на три бороды. Захар не старался изменить не только данного ему богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда, провожая покойных господ в церковь или в гости; а ливрея в воспоминаниях его была единственною представительницею достоинства дома Обломовых. Более ничто не напоминало старику барского широкого и покойного быта в глуши деревни. Старые господа умерли, фамильные портреты остались дома и, чай, валяются где-нибудь на чердаке; предания о старинном быте и важности фамилии всё глохнут или живут только в памяти немногих, оставшихся в деревне же стариков. Поэтому для Захара дорог был серый сюртук: в нем да еще в кое-каких признаках, сохранившихся в лице и манерах барина, напоминавших его родителей, и в его капризах, на которые хотя он и ворчал, и про себя и вслух, но которые между тем уважал внутренне, как проявление барской воли, господского права, видел он слабые намеки на отжившее величие. Без этих капризов он как-то не чувствовал над собой барина; без них ничто не воскрешало молодости его, деревни, которую они покинули давно, и преданий об этом старинном доме, единственной хроники, веденной старыми слугами, няньками, мамками и передаваемой из рода в род. Дом Обломовых был когда-то богат и знаменит в своей стороне, но потом, бог знает отчего, все беднел, мельчал и наконец незаметно потерялся между не старыми дворянскими домами. Только поседевшие слуги дома хранили и передавали друг другу верную память о минувшем, дорожа ею, как святынею. Вот отчего Захар так любил свой серый сюртук. Может быть, и бакенбардами своими он дорожил потому, что видел в детстве своем много старых слуг с этим старинным, аристократическим украшением. Илья Ильич, погруженный в задумчивость, долго не замечал Захара. Захар стоял перед ним молча. Наконец он кашлянул. — Что ты? — спросил Илья Ильич. — Ведь вы звали? — Звал? Зачем же это я звал — не помню! — отвечал он потягиваясь. — Поди пока к себе, а я вспомню. Захар ушел, а Илья Ильич продолжал лежать и думать о проклятом письме. Прошло с четверть часа. — Ну, полно лежать! — сказал он, — надо же встать... А впрочем, дай-ка я прочту еще раз со вниманием письмо старосты, а потом уж и встану. — Захар! Опять тот же прыжок и ворчанье сильнее. Захар вошел, а Обломов опять погрузился в задумчивость. Захар стоял минуты две, неблагосклонно, немного стороной посматривая на барина, и наконец пошел к дверям. — Куда же ты? — вдруг спросил Обломов. — Вы ничего не говорите, так что ж тут стоять-то даром? — захрипел Захар, за неимением другого голоса, который, по словам его, он потерял на охоте с собаками, когда ездил с старым барином и когда ему дунуло будто сильным ветром в горло. Он стоял вполуоборот среди комнаты и глядел все стороной на Обломова. — А у тебя разве ноги отсохли, что ты не можешь постоять? Ты видишь, я озабочен — так и подожди! Не залежался еще там? Сыщи письмо, что я вчера от старосты получил. Куда ты его дел? — Какое письмо? Я никакого письма не видал, — сказал Захар. — Ты же от почтальона принял его: грязное такое! — Куда ж его положили — почему мне знать? — говорил Захар, похлопывая рукой по бумагам и по разным вещам, лежавшим на столе. — Ты никогда ничего не знаешь. Там, в корзине, посмотри! Или не завалилось ли за диван? Вот спинка-то у дивана до сих пор не починена; что б тебе призвать столяра да починить? Ведь ты же изломал. Ни о чем не подумаешь! — Я не ломал, — отвечал Захар, — она сама изломалась; не век же ей быть: надо когда-нибудь изломаться. Илья Ильич не счел за нужное доказывать противное. — Нашел, что ли? — спросил он только. — Вот какие-то письма. — Не те. — Ну, так нет больше, — говорил Захар. — Ну хорошо, поди! — с нетерпением сказал Илья Ильич. — Я встану, сам найду. Захар пошел к себе, но только он уперся было руками о лежанку, чтоб прыгнуть на нее, как опять послышался торопливый крик: «Захар, Захар!» — Ах ты, господи! — ворчал Захар, отправляясь опять в кабинет. — Что это за мученье? Хоть бы смерть скорее пришла! — Чего вам? — сказал он, придерживаясь одной рукой за дверь кабинета и глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой, так и ждешь, что вылетят две-три птицы. — Носовой платок, скорей! Сам бы ты мог догадаться: не видишь! — строго заметил Илья Ильич. Захар не обнаружил никакого особенного неудовольствия, или удивления при этом приказании и упреке барина, находя, вероятно, с своей стороны и то и другое весьма естественным. — А кто его знает, где платок? — ворчал он, обходя вокруг комнату и ощупывая каждый стул, хотя и так можно было видеть, что на стульях ничего не лежит. — Всё теряете! — заметил он, отворяя дверь в гостиную, чтоб посмотреть, нет ли там. — Куда? Здесь ищи! Я с третьего дня там не был. Да скорее же! — говорил Илья Ильич. — Где платок? Нету платка! — говорил Захар, разводя руками и озираясь во все углы. — Да вон он, — вдруг сердито захрипел он, — под вами! Вон конец торчит. Сами лежите на нем, а спрашиваете платка! И, не дожидаясь ответа, Захар пошел было вон. Обломову стало немного неловко от собственного промаха. Он быстро нашел другой повод сделать Захара виноватым. — Какая у тебя чистота везде: пыли-то, грязи-то, боже мой! Вон, вон, погляди-ка в углах-то — ничего не делаешь! — Уж коли я ничего не делаю... — заговорил Захар обиженным голосом, — стараюсь, жизни не жалею! И пыль-то стираю и мету-то почти каждый день... Он указал на середину пола и на стол, на котором Обломов обедал. — Вон, вон, — говорил он, — все подметено, прибрано, словно к свадьбе... Чего еще? — А это что? — прервал Илья Ильич, указывая на стены и на потолок. — А это? А это? — Он указал и на брошенное со вчерашнего дня полотенце и на забытую, на столе тарелку с ломтем хлеба. — Ну, это, пожалуй, уберу, — сказал Захар снисходительно, взяв тарелку. — Только это! А пыль по стенам, а паутина?.. — говорил Обломов, указывая на стены. — Это я к святой неделе убираю: тогда образа чищу и паутину снимаю... — А книги, картины обмести?.. — Книги и картины перед рождеством: тогда с Анисьей все шкафы переберем. А теперь когда станешь убирать? Вы все дома сидите. — Я иногда в театр хожу да в гости: вот бы... — Что за уборка ночью! Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет». — Понимаешь ли ты, — сказал Илья Ильич, — что от пыли заводится моль? Я иногда даже вижу клопа на стене! — У меня и блохи есть! — равнодушно отозвался Захар. — Разве это хорошо? Ведь это гадость! — заметил Обломов. Захар усмехнулся во все лицо, так что усмешка охватила даже брови и бакенбарды, которые от этого раздвинулись в стороны, и по всему лицу до самого лба расплылось красное пятно. — Чем же я виноват, что клопы на свете есть? — сказал он с наивным удивлением. — Разве я их выдумал? — Это от нечистоты, — перебил Обломов. — Что ты все врешь! — И нечистоту не я выдумал. — У тебя вот там мыши бегают по ночам — я слышу. — И мышей не я выдумал. Этой твари, что мышей, что кошек, что клопов, везде много. — Как же у других не бывает ни моли, ни клопов? На лице Захара выразилась недоверчивость, или, лучше сказать, покойная уверенность, что этого не бывает. — У меня всего много, — сказал он упрямо, — за всяким клопом не усмотришь, в щелку к нему не влезешь. А сам, кажется, думал: «Да и что за спанье без клопа?» — Ты мети, выбирай сор из углов — и не будет ничего, — учил Обломов. — Уберешь, а завтра опять наберется, — говорил Захар. — Не наберется, — перебил барин, — не должно. — Наберется — я знаю, — твердил слуга. — А наберется, так опять вымети. — Как это? Всякий день перебирай все углы? — спросил Захар. — Да что ж это за жизнь? Лучше бог по душу пошли! — Отчего ж у других чисто? — возразил Обломов. — Посмотри напротив, у настройщика: любо взглянуть, а всего одна девка... — А где немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ко, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: все поджимают под себя ноги, как гусыни... Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкафах лежала по годам куча старого, изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму... У них и корка зря не валяется: наделают сухариков, да с пивом и выпьют! Захар даже сквозь зубы плюнул, рассуждая о таком скаредном житье. — Нечего разговаривать! — возразил Илья Ильич, ты лучше убирай. — Иной раз и убрал бы, да вы же сами не даете, — сказал Захар. — Пошел свое! Все, видишь, я мешаю. — Конечно, вы; все дома сидите: как при вас станешь убирать? Уйдите на целый день, так и уберу. — Вот еще выдумал что — уйти! Поди-ка ты лучше к себе. — Да право! — настаивал Захар. — Вот, хоть бы сегодня ушли, мы бы с Анисьей и убрали все. И то не управимся вдвоем-то: надо еще баб нанять, перемыть все. — Э! какие затеи — баб! Ступай себе, — говорил Илья Ильич. Он уж был не рад, что вызвал Захара на этот разговор. Он все забывал, что чуть тронешь этот деликатный предмет, как и не оберешься хлопот. Обломову и хотелось бы, чтоб было чисто, да он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от него сметания пыли, мытья полов и т.п. Он в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни в доме, зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила барина его в ужас. Захар ушел, а Обломов погрузился в размышления. Через несколько минут пробило еще полчаса. — Что это? — почти с ужасом сказал Илья Ильич. — Одиннадцать часов скоро, а я еще не встал, не умылся до сих пор? Захар, Захар! — Ах ты, боже мой! Ну! — послышалось из передней, и потом известный прыжок. — Умыться готово? — спросил Обломов. — Готово давно! — отвечал Захар. — Чего вы не встаете? — Что ж ты не скажешь, что готово? Я бы уж и встал давно. Поди же, я сейчас иду вслед за тобою. Мне надо заниматься, я сяду писать. Захар ушел, но чрез минуту воротился с исписанной и замасленной тетрадкой и клочками бумаги. — Вот, коли будете писать, так уж кстати извольте и счеты поверить: надо деньги заплатить. — Какие счеты? Какие деньги? — с неудовольствием спросил Илья Ильич. — От мясника, от зеленщика, от прачки, от хлебника: все денег просят. — Только о деньгах и забота! — ворчал Илья Ильич. — А ты что понемногу не подаешь счеты, а все вдруг? — Вы же ведь все прогоняли меня: завтра да завтра... — Ну, так и теперь разве нельзя до завтра? — Нет! Уж очень пристают: больше не дают в долг. Нынче первое число. — Ах! — с тоской сказал Обломов. — Новая забота! Ну, что стоишь? Положи на стол. Я сейчас встану, умоюсь и посмотрю, — сказал Илья Ильич. — Так умыться-то готово? — Готово! — сказал Захар. — Ну, теперь... Он начал было, кряхтя, приподниматься на постели, чтоб встать. — Я забыл вам сказать, — начал Захар, — давеча, как вы еще почивали, управляющий дворника прислал: говорит, что непременно надо съехать... квартира нужна. — Ну, что ж такое? Если нужна, так, разумеется, съедем. Что ты пристаешь ко мне? Уж ты третий раз говоришь мне об этом. — Ко мне пристают тоже. — Скажи, что съедем. — Они говорят: вы уж с месяц, говорят, обещали, а все не съезжаете; мы, говорят, полиции дадим знать. — Пусть дают знать! — сказал решительно Обломов. — Мы и сами переедем, как потеплее будет, недели через три. — Куда недели через три! Управляющий говорит, что чрез две недели рабочие придут: ломать все будут... «Съезжайте, говорит, завтра или послезавтра...» — Э-э-э! слишком проворно! Видишь, еще что! Не сейчас ли прикажете? А ты мне не смей и напоминать о квартире. Я уж тебе запретил раз; а ты опять. Смотри! — Что ж мне делать-то? — отозвался Захар. — Что ж делать? — вот он чем отделывается от меня! — отвечал Илья Ильич. — Он меня спрашивает! Мне что за дело? Ты не беспокой меня, а там как хочешь, так и распорядись, только чтоб не переезжать. Не может постараться для барина! — Да как же, батюшка, Илья Ильич, я распоряжусь? — начал мягким сипеньем Захар. — Дом-то не мой: как же из чужого дома не переезжать, коли гонят? Кабы мой дом был, так я бы с великим моим удовольствием... — Нельзя ли их уговорить как-нибудь. «Мы, дескать, живем давно, платим исправно». — Говорил, — сказал Захар. — Ну, что ж они? — Что! Наладили свое: «Переезжайте, говорят, нам нужно квартиру переделывать». Хотят из докторской и из этой одну большую квартиру сделать, к свадьбе хозяйского сына. — Ах ты, боже мой! — с досадой сказал Обломов. — Ведь есть же этакие ослы, что женятся! Он повернулся на спину. — Вы бы написали, сударь, к хозяину, — сказал Захар, — так, может быть, он бы вас не тронул, а велел бы сначала вон ту квартиру ломать. Захар при этом показал рукой куда-то направо. — Ну хорошо, как встану, напишу... Ты ступай к себе, а я подумаю. Ничего ты не умеешь сделать, — добавил он, — мне и об этой дряни надо самому хлопотать. Захар ушел, а Обломов стал думать. Но он был в затруднении, о чем думать: о письме ли старосты, о переезде ли на новую квартиру, приняться ли сводить счеты? Он терялся в приливе житейских забот и все лежал, ворочаясь с боку на бок. По временам только слышались отрывистые восклицания: «Ах, боже мой! Трогает жизнь, везде достает». Неизвестно, долго ли бы еще пробыл он в этой нерешительности, но в передней раздался звонок. — Уж кто-то и пришел! — сказал Обломов, кутаясь в халат. — А я еще не вставал — срам да и только! Кто бы это так рано? И он, лежа, с любопытством глядел на двери.

Введение

Иван Гончаров впервые в своем романе «Обломов» вводит новое для русской литературы понятие «обломовщины», которым обозначил особую социальную тенденцию, характерную, прежде всего, для русского народа, заключенную в полном безволии, апатичности, постоянной лени и чрезмерной мечтательности, когда иллюзии заменяют реальную жизнь, и человек деградирует. Само слово «обломовщина» произошло от имени главного героя произведения – Обломова и названия его родной деревни – Обломовки, которая и являлась средоточием всего того, что привело к постепенному угасанию Ильи Ильича как личности, его полной оторванности от мира и окончательному эскапизму. Изображение Обломова и «обломовщины» в романе Гончарова – это отражение процесса постепенного изменения, «слома» человека, которому прививают неестественные ценности и желания, что в итоге приводит к трагичным последствиям – обретению ложного смысла жизни, боязни реального мира и ранней смерти героя.

Обломовка и «обломовщина»

Корни появления «обломовщины» в Обломове лежат в детстве героя – Илья Ильич рос в далекой, в буквальном смысле оторванной от реального мира и центра России деревне – Обломовке. Поместье Обломовых расположилось в живописной, тихой, умиротворяющей местности, где климат радовал своей умеренностью и спокойствием, где не было сильных дождей, ураганов или ветров, бушующего моря или величественных гор, вместо которых раскинулись пологие холмы, даже небо «ближе жмется к земле», «чтоб обнять ее покрепче, с любовью: оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод».

Все здесь сулило «покойную, долговременную жизнь до желтизны волос и незаметную, сну подобную смерть». Даже поры года сменяли друг друга по календарю, не разрушая посевы весенними снегами, – все в Обломовке шло по привычному укладу, не меняясь десятки лет. В таком подобии рая на земле и развивались Обломов и обломовцы, даже природой огражденные от всяких невзгод, переживаний и утрат.

Люди в Обломовке жили от обряда к обряду – от рождения к свадьбе и от свадьбы к похоронам. Умиротворяющая природа усмиряла их нрав, делая тихими, безобидными и равнодушными ко всему: самые страшные злодеяния в деревне были связаны с кражей гороха или моркови, а найдя однажды мертвого человека из соседней деревни, они решили забыть об этом, так как жизнь других общин их не касалась, а значит покойник – не их проблема. Похожая ситуация была и с письмом из соседнего поместья, где был описан рецепт пива, но обломовцы боялись его открыть сразу, опасаясь недобрых вестей, способных нарушить привычное спокойствие деревни. Труд в Обломовке не любили, считая его повинностью и стараясь как можно быстрее сделать дело или вовсе переложить его на плечи другого. В поместье всю работу выполняли дворовые, которые, как видно на примере Захара, также были не самыми ответственными и трудолюбивыми людьми, но при этом оставались преданными слугами своих бар.

Дни обломовцев протекали в спокойствии и безделье, а самым важным событием был выбор блюд к обеду, когда каждый предлагал свои варианты, а затем все советовались, подходя к меню с особой серьезностью: «забота о пище была первая и главная жизненная забота в Обломовке. После трапезы все впадали в сонное состояние, иногда вели ленивые бессмысленные разговоры, но чаще вовсе молчали, постепенно засыпая: «это был какой-то всепоглощающий, ничем непобедимый сон, истинное подобие смерти», которое из года в год наблюдал маленький Илья, постепенно перенимая модель поведения и ценности родителей.

Детство Обломова в Обломовке

В детстве Илья был любознательным, активным ребенком, который всячески старался познать окружающий мир. Ему хотелось, как и другим ребятам, бегать по полям, лазить по деревьям, гулять, где запрещено, или, взобравшись на сеновал, любоваться с высоты речкой и великолепными пейзажами. Обломову нравилось наблюдать за животными, осматривать окружающую местность. Однако чрезмерно опекающие родители, которые с младенчества окружили Илью непрерывной заботой и контролем, запрещали мальчику активно взаимодействовать с миром и изучать его, прививая ему совершенно иные, «обломовские» ценности и модель поведения: постоянную лень, нежелание трудиться и учиться, безвольность и боязнь реального мира.

Лишенный необходимости бороться за свои желания, получая, все, что он хочет, по первому запросу, Обломов привык к безделью. Ему не нужно было решать или делать что-либо самостоятельно – всегда рядом были родители, которые «лучше знали», что нужно их сыну, либо слуги, готовые принести ему любые кушанья, помочь одеться либо убраться в покоях. Илью растили как экзотический «комнатный цветок», всеми силами защищая его от внешнего мира и укрывая в умиротворяющем гнездышке Обломовки. Родители не требовали от сына даже успехов в учебе, так как не считали науку чем-то действительно важным и полезным, часто сами оставляли его дома по праздникам или в непогоду. Именно поэтому обучение в школе, а затем и в институте, стало для Обломова чем-то вроде указания родителей, а не реализацией его собственной воли. На занятиях Илье Ильичу было скучно, он не понимал, как полученные знания можно будет применить в дальнейшей жизни, в частности, в Обломовке.

Разрушающее влияние сказок на жизнь Обломова

В романе Илья Ильич предстает очень чувствительным, мечтательным, человеком, который умеет видеть прекрасное и тонко переживать любые проявления внешнего мира. Во многом на формирование в герое этих качеств повлияли именно живописная обломовская природа и сказки, которые рассказывала мальчику его няня. Мифы и легенды увлекали Обломова в совершенно другой мир – мир фантастический, прекрасный и полный чудес: «Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне; его все тянет в ту сторону, где только и знают, что гуляют, где нет забот и печалей; у него навсегда остается расположение полежать на печи, походить в готовом, незаработанном платье и поесть на счет доброй волшебницы». Даже в зрелом возрасте, понимая, что «молочных рек» не существует, Илья Ильич «бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка». Именно поэтому в Обломове продолжало жить то, привитое со сказками, ощущение брошенности человека в ужасающем и пугающем мире, где нужно вслепую пробираться вперед, ни видя не цели, ни дороги, спасти от которого может только истинное чудо.

Сказочный, волшебный мир легенд и мифов становится для Обломова альтернативной реальностью и уже в зрелом возрасте он сам выдумывает себе сказку о будущей жизни в райской Обломовке, о бесконечном спокойном семейном счастье, благополучии и спокойствии. Однако трагизм Ильи Ильича состоит даже не в тотальном эскапизме, боязни общества, нежелании что-либо делать и бороться за свое счастье, а не понимание, что он уже заменил реальную жизнь иллюзорной. Перед смертью для Обломова его мечты более реальны и важны, чем его сын, жена, друг и окружающие люди, даже важнее его самого, ведь в мечтах у него все в порядке со здоровьем, он полон сил и энергии. Однако сам Гончаров в романе дает читателю кратко одно из объяснений этой подмены: «а может быть, сон, вечная тишина вялой жизни и отсутствие движения и всяких действительных страхов, приключений и опасностей заставляли человека творить среди естественного мира другой, несбыточный, и в нем искать разгула и потехи праздному воображению или разгадки обыкновенных сцеплений обстоятельств и причин явления вне самого явления», подчеркивая, что сама жизнь должна быть непрерывным стремлением вперед, а не бесконечным сном в «зоне комфорта».

Заключение

Понятие «обломовщины» в романе «Обломов» вводится Гончаровым не как единичная характеристика жизненных мотивов и особенностей натуры главного героя, а в качестве типичного и особо привлекательного для русского общества явления – архетипа Емели-дурачка, лежащего на печи и ожидающего своего звездного часа. По словам самого автора, это «злая и коварная сатира на наших прадедов, а может быть, еще и на нас самих» – сказка, в которую хочется верить каждому, но которая не имеет ничего общего с реальностью, где для достижения высот необходимо встать с печи и трудиться, работать над собой. На примере Обломова Гончаров показал, как пагубно может повлиять на чувствительно, мечтательного человека чрезмерная забота и опека, защита от стрессов и потерь, приводящая к полному разочарованию в реальной жизни и замене ее иллюзиями.

Характеристика понятия «обломовщина», история её появления и связь с главным героем романа пригодятся 10 классам во время подготовки сочинения на тему «Обломов и «обломовщина» в романе «Обломов».

Тест по произведению

Нам знакомо со средней школы. Там нам внушается, что "обломовщина - это моральное разложение, ничегонеделание, паразитический патологического лентяя". Однако так ли это? И насколько это явление характерно для современности, для

Как правило, говорится, что обломовщина - это отголоски барской, дворянской России в худшем варианте. Но вспомним, с каким любованием писатель воссоздает неспешный ритм жизни усадьбы. Как поистине нежно он описывает сон своего героя, его мечты, его только завязывающиеся отношения с Ольгой Ильинской. Может, обломовщина - это, по Гончарову, характерная черта русской картины мира? Не случайно ведь предприимчивый Штольц в романе - немец, то есть как бы инородное тело в мировосприятии славянофилов и традиционалистов. Слово "обломовщина" в современном языке давно стало чуть ли не ругательным, во всяком случае, содержащим негативную оценку явления. Но ведь роман - не пасквиль, не памфлет. Он воссоздает борьбу двух начал, западнического и славянофильского, прогрессивного и традиционного, активного и пассивного. Современные критики интерпретируют его в более широком философском контексте. По мнению некоторых, обломовщина - это не столько социальное, сколько мировоззренческое явление.

Это тяготение к природе и красоте, отвержение технического прогресса и ускоряющегося темпа жизни. верность устоям. Это своего рода азиатский, почти буддистский дух. Ленив ли Илья Ильич? Безусловно. Только вот лень его - органичное продолжение его воспитания и образа жизни. Ему ни к чему бороться за средства к существованию, ему не нужно работать, ведь он помещик. В критике принято было осуждать его отношение к Ольге Ильинской, его апатию и безволие, его нежелание брать на себя ответственность. А вот современный семейный психолог, вероятнее всего, похвалил бы его решение и отказ от романтических чувств. Обломов сам осознал, насколько они разные с невестой, понял, что любой компромисс был бы настоящей ломкой личности.

А вот с Агафьей Пшеницыной он обрел счастье - тихое, домашнее, семейное. Да и Ольга получила то, что хотела.

Следовательно, так ли уж отрицательно понятие "обломовщина"? С ним ассоциируется вечный, до дыр заношенный халат, паутина, энтропия, упадок. Но, с другой стороны, автор нарисовал своего героя не однобоким. Образ Обломова неоднозначен, как и то мировоззрение, воплощением которого он является. Никуда не спешить, не строить планов, не рваться во все стороны, не суетиться. Жить, наслаждаясь сегодняшним днем, красотой окружающего мира, искусством - это ли не мечта современного человека? Гонимые непрерывным прогрессом, постоянно повышающимися требованиями, мы забываем о том, как мало на самом деле нам надо для ощущения гармонии. А вот Илья Ильич находил ее интуитивно. Обломовщина - это своего рода эскапизм, уход в мир фантазий. Такие люди не восстают против жизненного уклада, не переделывают действительность, а примиряются с ней. Можно ли однозначно утверждать, что это пораженческая позиция? Сам Гончаров не дает прямого ответа, а предоставляет возможность читателю самому оценить героя и его мир.

Роман И.А.Гончарова «Обломов» появился тогда, когда крепостнический строй все больше и больше обнаруживал свою несостоятельность, а борьба передовых слоев русского общества стано­вилась все более энергичной и непримиримой.

По своему жанру «Обломов» - это роман соци­ально-психологический, дающий широкое обобще­ние в понятии «обломовщина», изображающий гу­бительное влияние дворянско-помещичьей среды на человеческую личность.

Образ Обломова - это величайшее художе­ственное обобщение мировой литературы, воплоща­ющее в себе типические черты характера, порожден­ного русской патриархальной помещичьей жизнью. Одна из заслуг Гончарова состоит в том, что он рас­крывает социально-исторические причины возникно­вения такого характера, как Обломов. Поэтому в ро­мане важное место занимает изображение тех усло­вий и той среды, в которых происходило формиро­вание его героя.

Все эти замыслы остались лишь словами. Об­ломов привык к тому, чтобы за него действовали другие. И потому вся жизнь его представляет собой постепенное угасание в нем ценных человеческих качеств. Он сам сознает это и говорит Штольцу: «...жизнь моя началась с погасания... С первой ми­нуты, когда я сознавал себя, я почувствовал, что я уже гасну». Для того, чтобы еще больше подчерк нуть сипу инерции в свеем герое, Гончаров показы­вает и тех, кто боролся за Обломова и пытался вер­нуть его к действенному существованию. Штольц старался вывести Обломова из состояния мертвя­щего покоя, включить его в жизнь, но из этого ничего не получилось, ибо слишком крепко прирос Илья Иль­ич к покою. Даже Ольга Ильинская не может возро­дить Обломова и вернуть к жизни. Любовь Ольги захватила и приподняла его, но очень ненадолго. Лень, боязнь хлопот и дел, связанных с женитьбой, оказываются сильнее любви, толкают его к разрыву и навсегда ввергают в полусонный быт пшеницынского дома, который он и сам называет ямой.

Душевная драма Обломова тем сильнее, что он понимает свое духовное падение. «Он болезненно чувствовал, что в нем зарыто, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало, может быть, теперь уже умершее, или лежит оно, как золото в недрах горы... Но глубоко и тяжело завален клад дрянью, нанос­ным сором». Обломов понимает причины своей ду­ховной гибели, и когда Ольга спросила его: «Отчего погибло все?.. Кто проклял тебя, Илья?.. Что сгуби­ло тебя? Нет имени этому злу...» - «Есть, - сказал он чуть слышно...- обломовщина!»

Показывая жизненную несостоятельность Об­ломова, Гончаров противопоставляет ему умного и деятельного Андрея Штольца, Ольгу Ильинскую с ее независимой сильной и решительной натурой.

Но ни Штольц, ни Ольга не смогли возродить Обломова к жизни. Именно его имя тесно связано с понятием «обломовщина». Н.А.Добролюбов в ста­тье «Что такое обломовщина?» дал блестящий и до сих пор непревзойдённый анализ романа. Он отме­чает, что общественное значение романа «Обломов» заключается в том, что в нем показана русская жизнь, создан «современный русский тип» и одним словом определено характерное явление дворянско-крепостнической действительности. «Слово это - обломов­щина; оно служит ключом к разгадке многих явлений русской жизни». Добролюбов показал, что образ Обломова представляет собой социально-психоло­гический тип, воплощающий в себе черты помещика дореформенного периода. Состояние барства порож­дает в нем нравственное рабство: «...гнусная при­вычка получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от других, - развила в нем апатичную неподвижность и повергла его в жалкое состояние нравственного рабства. Рабство это пе­реплетается с барством Обломова, так они взаимно проникают друг в друга и одно другим обуславлива­ется». Обломовы- это все те, у кого слово расхо­дится с делом, кто на словах только желает лучшего и не способен свое желание претворить в действие.

Добролюбов расширил понятие «обломовщи­ны». Это социально-психологическое явление не ис­чезает с уничтожением крепостнического строя. Пе­режитки ее - инертность, косность, эгоизм, парази­тизм, лень, расхлябанность, разгильдяйство - продол­жают жить. Обломовщина страшна тем, что она губит способных, талантливых людей и превращает в инер­тное нечто, в жалких неудачников. Обломовы не ис­чезли и в конце XX века. Жива она и в наши дни.