СЛАВА, это Тополь. Мы попали в грозу и не успеваем...

А где ты?

Во Французских Альпах. Тут такой ливень - дороги не видно!

И когда ты приедешь?

Ну, нам еще двести километров, под дождем.

А я ушел из гостей. И там не пил, чтоб с тобой... - в голосе Ростроповича было по-детски искреннее огорчение.

Я понимаю, Слава. Извини. Зато я первый поздравлю тебя с днем рождения - мы будем утром.

Утром я не смогу и рюмки, у меня в десять репетиция.

Будем пить чай. В девять, о"кей?

Нет, приходи в восемь, хоть потрепемся. Какая жалость!..

Я выключил мобильный телефон и покосился на Стефановича. Он вел машину, подавшись вперед - то ли потому, что "дворники" не успевали справляться с потоками воды и даже мощные фары "БМВ" не пробивали этот ливень дальше метра, то ли еще не остыв от недавнего покушения, когда нас чуть не расплющили двумя "фурами".

Это ужасно, - сказал я. - Слава там без Галины Павловны. И представляешь - из-за нас просидит весь вечер в одиночестве. Накануне своего дня рождения! По моей вине!

Саша не ответил. Иссекаемая ливнем дорога, виляя, подло выскакивала то слева, то справа столбиками боковых ограждений буквально в метре от переднего бампера. Я то и дело рефлекторно жал правой ногой на воображаемый тормоз. Дорожный щит сообщил, что до Турина пятьдесят километров, а до Милана - сто девяносто.

К часу ночи будем в Милане...

Дай Бог - в два, - уточнил Саша. - А как ты подружился с Ростроповичем?

Это не любовная история, Саша.

Ничего. Сегодня у нас ночь истины.

"Дешевый провокатор"

ТЫ ПРАВ. Ладно. Этого никто не знает, а если меня все-таки грохнут, то пусть это останется хоть в твоей памяти. Ты помнишь мое письмо Березовскому и другим евреям-олигархам в "Аргументах и фактах"? Оно было напечатано 15 сентября прошлого года, за день до самого главного еврейского праздника - Судного дня. По закону наших предков, принятому ими у горы Синай, в эти Дни Трепета каждый еврей обязан накормить голодного и одеть нищего. Обязан, понимаешь? И я написал своим братьям по крови, что миллиарды долларов, которые они обрели в России, не упали на них за какие-то особые их таланты - никто из них не Билл Гейтс и даже не Тед Тернер. Они сделали эти деньги в России - не мое дело на чем, но в святой для евреев день они могут и должны помочь этой нищей стране - ведь как раз накануне, 17 августа, Россия ухнула в катастрофу кризиса и, по русской традиции, винить в этом будут евреев. Ты же знаешь, в России всегда и во всех бедах винят кого-то - татар, литовцев, евреев, американцев. Только не себя. Так и тут - падение в экономический кризис чревато, писал я, вспышкой антисемитизма. Помогите нищим, накормите голодных, это ваш долг перед своим народом - вот, по сути, и все, что я сказал. Разве не могли они сделать, как Ян Курень в Польше десять лет назад, - взять у армии полевые кухни и кормить на улицах голодных людей? Разве трудно создать национальную программу поддержки школьных учителей? Или одеть детей в детских домах и приютах? Но, Господи, что тут началось! Ты не можешь себе представить, сколько собак - и каких! - на меня спустили! И не столько в России, сколько в русскоязычной прессе Израиля и Америки! Меня назвали провокатором погромов, наемником фашистов, наследником Гитлера, духовным отцом Макашова. В течение месяцев мое имя не сходило со страниц газет. "Позор Тополю!", "Политический дикарь", "От погромщиков не откупиться", "Тополь и его последователи играют со спичками", "Боже, спаси Россию от Тополя!", "Тополя нужно повесить, а его книги сжечь!"... Сестра позвонила из Израиля и сказала, что боится за мою жизнь. Тетя из Бруклина сообщила, что плачет пятый день, потому что по местному радио и телевидению меня день и ночь проклинают ведущие публицисты. От Брайтона до Тель-Авива эмигрантские газеты печатали развороты с коллективными письмами читателей, которые объясняли публике, какой я мерзавец и сколько добра евреи сделали России. В Москве делегаты Еврейского конгресса дружно клеймили меня позором. Иосиф Кобзон по "горячей линии" "Комсомольской правды" объяснил читателям, что я "дешевый провокатор"...

Конечно, я понимал, что это издержки корпоративного страха моего народа и его экстремизма, ведь я и сам экстремист. Именно такие экстремисты от страха даже распяли когда-то одного еврея. Но что из этого вышло? Чем это обернулось для евреев? И вообще, винить меня в новой вспышке антисемитизма - все равно что шить провокацию плохой погоды матросу, кричащему с мачты о приближении шторма.

Короче, это было похлеще грозы, которую мы проехали. Я перестал выписывать русские газеты, не слушал русское радио. Но когда на тебя обрушивается такой поток грязи - да еще сразу с трех континентов! - трудно сохранять рабочую форму. Даже если считаешь, что это полезно для творчества, что я на своей шкуре испытываю то, что пришлось испытать Пастернаку, когда вся советская пресса печатала коллективные письма: "Мы Пастернака не читали, но считаем, что ему не место в Советском Союзе!.." Я не сравниваю себя с гением, да и поводы были разные, но ощущения от плевков и битья камнями - близкие. В будущем, думал я, это пригодится для романа о каком-нибудь изгое общества...

"Включите факс"

И ВОТ теперь представь, что этому изгою, "подонку", "предателю" и "провокатору", заплеванному всей эмигрантской прессой от Израиля до Австралии, вдруг звонят из Москвы, из "АиФ", и говорят:

Пожалуйста, включите факс-машину, сейчас вам из Парижа по факсу пришлет письмо Мстислав Ростропович.

И действительно, через пятнадцать минут из факс-машины поползла бумажная лента, а на ней - летящие рукописные строки великого музыканта нашего века.

Старик, я не опубликовал это письмо, потому что оно личное. Но тебе я могу пересказать его. В нем было сказано: дорогой господин Тополь, дорогой Эдуард, дорогой друг! Сегодня я прилетел из Тель-Авива, где играл концерт, и моя жена Галина дала мне "АиФ" с вашим открытым письмом и велела прочесть. Но было много дел, я прочел его только в два часа ночи, когда лег в постель. И - расплакался, как ребенок. И, понимая, что уже не усну, уселся писать вам. Я стараюсь не говорить о том, что мы с Галей делаем в области благотворительности, потому что мы это делаем для себя, для ощущения своего присутствия и сопричастия в той драме, а может, и трагедии, которая происходит сейчас в России...

Так он писал. Но тебе, Саша, я могу назвать это "сопричастие" - Галина Павловна Вишневская помогает продуктами, одеждой и мебелью детскому дому в Кронштадте, Ростропович после премьеры "Хованщины" в Большом театре оставил свой гонорар в банке, и на эти деньги уже три года живут двадцать два музыканта оркестра Большого театра. А все 250 тысяч долларов его премии "Глория" идут на выплату стипендий двадцати трем студентам Московской консерватории. И еще они регулярно отправляют тонны - тонны, старик! - продуктов в различные детские дома и больницы и туда же - медикаменты на миллионы долларов...

Саша, пойми, он не хвалился этим, он написал, что они с Галей просто хотят чувствовать себя людьми среди тех соотечественников, которые находятся в тяжелейшем положении.

Но ведь и я написал свое письмо, вступаясь за свой народ, и ради того, чтобы мои баснословно богатые братья по крови стали людьми среди людей. Я не мог не крикнуть им об этом. Разве они бедней Ростроповича? Тем более что это мое письмо совсем к нему не относилось, так как он и не олигарх, и не еврей.

А Ростропович в конце письма написал мне, что он потрясен моей смелостью. Но признаюсь тебе, Саша, это была ни смелость, ни глупость, ни, тем более, какая-то рассчитанная акция. Это статья была написана просто по вдохновению - ее буквально вдохнули в меня среди ночи. Я, как под диктовку, написал ее на одном дыхании и без всякой правки отнес в редакцию. Думая по наивности, что вслед за мной с таким же призывом к олигархам русской национальности обратятся мои братья-славяне Слава Говорухин или Олег Табаков. Этого не случилось - к моему полному изумлению, - зато теперь я стоял посреди вселенской хулы над своей факс-машиной и читал последние строки письма Ростроповича. Там было написано его рукой и его летящим почерком: "Об одном очень вас прошу: если где-нибудь когда-нибудь будут у вас неприятности в связи с этой публикацией - дайте мне знать. А если когда-нибудь при моей жизни будет вблизи вас погром, я сочту за свой долг и за честь для себя встать впереди вас. Обнимаю вас с благодарностью и восхищением, всегда ваш Ростропович, а для вас - просто Слава..."

Саша, я получил это письмо 5 октября - за три дня до своего дня рождения. И это поздравление стоило всех поздравлений! Скажу тебе, как на духу, ведь сейчас у нас Ночь Истины - если бы мне сказали сегодня: не пиши своего письма олигархам, не подставляйся под этот огнемет проклятий - я бы все равно написал. И потому, что не мог не писать, и еще потому, что без той публикации не получил бы письма Ростроповича. Дело не в том, что это, конечно, ужасно лестное, просто замечательное письмо великого музыканта и не менее великой личности - человека, который вопреки всей мощи советской империи дал в свое время кров и пристанище великому изгою этой власти Александру Солженицыну. Нет, дело не в этом. А в том, что именно это письмо делает меня Евреем. Понимаешь, о чем я? Да, я еврей и горжусь этим, и пишу об этом в своих книгах с гордостью и даже с хвастовством. И когда я восхваляю в этих книгах наш ум и половую мощь, ни одна еврейская газета не оспаривает меня, хотя среди евреев полно и дураков, и импотентов. Зато стоило мне призвать своих богатых собратьев по крови к благотворительности, как меня прокляли, предали анафеме, назвали юдофобом и антисемитом. Но я думаю, что не им судить. Даже если они все в ногу, а я - не в их ногу, я еврей не по их суду и не тогда, когда хожу в синагогу. А тогда, когда меня, как еврея, уважают и ценят лучшие люди других народов, и особенно того народа, среди которого мы родились. Потому что еврей - это звание, которое еще нужно оправдать. И если сам Мстислав Ростропович готов защитить меня от погрома, то я - настоящий еврей, истинный! Да будет это, кстати, известно тебе - наполовину русскому, на четверть украинцу и на четверть поляку.

Я это учту, старик... - усмехнулся Саша. - А у этой истории есть продолжение? Ты ответил на это письмо?

На концерте

ПРОДОЛЖЕНИЕ этой истории случилось в Москве, в декабре прошлого года, в день рождения Александра Солженицына. В честь его юбилея Ростропович прилетел в Москву и давал концерт в актовом зале Московской консерватории. Я в те дни был в Москве по своим литературным делам. И, конечно, приехал в консерваторию. Но, если ты помнишь, в тот день был ужасный снегопад, и я больше часа ехал машиной от Шмитовского проезда до консерватории и опоздал аж на сорок минут! Оправданием мне может служить только то, что из-за этого снегопада опоздал не я один, а даже жена юбиляра! И все первое отделение Александр Исаевич просидел один, рядом с пустым креслом жены. И с лицом, окаменевшим от обиды, - ведь он никуда и никогда не ходит без нее. А тут - на концерте в его честь! под объективами телекамер! на виду у всей московской элиты и самого Ростроповича! - он сидел в одиночестве. Можешь себе представить его лицо?!

Ну а я, опоздав на сорок минут, уже не пошел в администрацию за билетом, а, чтобы не терять времени, по какой-то немыслимой цене купил с рук простой входной и побежал в зал. Но все двери в зал были уже закрыты, их охраняли суровые билетерши. Тогда я нырнул за кулисы, поднялся по лестнице куда-то наверх, в гримерные. И оказался вдруг прямо в том узком коридорчике, который ведет от гримерных на сцену.

Где тут комната Ростроповича? - спросил я у администраторши.

Вас туда не пустят. Но стойте здесь, он сейчас пойдет на сцену.

И действительно, через минуту в глубине коридора возник Ростропович в обнимку со своей виолончелью. Он шел стремительно - навстречу аплодисментам, которые неслись из зала. А он, насупившись, смотрел не вперед и не себе под ноги, а куда-то в себя, внутрь. Словно уже был до макушки наполнен музыкой, которую нельзя расплескать. И свою огромную виолончель тоже нес не как тяжесть или груз, а в обнимку и с той нежной силой, с какой я ношу своего весьма увесистого сына.

Мне бы, конечно, не встревать поперек его пути в эту святую для него минуту! Но я встрял. Я шагнул к нему от стены и сказал:

Мстислав Леопольдович, я...

Он пролетел мимо, даже не поведя зрачком в мою сторону!

Наверное, на моем лице отразилось такое унижение, что администраторша сказала:

Не обижайтесь. Он вас просто не слышал. Вы приходите в антракте.

Я ушел вниз, в буфет, взял коньяк и, медленно цедя его, думал: не уйти ли мне отсюда к чертям собачьим? Зачем я пришел? Я не мальчишка, чтобы стоять у стены. Да, у Ростроповича была сентиментальная минута, когда он читал мое письмо олигархам. Да, как человек эмоциональный, он прослезился и даже написал мне несколько возвышенных строк. Но помнит

ли он об этом? И на фиг я ему нужен? И что, собственно, мне нужно от него? А что, если он уже раскаивается в том, что писал мне? Что, если он будет со мной сух - на бегу, мельком, ведь сегодня юбилей его друга, и какого друга! Так до меня ли ему? Но ведь еще один его жест невнимания, равнодушия - и все это перечеркнет все его письмо! И с чем я останусь? С эпитетами Кобзона?

Но, видимо, коньяк был твоими французами придуман не зря. При его поддержке я дождался антракта и снова поднялся за кулисы, к гримерным. Там была уже просто толпа! Журналисты, фотографы, музыканты, какие-то дамы с цветами, оркестранты во фраках - толчея ужасная! Но я протиснулся к комнате маэстро. Тут, однако, стоял заслон посерьезней - гренадеры-телохранители.

Мстислав Леопольдович меня приглашал...

Даже не думайте! Только после концерта!

Я опоздал из-за снегопада...

Пожалуйста, освободите коридор! - высокий и плечистый парень смотрел на меня сверху вниз такими стальными глазами, что я понял: это либо ФСБ, либо управление по охране президента.

Не меньше.

Вечер звезд

Я ПОВЕРНУЛСЯ и пошел прочь, но тут же увидел спешащую к Ростроповичу Вишневскую. Она царственной походкой шла сквозь расступающуюся толпу.

Галина Павловна, я Эдуард Тополь, здравствуйте.

Ой, здравствуйте! Приходите после концерта на банкет. А сейчас он просто ничего не видит и не слышит, ведь ему играть. Понимаете?

Понимаю, Галина Павловна. Спасибо.

И я пошел по лестнице вниз, пять этажей, пролет за пролетом, и прямиком - в раздевалку. Левая рука уже держала наготове номерок от куртки, а правая ощупывала, сколько в кармане денег на выпивку в каком-нибудь кабаке. Денег было немного, но в "Экипаже" на Спиридоновке меня знают и принимают мою "Визу". А уж емкостей моей "Визы" мне на сегодня хватит...

Чья-то тяжелая рука легла на мое плечо и легко развернула меня на 180.. Я изумленно поднял глаза - тот же молодой сероглазый охранник.

Я вас еле догнал, - сказал он. - Быстрей! Ростропович приказал найти вас и немедленно поднять к нему. Бежим!

Не говоря больше ни слова, он своей клешней подхватил меня за локоть и, как подъемный кран, буквально вознес по крутой закулисной лестнице с первого этажа на пятый, а затем по коридорам - тараном сквозь толпу и прямо в распахнутые другими охранниками двери комнаты Ростроповича.

И я увидел Маэстро.

Посреди просторной и почти пустой комнаты он сидел в золоченом елизаветинском кресле и, держа в ногах виолончель, наклонялся к ее грифу и шептал ей что-то своим мягким смычком.

Так гладят детей и возлюбленных.

Но шум распахнувшейся двери отвлек его, он поднял глаза и вдруг...

Я даже не заметил, куда он, вскочив, подевал свою возлюбленную виолончель.

Дорогой мой! - бросился он ко мне и буквально стиснул в объятиях, шепча прямо в ухо: - Никуда не уходи! Никуда, ты слышишь! После концерта я жду тебя на банкете, мы должны выпить на брудершафт! Ты понял?

Слава, уже третий звонок! - сказала Галина Павловна.

Иду! - ответил он ей и повторил мне в ухо: - Обязательно приходи, обязательно!

Не нужно тебе говорить, Саша, что то был банкет в честь Александра Исаевича Солженицына. И что юбиляру и маэстро подносили адреса и бокалы с частотой как минимум двух раз в минуту. И что десятки каких-то послов, знаменитостей, звезд и друзей произносили тосты и разрывали маэстро, чтобы сфотографироваться с ним и с юбиляром. Но среди этого карнавала амбиций и честолюбий он вдруг подошел ко мне и сказал:

Где твой бокал? Мы должны выпить на брудершафт и перейти на "ты".

Бокал я тут же нашел, вино тоже, мы скрестили руки и под блицы фотографов выпили до дна. Но сказать ему "ты" я не смог, у меня не хватило духу.

Ах так! - возмутился он. - А ты пошли меня на фуй и сразу сможешь!

Идите куда хотите! - произнес я.

Нет! Так не пойдет! Еще бокал! И пошли меня на фуй! Обязательно! - приказал он.

Я, дерзая, послал. Самого Ростроповича. После чего был представлен Солженицыну, его жена Наталья Дмитриевна сказала Александру Исаевичу, который уже собирался идти домой:

Саша, я хочу познакомить тебя. Это Эдуард Тополь...

Как же! - сказал Солженицын без секунды промедления. - Я помню. Семнадцать лет назад я написал вам, что не смогу принять участие в том проекте. Я действительно не мог, извините.

Старик, это меня просто сразило! Семнадцать лет назад я был главным редактором первой русской радиостанции в Нью-Йорке, и мы сделали тогда театр у микрофона - у меня были лучшие актеры-эмигранты, выпускники ГИТИСа и "Щуки". Они классно разыграли перед микрофоном несколько глав из "Ракового корпуса", и я отправил эту запись Солженицыну в Вермонт с предложением заслать, при его согласии и поддержке, сотню таких магнитофонных кассет в СССР, чтобы люди там копировали их самиздатом.

Ты понимаешь, какая это была бы бомба в 1982 году! Книги Солженицына - "Раковый корпус",

"Архипелаг ГУЛАГ", "Ленин в Цюрихе" и все остальное - на кассетах, которые размножались бы под носом КГБ и безостановочно! Миллионы копий! Да советская власть рухнула бы на пару лет раньше!

Через месяц я получил ответ Солженицына. Он написал мне буквально три строки. Мол, в связи с большой загруженностью он не может принять участие в этой акции. Я решил, что он просто не хочет вязаться с нами, эмигрантами, другого объяснения я тогда не смог придумать, поскольку идея была чиста, как слеза. И акция с заброской этих кассет в СССР не состоялась, я позабыл о ней и даже теперь, встретив Солженицына, не вспомнил. А он - вспомнил! Мгновенно! Просто, как суперкомпьютер, вытащил из-подо лба файл с моей фамилией и извинился за свое сухое письмо семнадцатилетней давности...

О жизни титанов

СРАЗУ после банкета Ростропович увез меня в ресторан на ужин, где были только он, Галина Павловна и еще трое их друзей.

И в этом ресторане я вдруг услышал совершенно иного Ростроповича - не только гениального музыканта, но и гениального рассказчика. Ох, Саша! Если бы при мне была кинокамера или хотя бы магнитофон! Слава был в ударе, он много и, не хмелея, пил, я против него просто молокосос в этом вопросе. И он рассказывал байки из своей жизни - но как! Я слышал в узком кругу, в домашних компаниях и Аркадия Райкина, и Леонида Утесова, и Александра Галича, и Володю Высоцкого. Но я не помню, чтобы с таким юмором и артистизмом они рассказывали о себе. Ростропович рассказал о том, как после своего первого концерта в Париже он был зван к Пабло Пикассо, приехал к мэтру с виолончелью и с ящиком водки и к утру, находясь подшофе, подарил тому свой бесценный смычок - не просто подарил, а гвоздем выцарапал на нем "ПАБЛО от СЛАВЫ"! А жена Пикассо в ответ сорвала с себя бриллиантовую диадему на золотой цепи и надела на Ростроповича. За что Пикассо тут же устроил ей скандал, потому что, оказывается, это был первый подарок, который Пикассо сделал ей еще в начале их романа. А Ростропович, проснувшись наутро в цепи и бриллиантовой диадеме, которые ему и на фиг не были нужны, обнаружил, что у него нет смычка и играть ему нечем. Кстати, теперь тот смычок хранится в музее Пикассо на Французской Ривьере, и Ростропович готов отдать за него любые деньги, потому что второго такого смычка нет во всем мире, но директор музея отказывается не только продать смычок, но даже обменять на другой, тоже ростроповичский.

А после ресторана они повели меня к себе домой, где мы сидели на кухне, втроем пили чай, обсуждали всякие благотворительные проекты, а потом Ростропович сказал мне, что сегодня состоялся его последний концерт в России - новые российские "отвязные" критики пишут о нем гадости, и больше он играть здесь не будет.

Как? - сказал я. - Ты же сам только что внушал мне, что нужно быть выше этой хулы и грязи!

Нет, я больше тут не играю.

Но ведь публика не виновата!

Однако он был непреклонен, и я подумал: а так ли верно, что публика не виновата в том, что пишут ее "отвязные" критики, что поют с экранов ее кумиры и что творят ее министры и правители?

Мы расстались в четыре утра, а в девять я снова был у него и, представь себе, застал у него уже человек десять певцов и певиц, которых он прослушивал в связи со своей постановкой оперы в Самаре. И тогда я понял, что значит слово "титан". Солженицын и Ростропович - два последних титана нашего века, это бесспорно. При этом я не знаю, какой титан Солженицын насчет выпивки и застольных баек, но что Ростропович титан в трех лицах - и в музыке, и в риторике, и в застолье - это я видел своими глазами. И потому втройне жаль, что мы не попали сегодня в Милан и не выпили с ним. Ты бы услышал великие байки великого человека!

Городишко Наварра, - перебил Саша. - До Милана полста километров.

Ты - жизнь, назначенная к бою,
Ты - сердце, жаждущее бурь.

Федор Тютчев

И смертный приговор талантам возгремел.
Гонения терпеть ужель и мой удел?

Александр Пушкин

Много воды утекло с тех пор, минуло более тридцати пяти лет. Но и сегодня это письмо и его автор выглядят провозвестниками нового демократического мышления России, которое и в наши дни - лишь на путях к становлению. Перед нами свидетельство поразительного мужества великого музыканта, вставшего на защиту гонимого писателя. Перед нами Мстислав Ростропович в момент решающего выбора, который он сделал, заняв позицию борца-гражданина, поставив на карту свою личную судьбу. С исторической дистанции это инакомыслие Ростроповича видится нам не вызывающей бравадой баловня судьбы, но страстным восстанием патриотической совести подвижника - русского интеллигента.

Представители нового поколения, которые, возможно, впервые прочтут «крамольное» письмо Ростроповича, должны знать, в какой исторической обстановке оно писалось, в каком положении оказалась духовная культура и ее корифеи на рубеже 1960-1970 -х годов.

Момент возникновения настоящего письма, можно сказать, хронологически точно отделяет одну эпоху от другой, и автор его, быть может, как никто, почувствовал этот исторический перелом. Кончилась блаженная передышка, данная хрущевской «оттепелью» вдохновенному поколению «шестидесятников». И на пути поэтов, писателей, актеров, режиссеров, художников, музыкантов уже вырастали угрюмые бастионы самодовольной брежневской политической конъюнктуры с ее надежными рычагами унификации и кастрации культуры и искусства. Безвозвратно уходили времена, когда можно было печатать и даже выдвигать на Ленинскую премию «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына, или ставить на Таганке «Дом на набережной» (по роману Юрия Трифонова), или сочинять Тринадцатую симфонию Дмитрия Шостаковича на стихи «Бабьего Яра» Евгения Евтушенко… Вплотную надвинулась ситуация, когда многие мужественные и принципиальные художники оказались в положении диссидентов, людей непрестанно унижаемых, гонимых, выталкиваемых за пределы родной страны. В их числе к 1970 году оказался и Александр Солженицын, чье восхождение к литературной славе стало крупнейшим общественно-политическим событием эпохи XX съезда КПСС и низвержения сталинизма.

Теперь все переменилось. Эпоха завершалась, мрачно бросая на жертвенник истории своих недавних героев. Рассыпана верстка «Ракового корпуса» Солженицына, и задвинут на дальнюю полку Госфильмофонда «Андрей Рублев» Тарковского, и свинцовое молчание прессы окружает премьеру Четырнадцатой симфонии Шостаковича… Месть Системы за посмертное изобличение ее творца становилась все более оголтелой и беспощадной. Но многие ли решались на открытый протест?

Ростропович написал «Открытое письмо» на имя редакторов четырех центральных советских газет. С точки зрения тех, кто жил и привык жить в тисках страха и ущемлений, этот поступок мог показаться чистейшим безумием. Да и безрассудством тоже. Ведь знаменитый виолончелист буквально купался в лучах славы, преуспеяния, всенародной любви и признания. Его имя упоминалось рядом с такими колоссами советской исполнительской школы, как Давид Ойстрах и Святослав Рихтер. Целая когорта музыкальных сочинителей создавала в его честь и под его непосредственным обаянием новые произведения для виолончели. Он был любимцем и вдохновителем трех величайших композиторов XX века - Прокофьева, Шостаковича, Бриттена, сочинивших для него свои лучшие виолончельные концерты.

Все давалось, все шло ему в руки. Все, к чему ни прикасался в музыке, в педагогике, в организационной деятельности кипучий темперамент Ростроповича, становилось уникальным явлением. Его московская виолончельная школа. Его виолончельные конкурсы в рамках Международного конкурса имени Чайковского. Его клубы виолончелистов. Его разнообразные ансамбли, где он - то у рояля, то вновь с виолончелью. Его блестящие спектакли в Большом театре… Спрашивается, чего не хватало этому любимцу муз и фортуны, живущему в центре Москвы, в потрясающей квартире, женатому на первой красавице и неповторимой певице - Примадонне Большого театра Галине Вишневской, имеющему обширные международные контакты и постоянные гастроли за рубежом, пользующемуся непререкаемым авторитетом в профессиональной среде соотечественников-музыкантов? Так чего же не хватало?

Ему, счастливцу Ростроповичу, не хватало кислорода. Не мог он равнодушно смотреть, как самые одаренные, сильные и честные - за стойкость свою - расплачиваются попранным достоинством, несвободой и нищетой. Солженицын жил в те годы со своей семьей на 1 рубль в день. Об этом рассказывали мне Галина Вишневская и Мстислав Ростропович, сокрушаясь, что этот человек отказывается принимать их материальную помощь. Однако он принял как дар судьбы их гостеприимный кров. В разгар кампании, развернутой властями вокруг имени и произведений писателя, в острейший момент его бездомного скитальчества, возможность жить на даче Ростроповича была уже спасением.

Я хорошо помню то время, то ощущение неудержимо растущего напряжения, когда вся Москва вдруг заговорила о том, что на даче у Ростроповича живет «изгнанник» Солженицын. Тучи собирались над головой лучезарного Маэстро…

И вот однажды, как бы невзначай, Ростропович вдруг сунул мне две тоненькие странички машинописного текста на папиросной бумаге и сказал тихим голосом заговорщика:

Прочти. Я это отослал. Сохрани на всякий случай.

Думаю, он «подарил» это письмо не мне одной. Храню этот бесценный документ по сию пору. Вот текст. Воспроизвожу его без всяких сокращений:

Открытое письмо главным редакторам газет «Правда», «Известия», «Литературная газета», «СоветскаЯ культура»

Уважаемый тов. редактор!

Уже не стало секретом, что А. И. Солженицын большую часть времени живет в моем доме под Москвой. На моих глазах произошло и его исключение из СП - в то самое время, когда он усиленно работал над романом о 1914 годе, и вот теперь награждение его Нобелевской премией и газетная кампания по этому поводу. Это последнее и заставляет меня взяться за письмо к Вам.

На моей памяти уже третий советский писатель получает Нобелевскую премию, причем, в двух случаях из трех, мы рассматриваем присуждение премии как грязную политическую игру, а в одном (Шолохов) - как справедливое признание ведущего мирового значения нашей литературы. Если бы в свое время Шолохов отказался принять премию из рук, присудивших ее Пастернаку «из соображений холодной войны», - я бы понял, что и дальше мы не доверяем объективности и честности шведских академиков. А теперь получается так, что мы избирательно то с благодарностью принимаем Нобелевскую премию по литературе, то бранимся. А что, если в следующий раз премию присудят т. Кочетову? Ведь нужно будет взять?!

Почему через день после присуждения премии Солженицыну в наших газетах появляется странное сообщение о беседе корреспондента ИКС с представителем секретариата СП ИКС о том, что ВСЯ общественность страны (т.е., очевидно, и все ученые, и все музыканты и т. д.) активно поддержала его исключение из Союза писателей? Почему «Литературная газета» тенденциозно подбирает из множества западных газет лишь высказывания американской и шведской коммунистических газет, обходя такие несравненно более популярные и значительные коммунистические газеты, как «Юманите», «Леттр Франсэз», «Унита», не говоря уже о множестве некоммунистических? Если мы верим некоему критику Боноски, то как быть с мнением таких крупных писателей, как Белль, Арагон и Ф. Мориак?

Я помню и хотел бы напомнить Вам наши газеты 1948 года - сколько вздора писалось там по поводу признанных теперь гигантов нашей музыки С.С.Прокофьева и Д.Д.Шостаковича. Например: «Тт. Шостакович, С.Прокофьев, Н.Мясковский и др.! Ваша атональная дисгармоничная музыка органически чужда народу… Формалистическое трюкачество возникает тогда, когда налицо имеется немного таланта, но очень много претензий на новаторство… Мы совсем не воспринимаем музыки Шостаковича, Мясковского, Прокофьева. Нет в ней лада, порядка, нет широкой напевности, мелодии». Сейчас, когда посмотришь на газеты тех лет, становится за многое нестерпимо стыдно. За то, что три десятка лет не звучала опера «Катерина Измайлова», что С.С. Прокофьев при жизни так и не услышал последнего варианта своей оперы «Война и мир» и Симфонии-концерта для виолончели с оркестром; что существовали официальные списки запретных произведений Шостаковича, Прокофьева, Мясковского, Хачатуряна.

Неужели прожитое время не научило нас осторожно относиться к сокрушению талантливых людей? не говорить от имени всего народа? не заставлять людей высказываться о том, чего они попросту не читали и не слышали? Я с гордостью вспоминаю, что не пришел на собрание деятелей культуры в ЦДРИ, где поносили Б. Пастернака и намечалось мое выступление, где мне поручили критиковать «Доктор Живаго», в то время мной еще не читанный.

В 1948 году были списки запрещенных произведений. Сейчас предпочитают устные запреты, ссылаясь, что «есть мнение», что это не рекомендуется. Где и у кого есть мнение - установить нельзя. Почему, например, Г.Вишневской запретили исполнить в ее концерте в Москве блестящий вокальный цикл Бориса Чайковского на слова И. Бродского? Почему несколько раз препятствовали исполнению цикла Шостаковича на слова Саши Черного (хотя тексты у нас были изданы)? Почему странные трудности сопровождали исполнение XIII и XIV симфоний Шостаковича? Опять, видимо, «было мнение»?..

У кого возникло «мнение», что Солженицына надо выгнать из Союза писателей, мне выяснить не удалось, хотя я этим очень интересовался. Вряд ли пять рязанских писателей-мушкетеров отважились сделать это сами без таинственного МНЕНИЯ. Видимо, МНЕНИЕ помешало моим соотечественникам узнать проданный нами за границу фильм Тарковского «Андрей Рублев», который мне посчастливилось видеть среди восторженных парижан. Очевидно, МНЕНИЕ же помешало выпустить в свет и «Раковый корпус» Солженицына, который уже был набран в «Новом мире». Вот когда б его напечатали у нас, - тогда б его открыто и широко обсудили на пользу автору и читателям.

Я не касаюсь ни политических, ни экономических вопросов нашей страны. Есть люди, которые разбираются в этом лучше меня, но объясните мне, пожалуйста, почему именно в нашей литературе и искусстве так часто решающее слово принадлежит людям, абсолютно некомпетентным в этом? Почему дается им право дискредитировать наше искусство или литературу в глазах нашего народа?!

Я ворошу старое не для того, чтобы брюзжать, а чтобы не пришлось в будущем, скажем, еще через 20 лет, стыдливо припрятывать сегодняшние газеты.

Каждый человек должен иметь право безбоязненно самостоятельно мыслить и высказываться о том, что ему известно, лично продумано, пережито, а не только слабо варьировать заложенное в него МНЕНИЕ. К свободному обсуждению без подсказок и одергиваний мы обязательно придем!

Я знаю, что после моего письма непременно появится МНЕНИЕ и обо мне, но не боюсь его и откровенно высказываю то, что думаю. Таланты, которые составят нашу гордость, не должны подвергаться предварительному избиению. Я знаю многие произведения Солженицына, люблю их, считаю, что он выстрадал право писать правду, как ее видит, и не вижу причин скрывать свое отношение к нему, когда против него развернута кампания.

Мстислав Ростропович

Вот такой славный урок демократии преподал брежневскому правительству Мстислав Леопольдович Ростропович, народный артист СССР, лауреат Ленинской и многих международных премий и наград, 43-летний профессор и завкафедрой Московской консерватории, дирижер Большого театра.

Но урок не пошел впрок! Как и предполагал и писал Мстислав Леопольдович, вскоре началась травля и дискредитация его самого. Исчезли афиши его концертов. Исчезло имя его со страниц прессы. Были заблокированы его плановые гастроли. Дьявольская машина «отторжения» и осуждения семьи прекрасных музыкантов была запущена на полный ход. И не остановилась даже после того, как Александр Солженицын в 1974 г. был вопреки его желанию выдворен из страны на Запад. Дело было уже не в Солженицыне и его крамольных произведениях, которые защищал Ростропович. Дело было в самом Ростроповиче, который «изволил сметь свое суждение иметь». И какое суждение! «К свободному обсуждению без подсказок и одергиваний мы обязательно придем!» «Таланты, которые составят нашу гордость, не должны подвергаться предварительному избиению». «Почему именно в нашей литературе и искусстве так часто решающее слово принадлежит людям абсолютно некомпетентным?..» Он стал социально опасен, этот «диссидентствующий» Ростропович, готовый взрывать и разрушать изнутри «морально-политическое единство» советского общества. А раз так - ату его!

Хорошо помню, как мужественно и терпеливо поначалу сносила чета Ростроповичей все признаки нарастающего гонения и «отторжения». А кольцо-удавка сжималось, потому что гонения шли и по линии творческой, и бытовой. Участились набеги на дачу в Жуковке с требованием выселения Солженицына. Милиция даже предупреждала, что могут «отнять дачу у самого Ростроповича». Дело доходило до обысков, после которых возмущенный Мстислав Леопольдович и мужественная Галина Павловна помогали Александру Исаевичу писать протестные письма главе правительства А. Косыгину. Останови кто-нибудь тогда ход тупой идеологической советской машины, эту бессмысленную и беспощадную травлю знаменитых музыкантов - и не случилось бы непоправимого. Но нет. Ход тупой идеологической машины лишь набирал обороты…

Мне врезался в память один эпизод, связанный с приездом в Москву в 1971 году замечательного английского композитора Бенджамина Бриттена и Лондонского симфонического оркестра с солистами (пианистом Джоном Лиллом, пианистом и дирижером Андре Превином, органистом Ноэлем Росторном). Это были беспрецедентные по атмосфере и художественному значению дни английской музыки в России, праздник единения двух великих культур. Именно единения, потому что в концертах англичан и Бенджамина Бриттена, по его личной просьбе, приняли участие два прославленных русских музыканта - Святослав Рихтер и Мстислав Ростропович, исполнившие концерты с оркестром, созданные выдающимся английским композитором.

И что же? Произошло нечто неприличное на виду у почетных английских гостей: демонстративно, ни единым словом не обмолвилась центральная и столичная пресса об участии виолончелиста Ростроповича в этих концертах, тогда как имя Святослава Рихтера распечатали все газеты. И даже смелая и относительно независимая «Комсомольская правда», печатая мою статью «Лондонские виртуозы» (28 апреля), в последний момент вырубила целый абзац, посвященный Мстиславу Ростроповичу, без всякого, разумеется, согласования со мной. Весь парадокс заключался в том, что в этот же день, в «Вестнике» АПН «Культура и искусство», в другой моей статье «Британские Орфеи», абзац о выступлении Ростроповича с виолончельным концертом Бриттена под управлением автора был полностью сохранен. Как же! Ведь материалы «Вестника» АПН рассылались в десятки стран! Мы хотели выглядеть «благородно»…

Разумеется, я подарила этот «Вестник» Мстиславу Леопольдовичу. Не думаю, чтобы это его особенно утешило…

Власти пытались Ростроповича обуздать, унизить, придавить. Устраивались многочасовые бесцеремонные обыски на таможнях после возвращения музыканта с зарубежных гастролей. «Первое, чем я был встречен на родине, - это был обыск. Я глубоко подавлен и возмущен», - писал тогда Мстислав Леопольдович в другом своем письме редакторам центральных газет. Но вскоре и сами зарубежные гастроли, как говорится, повисли в воздухе для обоих супругов. Всесильный, ведавший всеми контрактами Госконцерт стал беспросветно врать, сообщая зарубежным «просителям» о мнимых болезнях Ростроповича и Вишневской. Министр культуры Екатерина Фурцева предупредила Ростроповича, что ему запретят зарубежные гастроли на целый год, если он не расстанется с Солженицыным. Мстислав ответил гениально: «А я и не знал, что выступать на родине - это наказание». Сей афоризм пополнил «золотой фонд» диссидентского подполья.

Ростроповича выгнали из Большого театра. Уволили из Московской филармонии. Столичные оркестры получили указания - не приглашать виолончелиста для участия в концертах. Оставалась еще надежда на периферию. Но и периферийные концерты для Ростроповича и Вишневской, отправившихся однажды в большое концертное турне по Волге, принесли лишь горькие разочарования и унижения. Информацию о концертах блокировали; фамилию Ростроповича на афишах заклеивали; а концерты в Саратове и вовсе были отменены. Так же, впрочем, как и в Киеве, о чем Маэстро узнал только из телеграммы, находясь уже в Брянске, по пути на Украину. А так хотел своим дочерям - Ольге и Елене - показать красавец град Киев! Но и публика в столице Украины была повержена в шок: ей объявили, что Ростропович в Киеве дирижировать отказывается. А планировалась «Тоска» Пуччини в гастрольных спектаклях Саратовского оперного театра. Еще никто не знал, что киевское партийное руководство вообще запретило Ростроповичу появляться на Украине.

Мстислав неоднократно письменно обращался к генсеку ЦК КПСС Л.И. Брежневу в 1972-1973 годах. Он писал: «Моя жизнь продолжает идти под знаком травли и издевательств». Просил о личной встрече, требовал расследования случаев дискредитаций и лжи и, в конце концов, «немедленного прекращения травли». Но все тщетно. На приеме у замминистра культуры на вопрос «Что же вы к нам не обращались?» - Ростропович горестно воскликнул: «Не обращался?! Да я лично Брежневу несколько телеграмм и писем посылал, прося спасти мне жизнь… Меня никто ни разу не удостоил ответом».

Руководство Московской консерватории Ростроповича не увольняло, но стимулировало нарастающий «вакуум» вокруг недавнего кумира. Последней творческой надеждой музыканта стал Московский театр оперетты, где он с увлечением ставил любимую «Летучую мышь» Иоганна Штрауса. Но перед самой премьерой Ростроповича по-хамски отстранили, доведя до отчаяния и рыданий в ближайшей уличной подворотне… И самой последней каплей в чаше терпения оказалась история с неожиданным прекращением записи на пластинки оперы Пуччини «Тоска» с участием Вишневской, солистов и оркестра Большого театра.

«Да кто ж посмел отменить запись, разрешенную секретарем ЦК партии? - писала Галина Вишневская, анализируя те роковые дни в своей книге. - Отменить, когда уже записан первый акт? В открытую, на виду всего театра, замахнуться на меня и Ростроповича… Раз уж так взялись, значит, решили душить намертво». А в кабинете замминистра культуры Примадонна Большого театра разразилась гневной филиппикой в защиту мужа: «Вы запретили ему все заграничные поездки, гноите его в провинциальной глуши и хладнокровно ждете, чтобы этот блестящий артист превратился в ничтожество. К сожалению, он терпел бы ваши выходки еще долго. Но в хулиганской истории с записью „Тоски“ вы нарвались на меня, а уж я терпеть не намерена, характер у меня не тот».

29 марта 1974 года, по настоянию Вишневской, Ростропович отправил письмо Л.И. Брежневу с просьбой о командировке за рубеж на два года вместе со всей семьей.

«Мы подошли к иконам, - вспоминает Галина Павловна, - и дали друг другу слово, что никогда не упрекнем один другого в принятом решении».

Ответа с «положительным решением» не пришлось долго ждать. Власти спешили как можно скорей избавиться от Ростроповича и «выдавить» его за границу вслед за Солженицыным. Дело в том, что к этому времени в КГБ уже прочли рукописный экземпляр главного тираноборческого произведения «Архипелаг ГУЛАГ», хранившийся в Ленинграде у помощницы писателя Е. Воронянской (которая после пятисуточных допросов повесилась). Политическая атмосфера накалилась до предела. В этих тяжелейших условиях Мстислав, как никогда, ощутил, что значил для него брачный союз с Вишневской, что значила для него вообще эта сильная женщина, с ее твердым и решительным характером, житейской мудростью и готовностью к жертвам и лишениям. «Именно ей, Галине Вишневской, ее духовной силе я обязан тем, что мы уехали из СССР тогда, когда во мне уже не оставалось сил для борьбы, и я начал медленно угасать, близко подходя к трагической развязке… Вишневская своей решительностью спасла меня», - признавался Ростропович впоследствии. И еще: «Если бы вы знали, как я плакал перед отъездом. Галя спала спокойно, а я каждую ночь вставал и шел на кухню. И плакал, как ребенок, потому что мне не хотелось уезжать!»

Дело, начатое «Открытым письмом» Ростроповича, наконец, приблизилось к неминуемой развязке. Отъезд Ростроповича был назначен на 26 мая 1974 года. Галина Павловна с дочерьми должна была выехать позднее, когда старшая - Ольга сдаст экзамены в Московской консерватории.

И вот он наступил - час прощания, о котором до сей поры помнит вся музыкальная Москва. Конечно, было известно, что Ростропович и Вишневская получили разрешение на гастроли за рубежом по контракту условно на два года. Но в воздухе ощущалось нечто совсем другое, и все мы знали, что расстаемся надолго, может быть, - это немыслимо было даже представить! - навсегда.

Власти милостиво разрешили Ростроповичу дать в Большом зале консерватории последний прощальный концерт. Он состоялся 10 мая 1974 года, под занавес сезона, когда в Москве уже бурлила весна. Я бережно храню программу этого скорбного концерта, с портретом Петра Ильича Чайковского и автографом Ростроповича. Он выступал со студенческим молодежным симфоническим оркестром (впервые в жизни) и играл гениальную русскую музыку: фрагменты из «Щелкунчика», «Вариации на тему рококо» (где солировал его ученик Иван Монигетти) и Шестую симфонию Чайковского. На дворе цвела звонкая весна, а под сводами Большого зала консерватории витали фиолетовые тени прощальных мелодий-плачей. Что сказал нам в тот вечер и что сделал с нами Ростропович-дирижер музыкой Чайковского - останется непостижимой тайной потрясенных сердец. Но вряд ли хоть один человек в зале не понимал, что слышит прощальную исповедь гениального музыканта перед соотечественниками.

А потом к нему шли и шли «паломники». Помню, как не мог скрыть слез Иван Семенович Козловский. Плакали многие. Провожали Ростроповича как национального героя, великого сына русской земли, принесшего славу ее музыке. Никто и ничто не могло помешать этому вечеру быть именно таким. И остаться в памяти таким навсегда. Что было потом - знают все. Ростропович и Вишневская были лишены советского гражданства, всех государственных наград СССР. Ростроповича исключили из Союза композиторов и так далее. Дело дошло до выписки и выселения из квартиры, откуда в течение двух ночей Веронике Ростропович пришлось вывозить (спасать!) вещи, а главное - бесценный архив.

Вот, коротко, и вся история «отлучения» великого музыканта и выдающейся певицы от Родины. Затем последовали долгие 16 лет вынужденной эмиграции. Об этом - отдельный рассказ. А сейчас - еще несколько слов о других, более светлых временах.

В конце 1980-х годов Мстислав Ростропович говорил в одном из интервью, что, пока в России будут прощать только трупы, - он не забудет своих обид. Но не прошло и нескольких недель, как все резко переменилось. Повеяли свежие ветры коренных перемен «горбачевской перестройки». Мир вдруг узнал, что Ростропович восстановлен в Союзе композиторов СССР и что общественность требует возвращения Маэстро и его жене советского гражданства. И наконец, дали реальный результат долгие и трудные переговоры с Госконцертом. Мы не поверили собственным ушам, когда услышали: в феврале 1990 года вместе со «своим» Вашингтонским симфоническим оркестром в Москве и Ленинграде выступит с четырьмя концертами наш легендарный Мстислав Ростропович.

А что, Мстислав Леопольдович, - спросил виолончелиста накануне гастролей американский корреспондент, - ожидали ли вы столь быстрых перемен в Советском Союзе?

Нет, не ожидал! - воскликнул Маэстро горячо и запальчиво, в своей неподражаемо экспрессивной манере. А потом добавил нечто мрачно-юмористическое: - И, по правде говоря, уже подыскивал себя местечко на здешних кладбищах…

"Все-таки вспомнить пора, что первое, кому мы принадлежим, - это человечество. А человечество отделилось от животного мира - мыслью и речью. И они, естественно, должны быть свободными. А если их сковать - мы возвращаемся в животных.

Г л а с н о с т ь, честная и полная гласность - вот первое условие здоровья всякого общества, и нашего тоже. И кто не хочет нашей стране гласности - тот равнодушен к Отечеству, тот думает лишь о своей корысти. Кто не хочет Отечеству гласности - тот не хочет очистить его от болезней, а загнать их внутрь, чтоб они гнили там".

Кампания против Солженицына уже не могла иметь обратного хода. "В Рязани бы меня додушили", - писал он позже. И началось бы бездомное скитальчество, если бы не Мстислав Ростропович и Галина Вишневская, предложившие опальному писателю свой кров.

Через год, осенью 1970-го, Солженицыну была присуждена Нобелевская премия по литературе - и снова загудела газетная свистопляска. И тут, для всех неожиданно, с открытым письмом в четырех советских газетах выступил "лучезарный маэстро":

"Неужели прожитое время не научило нас осторожно относиться к сокрушению талантливых людей?.. Почему в нашей литературе и искусстве так часто решающее слово принадлежит людям, абсолютно некомпетентным в этом? Каждый человек должен иметь право безбоязненно самостоятельно мыслить... а не только слабо варьировать заложенное в него МНЕНИЕ. К свободному обсуждению без подсказок и одергиваний мы обязательно придем! Я знаю, что после моего письма непременно появится МНЕНИЕ и обо мне, но не боюсь его и откровенно высказываю то, что думаю. Таланты, которые составят нашу гордость, не должны подвергаться предварительному избиению".

"Власти, и без того едва терпевшие "солженицынское" гостеприимство Ростроповича, не на шутку возмутились. Теперь уже стеснениям и гонениям подвергли самого Ростроповича: его концерты и гастроли отменялись, вокруг его имени планомерно выстраивали блокаду.

В мае 1973-го Солженицын покинул спасительный приют, где так счастливо работал, где родились двое из наших трех сыновей. Уезжая, он оставил на столе письмо:

*Дорогой Стивочка!

Поскольку вот скоро придет грузовик за вещами, а тебя еще нет, сажусь на всякий случай написать тебе эту страничку.

Еще раз повторяю тебе и Гале восхищение мое вашей стойкостью, с которой вы переносили все угнетения, связанные со мной, и не давали мне этого чувствовать. Еще раз благодарю за годы приюта у вас, где я пережил очень бурное для меня время, но, благодаря исключительности обстановки, все равно писал непрерывно, и работалось мне тут замечательно.

Хотелось бы глянуть, кто б еще из прославленной нашей интеллигенции, которая за чайным столом так решительно обо всем судит, еще решительнее осуждает и "не прощает", - кто бы из них проявил хотя бы долю вашей смелости и великодушия...

Обнимаю и целую вас!

Ваш Саня

Спустя 9 месяцев Солженицын был арестован, лишен гражданства и выслан из СССР. А еще через 3 месяца были выдавлены из страны Мстислав Ростропович и Галина Вишневская...

* Публикуется впервые.

В последние дни произошла массовая вылазка власовцев, начавшаяся с уренгойских мерзавцев. Призыв покаяться перед невинными фашистскими жертвами, которые хотели мира и случайно оказались убитыми на территории СССР, подхватили и понесли священники, журналисты и благотворители, которые уже и раньше проявляли себя самым неприглядным образом, защищая воров, педофилов, извращенцев и предателей Родины. Я думаю, что все эти публичные люди получают какую-то копеечку, хотя правильнее сказать - цент, из источников за границей. Не случайно у многих есть иностранное гражданство.

Идеолог предательства, конечно же, Солженицын. У френдессы прочитала отрывки из статьи 1974 года с разбором предательства этого последовательного и хитрого врага нашей страны, которому теперь ставят памятники и чьим именем называют улицы. А прочитав, вспомнила про Галину Вишневскую и Ростроповича.

У них на даче Солженицын жил 4 года, где строчил антисоветскую ложь, прославляя Власова. В 1970 году Вишневская с Ростроповичем выступили с поддержкой солженицынского вранья, скорее всего, не по собственной инициативе, а по подсказе своих друзей из-за границы, куда они постоянно ездили на гастроли.
Письмо Ростроповича крайне глупое и вздорное, особенно, когда читаешь его сейчас:
«Я знаю многие произведения Солженицына, люблю их и считаю, что он выстрадал право писать правду, как её видит, и не вижу причины скрывать своё отношение к нему, когда против него развёрнута кампания».

Певица описывает, как им, великим гениям и корифеям от искусства, начали отказывать в зарубежных поездках (о горе!), и они были вынуждены ездить с концертами по провинциальным городам. Они-то привыкли к Америке, Италии и Англии, а тут им предлагают выступать перед жителями Ярославля и Саратова. Несчастный Ростропович, чтобы не сойти с ума от вынужденного безделья, стал мотаться по разным адресам в поисках антикварного фарфора, покупая за «бешеные деньги» какую-нибудь «размалёванную дрянь», которую ему подсовывали в виде музейной редкости. «Лишь за два года до отъезда мы смогли позволить себе сменить мебель и, наконец, купить старинную».
Вот как тяжело им приходилось.

В конце концов в 1974 Ростропович уехал в Лондон, а вслед за ним через пару месяцев уехала Вишневская с дочерьми. В 1978 году их лишили советского гражданства за антисоветскую деятельность, и правильно сделали. К сожалению, они вернулись, как герои, когда страна развалилась и чёрное стало называться белым, а предатели прославляться и увековечиваться.
Но как люди доходят по предательства страны? Очень просто: сначала они предают свою семью.
Вишневская бросила на произвол судьбы 4-летнюю сироту, свою единоутробную сестру. Что может быть хуже этого, только убийство, наверно. А самой ей было уже 22 года, у неё был муж - директор театра оперетты, заработок. Вот просто взяла и бросила, и не постеснялась возложить вину за свой скотский поступок на… советскую власть.
«Это всё-таки удивительно, как быстро сумела наша власть морально развратить людей, разрушить кровное отношение детей к родителям, родителей - к детям, уничтожить вековые семейные традиции».
«Хоронила я её, везла в машине через весь город и вспоминала своё нерадостное детство, её несчастливую жизнь, а напротив меня сидела её четырёхлетняя дочь, которой, как и мне когда-то, предстояло скитаться по людям…»

Отца Вишневская также презирала и ненавидела. А ведь книга написана ею уже в пожилом возрасте, но она так ничего и не поняла. К сожалению, мало кто увидел её хамскую натуру у нас в своё время, зачитываясь этой книжонкой, в которой ложь перемешана с правдой.
«Вернулся из заключения и мой отец, и, хоть отсидел в тюрьме 10 лет, остался по-прежнему убеждённым коммунистом. Теперь он приехал в Москву добиваться восстановления в партии. Но сначала пришёл в отдел кадров Большого театра с доносом на меня, что при поступлении в театр я всех обманула и не сообщила в анкетах, что он арестован по политической статье, о чём я хорошо знала. Этот чистейшей воды коммунист-ленинец надеялся, что меня немедленно выгонят из театра. Да просчитался мой папаша - другие уже настали времена. Умер он от рака лёгких через два года. Сколько же моральных уродов породила советская власть!»

Именем этой лживой, злобной предательницы названы лайнер «Аэрофлота», учебное заведение, улица в Москве и театр.