Восстановление смертной казни за измену 14-го июля вышел приказ по Военному ведомству с постановлением Временного правительства, которое решило, наконец, принять чрезвычайные меры для удержания войска от окончательного развала за № 441. «Объявляю по Военному

Утро стрелецкой казни (1881)

Картина «Утро стрелецкой казни» была первым большим полотном Сурикова на тему русской истории.
Художник начал работу над этой картиной в 1878 году. Он создавал ее в Москве, куда переехал на постоянное жительство после окончания Академии художеств.
Здесь, в древней столице Русского государства, Суриков нашел, по его словам, свое подлинное призвание - призвание исторического живописца. «Я, как в Москву приехал, прямо спасен был,- вспоминал он впоследствии.- Старые дрожжи, как Толстой говорил, поднялись! Памятники, площади - они мне дали ту обстановку, в которой я мог поместить свои сибирские впечатления...»
Каковы же были эти «сибирские впечатления», о значении которых для себя не раз говорил Суриков?
Уроженец Красноярска, безвыездно проживший в этом городе до двадцати лет Суриков рассказывал, что Сибирь, современная его юности, хранила много пережитков старины в народном быту, нравах и обычаях. Сибиряки не знали крепостного права, и это в свою очередь наложило определенный отпечаток на их характеры и отношение к жизни. «Идеалы исторических типов воспитала во мне Сибирь с детства, она же дала дух, и силу, и здоровье», - писал Суриков под старость. Его привлекали мощные люди, вольные, смелые, сильные духом и телом, люди могучей воли, отважные, непокорные, несгибаемые, твердо стоящие за свои убеждения, люди, которые не страшатся ни темницы, ни пытки, готовые идти на смерть, если того потребует от них исполнение долга. Суриков любил русских людей «ярых сердцем», не раз с гордостью повторяя народную поговорку о своих земляках: «Краснояры - сердцем яры». Он искал и умел находить таких русских людей в современной ему жизни: их он находил и в прошлом родной страны.
Суриков формировался как художник в семидесятых годах XIX века, в период демократического подъема; он создавал свои произведения в период реакции восьмидесятых и девяностых годов, в условиях тяжкого общественного гнета, который рождал страстный народный протест. Обостренное восприятие художником социальной действительности и происходившей в ней борьбы обусловило глубину, напряженность и силу переживаний героев его исторических народных драм.
Эти черты творчества Сурикова ярко сказались уже в его первом большом историческом полотне на тему русского прошлого - картине «Утро стрелецкой казни».
В этом произведении Суриков обратился к переломной эпохе русской истории - эпохе Петра I.
Мы знаем, что исторически прогрессивные преобразования Петра достигались дорогой ценой - страданиями и кровью народных масс, неимоверным усилением социального гнета, который вызывал горячий протест. Поэтому «начало светлых дней Петра мрачили мятежи и казни».
Вполне естественно, что прогрессивные реформы Петра вызывали решительное противодействие прежде всего со стороны исторически обреченных общественных групп.
Стрельцы (старое допетровское войско, которое Петр I заменил регулярной армией), ущемленные в своих интересах, неоднократно восставали. В 1698 году последний стрелецкий бунт, реакционный по своим целям (им пыталась воспользоваться старшая сестра Петра царевна Софья, чтобы завладеть престолом), был жестоко подавлен.
Взяв сюжетом своей картины казнь стрельцов, Суриков не показал, однако, самой казни. Поразить зрителя кровавыми ужасами не входило в его намерения. Его задача была неизмеримо глубже и значительнее - страницу давней истории России он стремился прочесть, как трагическое повествование о народных судьбах в момент крутого исторического перелома.
.. . Москва, Красная площадь. У Лобного места, на фоне храма Василия Блаженного расположились привезенные к месту казни стрельцы. В белых рубахах, с погребальными свечами в руках, они приготовились к смерти.
Последние минуты перед неотвратимой казнью, которая сейчас начнется... Первого осужденного уже повели к виселице.
Страшную драму стрельцов художник раскрыл, сосредоточив внимание прежде всего на их душевном состоянии, на том, как каждый из приговоренных переживает свою последнюю предсмертную минуту, показав отчаяние и бессильные слезы тех, кто с ними прощается, провожая в последний путь.
Слева - рыжебородый стрелец в красном заломленном колпаке, руки его связаны, ноги забиты в колодки, но не покорился он. Как нож, с которым готов броситься на врага, сжимает он свечу с взметнувшимся языком пламени. С лютой злобой устремил он свой взор на Петра, сидящего на коне подле кремлевских стен. Столь же гневным и непримиримым взглядом отвечает стрельцам Петр, полный сознания своей правоты.
Мрачно, исподлобья, взглядом затравленного зверя, озирается вокруг чернобородый стрелец в красном накинутом на плечи кафтане, глубоко затаив гнев непокорного бунтаря.
Ужас грядущей казни помутил сознание седого стрельца: его взгляд безумен, он не видит припавших к нему детей; он разжал руку, из которой солдат выхватывает свечу.
Смиренно склонился, прощаясь с народом, стоящий на телеге стрелец; его почти безжизненное тело и как бы сломившаяся голова словно предвещают ожидающую его участь.
Тяжело упала голова на грудь, бессильно опустились руки у того стрельца, которого солдаты волокут к виселице; брошены на землю ненужные кафтан и колпак, чуть тлеет фитилек свечи, выпавшей из рук; свеча потухла - жизнь оборвалась.
Вопль отчаяния рвется из груди молодой стрелецкой жены; мальчик, вскинув руки, прижался к матери и спрятал лицо в складках ее одежды. Невдалеке тяжело опустилась на землю старуха, вероятно мать одного из стрельцов, темные, землистые тени легли на ее изможденное страданием лицо.
Рядом с ней, сжав ручонку в кулак, кричит охваченная страхом маленькая девочка. Ее красный платочек выделяется среди темной толпы так же, как выделился среди слитного гула площади ее звонкий детский голосок.
Но не только раскрытием душевного состояния изображенных, не только выразительностью их лиц и фигур достигает Суриков впечатления глубокого трагизма сцены.
Этому служит тяжелый темный колорит картины, оправданный самим выбором момента: раннее утро после дождливой осенней ночи, когда лишь посветлел восток, когда еще не рассеялся над площадью холодный лиловатый туман. В утренних сумерках, среди темной толпы выделяются белые рубахи осужденных; мерцающие огоньки зажженных свечей бросают на них тревожные отсветы...
В картине «Утро стрелецкой казни» Суриков в полной мере проявил свой дар мастера композиции. Он сумел создать впечатление, будто на его полотне сосредоточилась громадная народная толпа, полная жизни и движения. Между тем здесь всего несколько десятков действующих лиц; Суриков, однако, как блестящий режиссер, заполнил ими огромную Красную площадь. В частности, он достиг этого композиционным приемом сближения планов, сократив расстояние между Лобным местом, храмом Василия Блаженного и кремлевскими стенами.
Созданию картины предшествовала большая подготовительная работа.
«Я в Петербурге еще решил «Стрельцов» писать, - рассказывает сам художник. - Задумал я их еще когда в Петербург из Сибири ехал. Тогда еще красоту Москвы увидал... В Москве очень меня соборы поразили. Особенно Василий Блаженный: все он мне кровавым казался... Как я на Красную площадь пришел-все это у меня с сибирскими воспоминаниями связалось... Когда я их задумал, у меня все лица сразу так и возникли... Помните, там у меня стрелец с черной бородой - это Степан Федорович Торгошин, брат моей матери. А бабы - это, знаете ли, у меня и в родне были такие старушки. Сарафанницы, хоть и казачки. А старик в «Стрельцах» - это ссыльный один, лет семидесяти. Помню, шел, мешок нес, раскачивался от слабости - и народу кланялся. А рыжий стрелец - это могильщик, на кладбище я его увидал. Я ему говорю: «Поедем ко мне - попозируй». Он уже занес было ногу в сани, да товарищи стали смеяться. Он говорит: «Не хочу». И по характеру ведь такой, как стрелец. Глаза глубоко сидящие меня поразили. Злой, непокорный тип. Кузьмой звали. Случайность: на ловца и зверь бежит. Насилу его уговорил. Он, как позировал, спрашивал: «Что, мне голову рубить будут, что ли?» А меня чувство деликатности останавливало говорить тем, с кого я писал, что я казнь пишу.
А дуги-то, телеги для «Стрельцов» - это я по рынкам писал... На колесах-то грязь. Раньше-то Москва немощеная была - грязь была черная. Кое-где прилипнет, а рядом серебром блестит чистое железо... Всюду красоту любил».
Итак, основной материал дала художнику жизнь, пристальное наблюдение, жадное и глубокое ее изучение.
Неоценимую помощь Сурикову оказала замечательная зрительная память, четко закрепившая в его сознании воспоминания юности и даже детства. Так было и при создании «Стрельцов». «Смертную казнь я два раза видел. Раз трех мужиков за поджог казнили. Один высокий парень был, вроде Шаляпина, другой старик. Их на телегах в белых рубахах привезли. Женщины лезут, плачут, - родственницы их», - вспоминал позднее художник.
Наконец, серьезно изучал Суриков и исторические источники, предметы материальной культуры, памятники письменности. «Петр у меня с портрета заграничного путешествия написан,- рассказывал он,- а костюм я у Корба взял».
Действительно, если заглянуть в «Дневник путешествия в Московию» секретаря австрийского посла И. Корба, нетрудно заметить, как внимательно относился Суриков к тому, о чем повествует этот наблюдательный иноземец, бывший очевидцем стрелецких казней.
Многое из того, что описано у Корба, творчески воссоздано Суриковым в его картине. «... На небольших московских телегах были посажены сто виновных, ожидавших своей очереди казни, - пишет Корб.- Сколько было виновных, столько же тележек и столько караульных солдат... Священников для напутствия осужденных видно не было... все же каждый держал в руках зажженную восковую свечу, чтобы не умереть без света и креста... Горький плач жен усиливал для них страх предстоящей смерти... мать рыдала по своем сыне, дочь оплакивала судьбу отца, несчастная супруга стонала об участи своего мужа... Его царское величество в зеленом польском кафтане прибыл в сопровождении многих знатных московитов к воротам, где по указу его царского величества остановился в собственной карете господин цесарский посол с представителями Польши и Дании».
Однако Суриков далеко не во всем следовал за этим источником. Это видно хотя бы из того, что Корб описывает казнь, которая происходила 10 октября 1698 года в селе Преображенском на реке Яузе; художник же изменяет место действия и переносит его на Красную площадь. Сурикову была необходима конкретная историческая обстановка, а в селе Преображенском она не сохранилась. Да и само событие, перенесенное на Красную площадь и изображенное на фоне храма Василия Блаженного и древних кремлевских стен, приобретало не только большую историческую убедительность, но и особую значительность.
Рассказывая о создании своего первого большого исторического полотна на тему из русского прошлого, Суриков однажды упомянул о том, как родилось название картины: «Утро стрелецких казней» хорошо... кто-то назвал».
Думается, что не случайно в данном случае Суриковым употреблено множественное число - «стрелецких казней»; здесь как бы заключено указание на возможность более широкого истолкования картины, ее содержания, всей ее исторической концепции. Внимательное рассмотрение картины приводит к тому же выводу.
Не данный бунт стрельцов сам по себе, не данное конкретное столкновение между стрельцами и Петром интересовали Сурикова. Художник стремился раскрыть в своей картине основные социальные противоречия Петровской эпохи.
Суриков понимал прогрессивную роль Петра I и проявлял большой интерес к его личности, чему мы имеем немало подтверждений. Но в центре внимания художника всегда были жизнь народа, народные судьбы.
Как народную драму решал Суриков и картину «Утро стрелецкой казни».
Все в этой картине приводит к мысли, что художник, несомненно, сближал стрельцов с народом, причем в большей мере, чем это может быть исторически оправдано.
Мы знаем, что нельзя ставить знак равенства между стрельцами и народом, знаем, что стрелецкий бунт 1698 года не был бунтом народным. Мы можем говорить только о том, что стрельцы все же встречали порой сочувствие в народе, но лишь в той мере, в какой они восставали против иноземщины и против государственной власти, которая усиливала помещичий гнет. Известно также, что рядовые стрельцы не раз примыкали к народным движениям во второй половине XVII века.
Характерно, что Суриков показал именно рядовых стрельцов, внутренне сближая их с теми стрельцами, которые отворяли Степану Разину ворота волжских городов и шли за ним, присоединяясь к могучему крестьянскому восстанию. Суриков, очевидно, видел и в своих стрельцах, в их женах, матерях и детях в значительной мере выразителей тех же народных чувств и переживаний.
О народе, о его силе, о его гневе и страданиях в сложную, полную противоречий, переломную эпоху русской истории думал великий русский художник, создавая свою картину. И именно это явилось основным содержанием «Утра стрелецкой казни».

Весна 1881 года была запоздалой. В феврале пригревало солнышко, а в марте снова грянули холода. Но Василий Иванович Суриков ходил в приподнятом настроении. Штука ли! Кончил картину, которую писал несколько лет... Картину, выстраданную сердцем, продуманную до мелочей... Он даже плохо спал по ночам, вскрикивал во сне, мучаясь видениями казни. Сам он потом говорил: "Я, когда "Стрельцов" писал, ужаснейшие сны видел: каждую ночь во сне казни видел. Кровью кругом пахнет. Боялся я ночей. Проснешься и обрадуешься. Посмотришь на картину: Слава Богу, никакого ужаса в ней нет... У меня в картине крови не изображено, и казнь еще не начиналась... Торжественность последних минут мне хотелось передать, а совсем не казнь".

В марте должна была открыться в Петербурге выставка передвижников, и это была первая картина В. Сурикова, которая появилась на ней.

Художника В. Сурикова всегда увлекали грандиозные сюжеты, в которых воплощался бы дух эпохи, которые давали бы простор воображению и в то же время предоставляли бы простор для широких художественных обобщений. И еще его всегда интересовали народные судьбы на широких перекрестках истории.

Заслуженно прославленный как величайший художник, Василий Иванович Суриков в области исторической живописи не имеет себе равных среди русских художников. Более того, во всем мире трудно назвать другого живописца, который бы так глубоко проник в прошлое своего народа и так волнующе воссоздал его в живых художественных образах. Иногда он отступал от "буквы" исторического источника, если это нужно было для выражения его замысла. Так, например, секретарь австрийского посольства в России Иоганн Георг Корб в своем "Дневнике путешествия в Московию" описывал казнь стрельцов, которая происходила в октябре 1698 года в селе Преображенском. Когда Петр I в 1697 году отправился за границу, недовольные его новшествами стрельцы подняли бунт. Возвратившись, царь Петр приказал допрашивать их под страшными пытками. Потом последовали беспощадные казни, после которых стрелецкое войско мало-помалу было уничтожено.

В. Суриков переносит действие своей картины "Утро стрелецкой казни" на Красную площадь не только потому, что ему нужна была конкретная обстановка, а в селе Преображенском она не сохранилась. Событие у Лобного места на фоне древнего собора Василия Блаженного и стен Кремля, по его замыслу, приобретало большую историческую убедительность.

По собственному признанию В. Сурикова, первоначальный замысел "Стрельцов" возник из впечатлений от сибирской жизни. Особый, своеобразный уклад ее, живучесть старозаветных традиций, семейные предания, самобытные, сильные люди - все это обогатило художника такой сокровищницей ярких впечатлений, из которой он потом черпал всю жизнь. Сам художник вспоминал потом: "Мощные люди были. Сильные духом. Размах во всем широкий. А нравы жестокие были. Казни и телесные наказания на площадях публично происходили".

История создания картины "Утро стрелецкой казни" начинается с того момента, когда проездом в Петербург (в 1869 году) В. Суриков на один день остановился в Москве. Здесь он впервые увидел Красную площадь, Кремль, древние соборы. И потом через все годы учения в Академии художеств пронес он этот заветный замысел, чтобы в 1878 году приступить к его воплощению.

Именно в этом году был сделан карандашный набросок, на котором рукою самого В. Сурикова сделана надпись: "Первый набросок "Стрельцов" в 1878 году". Фигуры здесь едва намечены, еще условны, однако на нем уже были сделаны те главные опорные точки, на которых держится композиция картины в ее окончательном виде. Композиция расчленяется на две части: слева - стрельцы, справа - Петр и его приближенные, а над всем этим возвышаются купола храма Василия Блаженного.

Художник черпал вдохновение не только в действительности. Он очень подробно изучал исторические источники, с особенным вниманием он читал упоминавшуюся уже книгу И.Г. Корба, от которого не ускользнули многие характерные детали. Так, например, один из приговоренных стрельцов, подойдя к плахе, сказал царю Петру, стоявшему поблизости: "Посторонись-ка, государь. Это я должен здесь лечь".

И. Корб рассказывает и о стрелецких женах и матерях, громко причитающих и бегущих за осужденными к месту казни. Он упоминает и о зажженных свечах, которые держали в руках идущие на смерть, "чтобы не умереть без света и креста". Он приводит и такой примечательный факт: из ста пятидесяти приговоренных стрельцов только трое повинились и просили царя о помиловании. Помилование им было дано. Остальные шли на смерть нераскаявшись и умирали со спокойным мужеством.

Однако столь выразительное и яркое повествование И.Г. Корба послужило Василию Сурикову лишь канвой для воплощения задуманного им замысла. Обращался он с ним вольно, часто отступал даже от фактической стороны. Так, в действительности на Красной площади не казнили через повешение (как это изображено на картине В. Сурикова), на Красной площади стрельцам рубили головы, и было это уже в феврале 1699 года. У И. Корба в его "Дневнике" имеются описания обеих казней, но художник объединил их в один сюжет, изменил и по-своему осмыслил многие подробности. А самое главное - он сместил акцент с самой казни на последние минуты перед казнью. В. Суриков сознательно отказался от зрелища бойни, того грубого эффекта, который мог бы заслонить истинной смысл этой трагедии.

Правда, однажды В. Суриков попробовал написать казнь. Это было после того, как приехавший к нему И.Е. Репин сказал: "Что это у вас ни одного казненного нет? Вы бы вот здесь на виселице, на правом плане, повесили бы". - "Как он уехал, - вспоминал потом художник, - мне и захотелось попробовать. Я знал, что нельзя, но хотелось знать, что получилось бы. Я и пририсовал мелом фигуру повешенного. А тут как раз нянька в комнату вошла, - как увидела, так без чувств и грохнулась.

Еще в тот день Павел Михайлович Третьяков заехал: "Что вы, картину испортить хотите?". Так В. Суриков решительно отказался от того, чтобы "пугать" зрителя.

В тусклом свете серенького утра темнеет силуэт храма Василия Блаженного. Справа - кремлевские стены, около которых, охраняемая солдатами, идет дорога к виднеющимся невдалеке виселицам.

Петр Великий - верхом на коне, неумолимый и твердый в своем решении. Но его фигура отодвинута В. Суриковым в глубину картины, а весь передний план ее занимает народная толпа, стеснившаяся возле Лобного места и телег со связанными стрельцами.

Где только было возможно, художник стремился найти для своей картины живые прообразы героев. При этом его, конечно, волновало не только внешнее сходство живой модели с действующим лицом картины, но и внутреннее. Одна из главных фигур произведения - страстный, неукротимый рыжебородый стрелец, который через всю картину устремляет яростный взгляд на Петра. Найти для него натурщика помог И. Репин, который потом вспоминал: "Поразившись сходством намеченного им одного стрельца, сидящего в телеге с зажженною свечою в руке, я уговорил Сурикова поехать со мною на Ваганьковское кладбище, где один могильщик был чудо-тип. Суриков не разочаровался: Кузьма долго позировал ему, и Суриков при имени "Кузьма" даже впоследствии всегда с чувством загорался от серых глаз, коршуничьего носа и откинутого лба".

На картине этот рыжебородый стрелец как бы концентрирует на себе возмущение и непокорность всей массы, которые у других проявляются более сдержанно и скрыто. Он стоит на пороге смерти, но сила жизни неукротимо горит в нем и в эти последние минуты. Он не обращает внимания на свою плачущую жену, он весь поглощен молчаливым вызовом, который бросает царю Петру.

Крепко зажатая, как нож, свеча в его руке бросает красноватые отблески на смуглое лицо с огромными горящими глазами, хищным носом и широко вырезанными ноздрями. За ним в молчаливой скорби заломила руки и склонила голову жена его. На первом плане - мать стрельца: слезы высохли на ее глазах, только страдальчески надломлены брови. Его ноги в колодках, руки связаны у локтей, но зритель сразу видит, что он не покорен. Неукротимая ярость и гнев пылают в лице рыжебородого, он как будто забыл о близкой смерти и хоть сейчас снова готов броситься в схватку.

Он идет молодец, не оступается,
Что быстро на весь люд озирается,
Что и тут царю не покоряется...
Отца-матери не слушает,
Над молодой женой не сжалится,
О детях своих не болезнует.

Крепко держит свечу и чернобородый стрелец. В его смуглом лице ясно читается уверенность в правоте своего дела. В ожидании смерти он не замечает рыданий жены, побледневшей от слез: его гневный взгляд исподлобья тоже брошен вправо.

Величавая торжественность последних минут перед смертью видна и в посеревшем от пыток лице седого стрельца. В беспредельном отчаянии припала к нему дочь, на русую растрепавшуюся голову которой тяжело легла узловатая рука старика.

Напряженному накалу страстей в левой части картины противопоставлены спокойствие и равнодушие в правой ее части. Центральное место здесь занимает Петр I, лицо которого обращено к рыжебородому стрельцу. Левой рукой он сжимает конские поводья - так же властно и гневно, как стрелец свою свечу. Царь Петр неумолим и грозен, сурово и гневно смотрит он на стрельцов. Хотя даже на лицах некоторых иностранных послов видно сострадание. Задумчиво смотрит на казнь иностранец в черном кафтане (предположительно, австрийский посол Христофер Гвириент де Валль). Спокойно величав боярин в длинной шубе с собольей опушкой. Его нисколько не волнуют ни яркие пятна рубах смертников, ни сами трагические события, происходящие на площади...

Василий Иванович Суриков был историческим живописцем по самой сущности своего таланта. История для него была чем-то родным, близким и лично пережитым. В своих картинах он не судит и не выносит приговор, а как бы зовет зрителя пережить события прошлого, подумать о судьбах человеческих и судьбах народных. "Вот как бывает сурова и подчас жестока действительность, - говорит нам художник, - смотрите же и рассудите сами, кто здесь виноват, кто прав".

СПЕЦПРОЕКТЫ

24 января исполняется 170 лет со дня рождения художника Василия Сурикова. «Стол» вспоминает основоположника российской исторической живописи и настоящего путешественника во времени, детство и юность которого прошли в XVII веке

Бабий вой и плач стоял над Красной площадью, когда со стороны Преображенской солдатской слободы показались повозки с узниками.

Наконец повозки с осуждёнными достигли Лобного холма, где к измученным стрельцам, закованным в цепи и колодки, бросились жёны и дети, чудом пробравшиеся через оцепление. Тут уж началась настоящая свалка с причитаниями взахлёб, вырыванием волос и валянием по земле.

– Прекратить немедленно! – брезгливо поморщился генерал Бутурлин, командовавший экзекуцией.

И тут же к телегам подскочили дюжие солдаты-преображенцы. Отпихивая сапогами рыдающих баб и детей, они деловито стащили с телеги первого стрельца в колодках: пора, братец, пришёл и твой час. Поскольку сам осуждённый на казнь в этих колодках не мог ступить и шага, солдаты подхватили его под руки и быстро потащили к виселицам, построенным в ряд у Кремлевской стены.

– Обними за меня детушек, – стрелец Василий Торгошин быстро зашептал на ухо своей жене. – Сыночков Степушку и Коленьку, дочку Марфушку, да низко кланяйся батюшке с матушкой. А сугубо кланяйся батюшке Иоанну. Передай ему, что сотник Василий сын Иванов просил прощения, что не остановил антихриста, не защитил от поругания веру православную…

Василий вдруг осёкся, увидев того, про кого в Москве ходило столько страшных слухов, – антихриста-самозванца. Царь с бритым на немецкий манер лицом и нелепыми усишками восседал на пятнистой кобыле буквально в десяти шагах от него и в каком-то странном оцепенении рассматривал закованного в кандалы сотника.

«Эх, была бы под рукой верная пищаль да пуля свинцовая, – подумалось вдруг сотнику, – иначе бы дело решилось…»

Но он только устремил на государя Петра ответный взгляд, полный ярости и ненависти: запомни, царь, этот взгляд. Запомни до самого твоего последнего вздоха: не мы, так наши потомки тебе отомстят! Не тебе, так твоему семени…

Картина Василия Сурикова «Утро стрелецкой казни», впервые представленная публике 1 марта 1881 года на открытии IX выставки Товарищества передвижных художественных выставок в Санкт-Петербурге, произвела эффект разорвавшейся бомбы.

Александра Боткина, дочь Павла Третьякова, вспоминала:

– Никто не начинал так. Он не раскачивался, не примеривался и как гром грянул этим произведением…

Василий Иванович Суриков. Утро стрелецкой казни. 1881 год

Как гром грянул – это даже мягко сказано

В тот же день – 1 марта 1881 года – на набережной Екатерининского канала в Петербурге взрывом бомбы был убит государь император Александр II, переживший к тому времени уже несколько покушений на свою жизнь. Арест террористов из организации «Народная воля» стал настоящим шоком для общества: убийцами государя оказались вовсе не злокозненные масоны и не агенты иностранных держав, не евреи-иноверцы или сектанты, – нет, на жизнь царя подняли руку СВОИ – дворянские дети, «золотая молодёжь», ни в чём не знавшая нужды.

И каждый раз после очередного теракта в великосветских салонах вспыхивали споры: да как же такое возможно?!

Непосредственный убийца государя императора – студент Игнатий Гриневицкий – был родовым дворянином из Минской губернии, другой же участник цареубийства – Николай Рысаков, бросивший первую бомбу в царский экипаж, – был отпрыском управляющего государственным лесопильным заводом в Новгородской губернии. Представителями дворянского сословия были и остальные террористы, а уж Софья Перовская – так и вовсе графиня, дочь губернатора Петербурга и члена совета Министерства внутренних дел. Единственное исключение – сам лидер «Народной воли» Андрей Желябов, выходец из семьи зажиточных крепостных крестьян, занимавшихся торговлей.

И это был вовсе не единичный случай

До этого – ещё в 1866 году – прогремело дело мелкопоместного дворянина Дмитрия Каракозова, стрелявшего в царя у Летнего сада (интересная деталь: государя спас бедный крестьянин Осип Комисаров, оттолкнувший руку убийцы).

На всю Россию прогремело дело дворянки и террористки Веры Засулич, которая весной 1878 года выстрелила из револьвера в петербургского градоначальника Фёдора Фёдоровича Трепова, за что была оправдана судом присяжных.

За выстрелом Засулич последовал ряд других публичных покушений – например, убийство шефа жандармов генерал-адъютанта Николая Мезенцова, которое совершил дворянин Кравчинский, или же убийство харьковского губернатора генерал-майора князя Дмитрия Кропоткина, между прочим, двоюродного брата революционера-анархиста Петра Кропоткина, одобрившего убийство брата.

И каждый раз после очередного теракта в великосветских салонах вспыхивали споры: да как же такое возможно?!

Почему врагами государственного порядка становились те, от кого этого меньше всего можно было бы ожидать, – представители привилегированного класса?

Чего им не хватало?

И вдруг никому не известный художник не просто ударил по этому болевому нерву российской жизни, но и со всей безжалостностью показал то, о чём и говорить было боязно: что нет и никогда не было этого показного единения народа вокруг монархии. Что разлад в российском государстве возник вовсе не вчера, что это всего лишь эпизоды тлеющей веками гражданской войны между властью и народом – последствия неутихающего религиозного раскола, которые не излечены и доныне.

Неудивительно, что через несколько дней о картине сибирского бунтаря и пророка Сурикова, будто бы призвавшего свергнуть всех Романовых, уже шепталась вся столица.

Репин в восторге писал Третьякову: «Картина Сурикова делает впечатление неотразимое, глубокое на всех. Все в один голос высказали готовность дать ей самое лучшее место; у всех написано на лицах, что она – наша гордость на этой выставке… Могучая картина! Ну, да вам ещё напишут об ней… Решено Сурикову предложить сразу члена нашего товарищества».

Вскоре слухи дошли и до придворных, и, поговаривали, в начале апреля сам Александр III, между прочим, страстный поклонник живописи и председатель Общества взаимного вспоможения и благотворительности русских художников в Париже, инкогнито посетил особняк князя Юсупова на Невском проспекте, где были выставлены полотна передвижников.

На Красной площади было повешено 144 человека

Государь долго стоял у картины Сурикова, задумчиво покусывая ус.

– Прикажете снять, Ваше Величество? – робко переспросил кто-то из сановников.

– Нет, зачем же… Картина продается?

– Уже продана-с, Ваше Величество-с. Купцу Третьякову для нужд собственной галереи в Москве.

– Ладно, пусть висит.

И государь, медленно повернувшись, пошёл к выходу.

Разумеется, в реальности всё происходило иначе, чем это изобразил Суриков.

В тот день государь Пётр Великий казнил вовсе не семерых стрельцов, как это написано на картине, но 230 осуждённых.

На другой день казни продолжились. И на Красной площади было повешено 144 человека.

«А иные повешены были по всему Земляному городу у всех ворот по обе стороны, – писал русский дипломат Иван Желябужский. – Также и у Белого города за городом у всех ворот по обе стороны: сквозь зубцы городовых стен проткнуты были бревна и концы тех бревен… выпущены были за город и на тех концах вешены стрельцы. А иные вешены на Девичьем поле перед монастырем и в руки воткнуты им челобитныя».

Челобитные, видимо, были адресованы к царевне Софье, заключённой в то время в Новодевичьем монастыре, царь Пётр умышленно заставлял Софью смотреть на мучительную гибель её сторонников.

Всего же, как сообщают летописцы, в те дни в Москве было казнено свыше 2 тысяч человек.

Но вот сам сотник Василий Торгошин в той мясорубке уцелел. Его, как и многих других стрельцов, просто избили кнутом до полусмерти и отправили в ссылку – в далёкую Сибирь.

Красноярск

Под Красноярском, у берега реки Енисея, он основал станицу Торгошино, и его сыновья и внуки, ставшие сибирскими казаками, занялись ямщицким промыслом, занимаясь перевозкой чая с китайской границы от Иркутска до Томска.

В этой станице и родилась Прасковья Фёдоровна Торгошина – будущая мать художника, который обожал жить в этом медвежьем углу.

– Семья была богатая, – много лет спустя рассказывал Суриков. – Старый дом помню. Двор мощёный был. У нас тёсаными брёвнами дворы мостят. Там самый воздух казался старинным. И иконы старые, и костюмы. И сестры мои двоюродные – девушки совсем такие, как в былинах поётся про двенадцать сестер. В девушках была красота особенная: древняя, русская…

Красноярск

Интересно, что для портрета сотника Василия Торгошина Сурикову позировал его родной дядя – Степан Фёдорович Торгошин.

Отец же художника – Иван Васильевич Суриков – был сыном атамана Енисейского казачьего полка.

Максимилиан Волошин, которому для издательства Кнебеля заказали монографию о Сурикове, писал: «Предки его пришли в Сибирь вместе с Ермаком. Род его идёт, очевидно, с Дона, где в Верхне-Ягирской и Кундрючинской станицах ещё сохранились казаки Суриковы. Оттуда они пошли завоевывать Сибирь и упоминаются как основатели Красноярска в 1622 году.

– После того как они Ермака потопили в Иртыше, – рассказывал он, – пошли они вверх по Енисею, основали Енисейск, а потом Красноярские Остроги – так у нас места, укреплённые частоколом, назывались.

«Горы у нас целиком из драгоценных камней – порфир, яшма. Енисей чистый, холодный, быстрый»

Развертывая документы и книги, он с гордостью читал вслух историю Красноярского бунта, когда казаки спустили по Енисею неугодного им царского воеводу Дурново, и при упоминании каждого казацкого имени перебивал себя, восклицая:

– Это ведь все сродственники мои… Это мы-то – воровские люди… И с Многогрешными я учился – это потомки Гетмана!

А потом он начинал рассказывать:

– В Сибири народ другой, чем в России: вольный, смелый. И край-то какой у нас. Сибирь западная – плоская, а за Енисеем у нас уже горы начинаются: к югу тайга, а к северу холмы, глинистые – розово-красные. И Красноярск – отсюда имя; про нас говорят: «Краснояры сердцем яры». Горы у нас целиком из драгоценных камней – порфир, яшма. Енисей чистый, холодный, быстрый. Бросишь в воду полено, а его бог весть уже куда унесло. Мальчиками мы, купаясь, чего только не делали. Я под плоты нырял: нырнёшь, а тебя водой внизу несёт. Помню, раз вынырнул раньше времени: под балками меня волочило. Балки скользкие, несло быстро, только небо в щели мелькало – синее. Однако вынесло…

Красноярск

Вырос Василий Суриков в селе Сухой Бузим в 60 верстах от Красноярска, куда его отца – чиновника средней руки из губернской канцелярии – перевели служить в акцизное управление уезда. Василий был средним сыном. Ещё в семье была старшая сестра Катя и младший брат Саша.

– В Бузимове мне вольно было жить, – вспоминал Суриков. – Страна была неведомая. Ведь в Красноярске никто до железной дороги не знал, что там за горами. Торгошино было под горой. А что за горой – никто не знал. Было там ещё за двадцать вёрст Свищово. В Свищове у меня родственники были. А за Свищовым пятьсот вёрст лесу до самой китайской границы. И медведей полно. До пятидесятых годов девятнадцатого столетия всё было полно: реки – рыбой, леса – дичью, земля – золотом. Какие рыбы были! Осетры да стерляди в сажень. Помню – их привезут, так в дверях прямо, как солдаты, стоят. Или я маленьким был, что они такими громадными казались… А Бузимово было к северу. Из Красноярска целый день лошадьми ехать. Окошки там ещё слюдяные, песни, что в городе не услышишь. И масленичные гулянья, и христославцы. У меня с тех пор прямо культ предков остался. Брат до сих пор поминовение обо всех умерших подаёт. В прощёное воскресенье мы приходили у матери прощенье на коленах просить. На рождестве христославцы приходили. Иконы льняным маслом натирали, а ризы серебряные мелом.

«Ещё, помню, совсем маленьким был, на стульях сафьяновых рисовал – пачкал»

О начале же своего увлечения живописью Василий Суриков рассказывал так:

– Рисовать я с самого детства начал. Ещё, помню, совсем маленьким был, на стульях сафьяновых рисовал – пачкал. Из дядей моих один рисовал – Хозяинов (Хозяинов Иван Михайлович – местный иконописец). Главное, я красоту любил. Во всём красоту. В лица с детства ещё вглядывался, как глаза расставлены, как черты лица составляются. Мне шесть лет, помню, было – я Петра Великого с чёрной гравюры рисовал. А краски от себя: мундир синькой, а отвороты брусникой…

И. Е. Репин. Портрет художника В. И. Сурикова

В 1858 году родители отдали сына в первый класс Красноярского уездного училища, где на юный талант обратил своё внимание учитель рисования Николай Васильевич Гребнев.

– Гребнев брал меня с собою и акварельными красками заставлял сверху холма город рисовать. О Брюллове мне рассказывал. Об Айвазовском, как тот воду пишет, – что совсем как живая; как формы облаков знает…

После уездного училища Суриков поступил в четвёртый класс гимназии, но из-за стеснённого положения семьи – тогда в Бузимове умер отец – из гимназии пришлось уйти. Василий поступил на службу в губернское правление писцом. Работа была совсем неинтересная – целый день приходилось переписывать какие-то бумаги, отчёты, докладные записки. На Пасху подрабатывал – разрисовывал пасхальные яйца по три рубля за сотню.

Через несколько лет он упросил мать отпустить его в Санкт-Петербург учиться в Академию художеств, о которой он столько слышал от Гребнева. Свою протекцию при поступлении пообещал и губернатор Павел Николаевич Замятнин, а городской голова Красноярска Пётр Иванович Кузнецов пообещал ему помощь в дороге.

Однако вступительные экзамены Суриков провалил – не сдал рисунок «по гипсу»

– Кузнецов рыбу в Петербург посылал – в подарок министрам. Я с обозом и поехал. Огромных рыб везли: я на верху воза на большом осетре сидел. В тулупчике мне холодно было. Коченел весь. Вечером, как приедешь, пока ещё отогреешься; водки мне дадут. Потом в пути я себе доху купил.

Дорога до Петербурга заняла почти два месяца – сначала на лошадях с обозом до самого Нижнего Новгорода, затем уже по железной дороге до самой столицы.

Однако вступительные экзамены Суриков провалил – не сдал рисунок «по гипсу» – то есть когда художники пишут с натуры какую-то часть гипсовой фигуры. Но в Красноярске никаких «гипсов» не было, и Суриков никогда их не рисовал. В итоге педагоги только развели руками:

– Да за такие рисунки вам, юноша, даже мимо академии надо запретить ходить.

Но Суриков и не думал сдаваться. Он поступил учиться в Петербургскую рисовальную школу, существовавшую на средства Общества поощрения художеств. За несколько месяцев он набил руку на «гипсе» и с успехом выдержал экзамен на поступление.

Закончил академию Суриков через пять лет – причём как один из самых одарённых студентов.

За рисунок «Милосердный самаритянин» Суриков получил малую золотую медаль – позже он подарил эту картину Кузнецову. Осенью 1875 года Суриков участвовал в конкурсе на Большую золотую медаль, с которой была связана двухлетняя заграничная поездка за счёт академии. Для конкурсной картины была предложена тема из четырёх фигур: «Апостол Павел, объясняющий догматы христианства перед Иродом-Агриппой, сестрой его Береникой и римским проконсулом Фестом».

Василий Суриков. Апостол Павел объясняет догматы веры

Но в итоге золотой медали не присудили никому по причине, весьма далёкой от искусства: касса академии была пуста. Конференц-секретарь Исеев, правая рука вице-президента академии великого князя Владимира Александровича Романова, совершил крупную растрату. Впрочем, ходили слухи, что все деньги присвоил себе сам великий князь, хотя под суд отдали, разумеется, только одного Исеева.

Несправедливость, проявленная к Сурикову, была столь очевидной, что Совет академии направил ходатайство на имя царя о предоставлении Сурикову средств на командировку. Но тут уже сам Суриков решил проявить свой характер сибиряка и с гордостью отказался от подачки. Вместо поездки, просил Суриков, лучше бы его наняли делать росписи храма Христа Спасителя в Москве.

Василий Суриков. Первый собор. Фреска

Сурикову доверили сделать фрески четырёх Вселенских соборов, и над этим заказом Суриков работал более двух лет.

В Москве Василий Суриков встретил и свою любовь. Однажды, привлечённый звуками органа, художник зашёл в католическую церковь и встретил там девушку редкой красоты и с редким именем – Елизавета Шарэ.

Елизавета Августовна родилась в интернациональной семье. Её отец Огюст Шаре принадлежал к старинному французскому роду, известному ещё со времён Великой Французской революции, мать – мелкопоместная дворянка Мария Свистунова. Чтобы жениться на своей возлюбленной, Огюст Шаре принял православие и переехал в Петербург, где открыл писчебумажный магазин.

Василий Суриков. Портрет жены

Бизнес был не особенно доходным, но приданного Елизаветы Августовны вполне хватало, чтобы молодая семья Суриковых с двумя дочками поселилась в приличной квартире на Зубовском бульваре, где Василий Суриков мог свободно заниматься творчеством, не обременяя себя заботами о заработках и коммерческих заказах.

И первым делом Суриков решил написать «Утро стрелецкой казни» – историческое полотно о мучительном развороте России в конце XVII века, который так напоминал о европейских реформах века XIX.

– Я решил «Стрельцов» писать, когда ещё в Петербург из Сибири ехал, – рассказывал Суриков Максимилиану Волошину. – Тогда ещё красоту Москвы увидал. Памятники, площади – они мне дали ту обстановку, в которой я мог поместить свои сибирские впечатления. Я на памятники, как на живых людей смотрел, – расспрашивал их: «Вы видели, вы слышали, – вы свидетели».

Именно поэтому картина «Утро стрелецкой казни» так архитектурна. Полотно словно делится на две части: слева людское месиво из стрельцов и простого народа, над которыми возвышается куст башенок диковинного кристалла Собора Покрова Пресвятой Богородицы, что на Рву (более известного, как храм Василия Блаженного) – само воплощение хаотичной и мятущейся народной стихии.

Справа же – прямые стены Кремля, ряды зубцов, под ними – ряды виселиц, а дальше – ряды замерших в карауле солдат-преображенцев в европейских мундирах, само воплощение европеизированной государственной машины, идущее на смену старым боярским порядкам и народной вольнице.

В. И. Суриков. Утро стрелецкой казни. Фрагмент

Собственно, стрельцы и были живым символом «бунташного» XVII века, начавшегося со Смутного времени, прошедшего через церковный Раскол и завершившегося явлением Российской империи. И во всех этих событиях заметную роль играли элитные стрелецкие полки – своего рода преторианская гвардия московских царей, участвовавшая во всех придворных интригах. Сам Петр боялся этих «гвардейцев» до нервной дрожи.

Все началось весной 1682 года, когда неожиданно умер 21-летний царь Федор III – старший из трёх сыновей царя Алексея Михайловича. Накануне умер и его официальный наследник – сын Илья, не проживший на белом свете и двух недель.

Стрельцы

Сразу после царских похорон между боярскими партиями разгорелась ожесточенная борьба за власть. Партий, собственно, были две: клан Милославских – это родственники первой жены царя Алексея Михайловича Марии Милославской, матери царя Фёдора, царевны Софьи и юного царевича Ивана. Вторая партия – Нарышкины, родственники второй царской жены Натальи Нарышкиной, матери юного царевича Петра. И поначалу сторонники Нарышкиных одержали верх, что вполне объяснимо, ведь после трагической смерти в 1669 году царицы Марии влияние клана Милославских при дворе было сведено к нулю. С подачи Нарышкиных боярская дума провозгласила царем 10-летнего Петра, а его мать Наталья Кирилловна была назначена регентом при малолетнем государе.

Однако воцарение Нарышкиных никак не устраивало царицу Софью, которая сама имела виды на престол – хотя бы и как регент при 16-летнем брате Иване, считавшимся при дворе душевнобольным, поскольку царевич больше интересовался духовной жизнью, чем интригами и борьбой за власть. В итоге царевна Софья, подкупив командиров стрелецких полков, повела их на Кремль, где стрельцы учинили настоящий погром. Несколько бояр из клана Нарышкиных были прямо в церкви изрублены на куски (в числе погибших были Долгоруков, Матвеев, Ромодановский, Языков, то есть родственники и отцы будущих сподвижников Петра Великого). Мучительной казни был предан и родной дядя Петра – Иван Кириллович Нарышкин, брат Натальи. Его убили на глазах напуганного до смерти Петра, которого бояре заставили наблюдать за казнями родственников.

«Правление царевны Софьи Алексеевны началось со всякою прилежностью и правосудием всем и ко удовольствию народному»

После бунта Милославские провозгласили на царствие обоих братьев – и Ивана, и Петра, а регентом несовершеннолетнего Петра – царевну Софью, ставшую фактически полновластной правительницей. Для сводных братьев был даже изготовлен двойной трон, который до сих пор можно увидеть в музее Московского кремля. В его спинке – отверстие, через которое, как считается, Софья нашёптывала младшим братьям то, что им следовало говорить боярам. Причём, как писал князь Куракин, эти советы были весьма дельными: «Правление царевны Софьи Алексеевны началось со всякою прилежностью и правосудием всем и ко удовольствию народному, так что никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было».

Правда, удержать власть Милославские не смогли, ведь в 1689 году – в день 17-летия Петра – официально заканчивалось и регентство Софьи. Фаворит царевны – начальник стрелецкого приказа Фёдор Шакловитый – даже предлагал убить Петра и всех его родственников, но о готовящемся перевороте донесли Петру, и тот вовремя сумел сбежать из Москвы под охрану стен Троице-Сергиевой лавры. В итоге стоявшие за юным царём Нарышкины смогли перекупить стрелецкие полки. Боярин Шакловитый был убит, а царевна Софья – заключена в Новодевичий монастырь. Братья же, Иван и Пётр, остались полноправными соправителями.

В 1696 году Иван V умирает, а молодой Пётр решает уехать в Европу в составе Великого посольства, причём уехать инкогнито, под именем урядника Преображенского полка Петра Михайлова. Однако перед самым отъездом в Москве чуть было вновь не вспыхнул стрелецкий бунт. Во время бала у Лефорта царю стало известно, что группа стрельцов готовит покушение на него. Во главе заговора стояли Иван Циклер, член клана Милославских, и боярин Алексей Соковнин, брат известной раскольницы Морозовой. Во время бунта 1689 года они перешли на сторону Петра, сыграв заметную роль в пленении царевны Софьи, но потом Циклер и Соковнин решили, что размеры царской благодарности никак не соответствуют их заслугам. И тогда они решили всё «переиграть», то есть царя Петра убить, а на престол вернуть Софью Алексеевну, которая уж точно не пожалеет для своих верных слуг денег и хлебных должностей.

Разумеется, сама царевна только приветствовала подобный поворот событий.

Заговорщики были схвачены и казнены. А вот стрелецкие полки царь отправил подальше от Москвы – для охраны южных границ и к польско-литовской окраине, где, конечно, привыкшим к безбедной московской жизни «преторианцам» пришлось довольно туго.

Для арестованных стрельцов были построены бараки и пыточные камеры, в которых ежедневно курились жаровни с углями для пыток

Уже в Вене государь узнал, что стрельцы вновь взбунтовались – они дезертировали с границы и вернулись в Москву, где стали распускать слухи, что настоящего царя-де убили за границей, а вместо русского царя немцы подсунули самозванца-антихриста, чтобы иноверцы из Немецкой слободы смогли бы захватить в России власть и продать её еретикам. А посему стрельцы решили вернуть на царствие Софью.

Восстание продолжалось несколько дней. Вскоре отряд царских войск под командованием генерала Патрика Гордона, в составе которого были Преображенский и Семёновский полки, окружили мятежных стрельцов под стенами Новоиерусалимского Воскресенского монастыря на реке Истре, что всего в сорока верстах от Москвы. Стрельцы были окружены и расстреляны из пушек, выживших же взяли в плен и заточили в монастырских подвалах. В ходе короткого следствия были повешены 56 «заводчиков» бунта, ещё две сотни – биты кнутом и сосланы.

Знамена стрелецких полков

Но спешно вернувшийся в Москву царь Пётр потребовал начать новое следствие. В стрелецком бунте он увидел шанс разом покончить и с ненавистными Милославскими, и со старыми боярскими порядками, и с прежней армией, ленивой и развращённой, которая была более опасна правителям самой России, нежели иноземным захватчикам. Старый мир, так мешавший Петру, он решил сломать одним мощным ударом, а затем всё построить заново: новое государство, новое дворянское сословие, новую армию европейского образца.

И Пётр энергично взялся за дело. Для арестованных стрельцов в Преображенском были построены бараки и пыточные камеры, в которых ежедневно курились жаровни с углями для пыток стрельцов. Вздёрнутых на дыбе несчастных били кнутами, жгли головешками, прижигали ноги, пытали раскалёнными щипцами. Было создано десять следственных комиссий, которые возглавили преданные Петру люди – бояре, доказавшие свою преданность государю, лично пытая и убивая стрелецких полковников.

В октябре начались и публичные казни. Причём казнили не только на Красной площади, но и во всех районах Москвы, где также были сооружены коллективные виселицы, помосты и просто колоды для казней.

Сотни голов, насаженных на железные колья, вделанные в бойницы кремлевских стен, выставлялись напоказ ещё в течение многих лет – в назидание потомкам

Австрийский дипломат Иоганн Корб, ставший свидетелем этих многодневных казней, писал: «А пущие из них воры и заводчики, – у них… ломаны руки и ноги колесами, и те колеса взоткнуты были на Красной площади на колье… живые положены были на тех колесах,… стонали и охали… Перед Кремлем встащили живых на колеса двух братьев, предварительно переломав им руки и ноги… Привязанные к колесам преступники увидали в груде трупов своего третьего брата. Жалостные вопли и пронзительные крики несчастных тот только может себе представить, кто в состоянии понять всю силу их мучений и невыносимой боли».

Особая виселица в форме креста была сооружена и для полковых священников – их казнили придворные шуты, облачённые по такому случаю в рясы.

Трупы казнённых оставались на местах казней в течение пяти месяцев. Сотни голов, насаженных на железные колья, вделанные в бойницы кремлевских стен, выставлялись напоказ ещё в течение многих лет – в назидание потомкам.

Жёны и дети казненных стрельцов были лишены имущества в стрелецких слободах и высланы в Сибирь, в самые пустые и бесплодные места, откуда им было запрещено выезжать. Соседям же этих людей было под страхом смерти запрещено не только давать убежище беглым стрельцам и членам их семей, но даже снабжать их пищей или водой.

Планомерное истребление стрелецкого войска шло до самого начала Северной войны со Швецией. Разгром под Нарвой, измены иностранных офицеров, легко переходивших на сторону шведов, потеря многих русских и украинских городов – всё это заставило Петра одуматься. Стрелецкие полки были восстановлены, и стрельцы сохранились в русской армии до самого конца XVIII века.

«Мы на палачей, как на героев, смотрели. По именам их знали: какой Мишка, какой Сашка. Рубахи у них красные, порты широкие»

Возможно, именно такое желание «европеизации» любой ценой, ломающей через колено все устои и традиции патриархального русского общества, Суриков увидел и в государе Александре II.

Ну и, конечно, важную роль в картине сыграли и детские впечатления самого Сурикова, не раз бывшего свидетелем казней в Красноярске.

«Казни и телесные наказания на площадях публично происходили, – рассказывал Суриков Максимилиану Волошину. – Эшафот недалеко от училища был. Там на кобыле наказывали плетьми. Палачей дети любили. Мы на палачей, как на героев, смотрели. По именам их знали: какой Мишка, какой Сашка. Рубахи у них красные, порты широкие. Они перед толпой по эшафоту похаживали, плечи расправляли. Геройство было в размахе… Вот теперь скажут – воспитание! А ведь это укрепляло. И преступники так относились: сделал – значит, расплачиваться надо. И сила какая бывала у людей: сто плетей выдерживали, не крикнув. И ужаса никакого не было. Скорее восторг. Нервы всё выдерживали.

Помню, одного драли; он точно мученик стоял: не крикнул ни разу. А мы все – мальчишки – на заборе сидели. Сперва тело красное стало, а потом синее: одна венозная кровь текла. Спирт им нюхать дают. А один татарин храбрился, а после второй плети начал кричать. Народ смеялся очень. Женщину одну, помню, драли – она мужа своего, извозчика, убила. Она думала, что её в юбках драть будут. На себя много навертела. Так с неё палачи как юбки сорвали – они по воздуху, как голуби, полетели. А она точно кошка кричала – весь народ хохотал…

«Я когда “Стрельцов” писал – ужаснейшие сны видел: каждую ночь во сне казни видел»

Смертную казнь я два раза видел. Раз трёх мужиков за поджог казнили. Один высокий парень был, вроде Шаляпина, другой старик. Их на телегах в белых рубахах привезли. Женщины лезут – плачут, – родственницы их. Я близко стоял. Дали залп. На рубахах красные пятна появились. Два упали. А парень стоит. Потом и он упал. А потом, вдруг вижу, подымается. Ещё дали залп. И опять подымается. Такой ужас, я вам скажу. Потом один офицер подошёл, приставил револьвер, убил его…»

«Я когда “Стрельцов” писал – ужаснейшие сны видел: каждую ночь во сне казни видел. Кровью кругом пахнет. Боялся я ночей. Проснёшься и обрадуешься. Посмотришь на картину. Слава богу, никакого этого ужаса в ней нет. Всё была у меня мысль, чтобы зрителя не потревожить. Чтобы спокойствие во всем было. Всё боялся, не пробужу ли в зрителе неприятного чувства… У меня в картине крови не изображено, и казнь ещё не начиналась. А я ведь это всё – и кровь, и казни – в себе переживал. “Утро стрелецких казней”: хорошо их кто-то назвал. Торжественность последних минут мне хотелось передать, а совсем не казнь…»

Может быть, именно поэтому Суриков сломал все каноны исторической живописи того времени, поставив своё творение вне жанровых шаблонов.

Музей-усадьба Суриковых

Конец XIX века был настоящим расцветом исторической живописи в Европе – все европейские народы в то время увлечённо постигали и конструировали своё прошлое. Но сюжет каждой исторической картины всегда складывался вокруг какого-то исторического героя – полководца, генерала, политического деятеля, который был проводником и одновременно творцом истории.

Но у Сурикова такого героя нет: и стрельцы, и даже сам застывший Пётр Великий теряются где-то на втором плане картины, в месиве телег и людской толпы.

Грязь – как символ тёмной и хаотичной народной стихии – и стала главным действующим лицом картины Сурикова

На первом же плане картины – грязь.

Жирная и непролазная московская грязь, в которой измазались и жертвы, и их палачи, и правые, и виноватые.

– Это и самое важное во всей картине! – восклицал Суриков. – Раньше-то Москва немощёная была – грязь была чёрная. Кое-где прилипнет, а рядом серебром блестит чистое железо…

Грязь – как символ тёмной и хаотичной народной стихии – и стала главным действующим лицом картины Сурикова, главным двигателем всех исторических событий и процессов. Стихия втащила юного Петра на трон, стихия же опрокинула всех именитых бояр ему по ноги, стихия будет властвовать и над всеми следующими поколениями русских властителей…

…Государь Александр III задумчиво вздохнул и повернулся к выходу.

Грязь запрещать бесполезно, надо просто следить за чистотой и поддерживать порядок.

P.s. Через год, в 1882 году, император Александр III и императрица Мария Фёдоровна теперь уже официально посетили X выставку Товарищества передвижных художественных выставок. «Для передвижников, которым… несладко жилось, это было целое событие, – писал известный искусствовед Прахов. – Многие члены Товарищества стали получать регулярные заказы царской семьи, и их картины также вошли в коллекцию Аничкова дворца, а позже стали достоянием Русского музея». Тогда же Товарищество передвижников приняло негласное правило не продавать никаких картин до тех пор, пока государь император не сделает свои покупки.

Выбор редакции

Писал 3 года, с 1878 по 1881 год. Но идея написания этого шедевра посетила его задолго до начала работы над ней. Подтолкнула его к этому горящая днем свеча. Она показалась ему знаком скорби и трагедии. Главным сюжетом картины является скрещение взглядов рыжебородого стрельца и Петра Первого.

Взгляд Петра полон ненависти и презрения. Он помнит детские обиды и мстит за них. В детстве стрельцы жестоко расправились с его родственниками, прямо на его глазах. И вот пришло время для наказания за содеянное. Мы видим не саму казнь, а последние минуты перед ней.

Сразу и не поймешь, где приговоренные к смерти, где простые люди, а где солдаты. Но если вглядеться, можно увидеть, что стрельцы все в белых рубахах и со свечами в руках. В их глазах не видно раскаяния, они готовы к смерти и не сожалеют о своих поступках.

На казнь пришли смотреть люди, занимающие разное социальное положение. Женщины плачут, одна из них обращается к царю с мольбой о пощаде, но Петр непреклонен. На их лицах мы видим непреодолимую скорбь, сожаление и тоску. Вообще картина наполнена самыми разными эмоциями – злость, скорбь, ненависть, тоска и даже равнодушие.

Справа мы видим священника, и его взгляд страшен. Его брови нахмурены, взгляд излучает злость, что странно для священника. Он должен проводить приговоренных в последний путь, но это вряд ли произойдет. По приказу Петра, или он сам не одобряет поступка стрельцов – мы не знаем.

Рядом со священником мы видим солдат. На их лицах мы видим безразличие и полное послушание перед Петром. Весь этот спектр эмоций показывает, насколько ничтожна бывает человеческая жизнь. Кто –то радуется чужой смерти, кому – то безразлично, и лишь родственники скорбят.

Действие происходит на самой Красной площади. На заднем плане мы видим храм Василия Блаженного. Этим Суриков будто противопоставляет жизнь и смерть. Он хочет показать, как тонка грань между ними. Вот едут люди, живые, полные эмоций, у кого – то планы, какие то надежды.

А через пару минут они погибнут. И все, с ними погибнут и все их планы. От них останется только бездыханное тело и скорбь их родственников. Часть куполов срезана, будто символизирует обезглавленность.

Суриков не зря показал на картине толпу народа, он хотел показать важность исторического момента – казнь стрельцов и то, что с этого момента ни канут в лету. Взгляд Петра показывает, что только он и есть закон. Самый честный и самый беспощадный. Ему надо подчиняться беспрекословно, и на картине мы видим наказание за ослушание.

В целом картина вызывает неоднозначные чувства. Уважение к Петру, за его твердость, и чувство ужаса перед смертью. И уважение к стрельцам за их решимость и за то, что они не поступятся своими принципами даже перед казнью. Картина сложна и интересна, но смотря на нее, неизбежно портится настроение. Но я считаю, что изучить ее нужно всем обязательно.