Тест по роману И.А.Гончарова «Обломов».

1. К какому роду литературы относится это произведение?

а) эпос; б) драма; в) лирика; г) здесь нет ответа.

2. Кто это?

«В комнату вошёл пожилой человек в сером сюртуке с прорехою под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете с медными пуговицами, с голым как колено черепом и с необъятно широкими и густыми… бакенбардами».

а) Тарантьев; б) Волков; в) Пенкин; г) такого героя здесь нет.

3. Кто это?

«Ему уже за 30 лет. Он служил, вышел в отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу».

а) Обломов; б) Тарантьев; в) Пенкин; г) Штольц

4. Кто это?

«И лицо её принимало дельное и заботливое выражение, даже тупость пропадала, когда она заговаривала о знакомом ей предмете».

а) Мария Михайловна; б) Ольга Сергеевна; в) Авдотья Матвеевна; г) такого героя здесь нет.

5. Закончите фразу: «Нет, моя жизнь началась с …»

а) с радости; б) с рождения; в) с угасания; г) здесь нет ответа.

6. Какое слово написал Обломов? «Он задумался и машинально стал чертить пальцем по пыли, потом посмотрел, что написано…»

а) Ольга; б) обломовщина; в) справедливость; г) здесь нет ответа.

7. Кто это?

«На лице ни сна, ни усталости, ни скуки…сидит с книгой или пишет в домашнем пальто; на шее надета лёгкая косынка; воротнички рубашки выпущены на галстук и блестят, как снег. Выходит он в сюртуке, прекрасно сшитом, в щегольской шляпе…Он весел, напевает…»

а) Штольц; б) Обломов; в) Тарантьев; г) Волков.

8. Вставьте нужное слово.

«…Он (Штольц) не предвидел, что он вносит…» (в жизнь Обломова)

а) свет; б) лампу; в) фейерверк; г) свечку

9. Кто это?

« Я два раза был за границей, после нашей премудрости, смиренно сидел на студенческих скамьях в Бонне, в Иене, в Эрлангене, потом выучил Европу как своё имение».

а) Штольц; б) Обломов; в) Волков; г) Судьбинский.

10. Кто это?

«… Она без чувств. Голова у ней склонилась в сторону, из-за посиневших губ видны были зубы…(она) побледнела и не слыхала заключения его фразы».

11. Кто это?

« Всё лицо его как будто прожжено было багровой печатью, ото лба до подбородка. Нос был, сверх того, подёрнут синевой. Голова совсем лысая; бакенбарды были по-прежнему большие, но смятые и перепутанные, как войлок, в каждой точно положено было по комку снега».

а) Тарантьев; б) Мухояров; в) Судьбинский; г) Захар.

12. Кто это?

«(Она) в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны в ней, ни яркого колорита щёк и губ, и глаза не горели лучами внутреннего огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту…».

а) Акулина; б) Ольга; в) Агафья; г) такой героини нет.

13. Чьё это признание?

«…Всё я чувствую, всё принимаю: мне давно совестно жить на свете! Но не м огу идти с тобой твоей дорогой, если б даже захотел…Я стою твоей дружбы, но не стою твоих хлопот».

а) Андрея Ивановича; б) Ильи Ильича; в) Ивана Матвеевича; г) Захара.

14. Кто это? « У него кипела кровь, глаза блистали. Ему казалось, что у него горят даже волосы…»

а) Обломов; б) Штольц; в) Захар; г) Мухояров.

15. Кто это? «И родился и воспитан он был не как гладиатор для арены, а как мирный зритель боя…»

а) Иван Герасимович; б) Илья Ильич; в) Иван Матвеевич; г) Андрей Иванович.

Ответы.

Да и в самом Верхлёве стоит, хотя бо"льшую часть года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит он длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не с грубой свежестью, не с жесткими большими руками, - видит томные голубые глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные лица, полные груди, нежные с синими жилками руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги, видит ряд благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах.

Он в лицах проходит историю славных времен, битв, имен, читает там повесть о старине, не такую, какую рассказывал ему сто раз, поплевывая, за трубкой, отец о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом…

Года в три раз этот замок вдруг наполнялся народом, кипел жизнью, праздниками, балами, в длинных галереях сияли по ночам огни.

Приезжали князь и княгиня с семейством: князь, седой старик, с выцветшим пергаментным лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым лбом, с тремя звездами, с золотой табакеркой, с тростью с яхонтовым набалдашником, в бархатных сапогах, княгиня - величественная красотой, ростом и объемом женщина, к которой, кажется, никогда никто не подходил близко, не обнял, не поцеловал ее, даже сам князь, хотя у ней было пятеро детей.

Она казалась выше того мира, в который нисходила в три года раз, ни с кем не говорила, никуда не выезжала, а сидела в угольной зеленой комнате с тремя старушками, да через сад, пешком, по крытой галерее, ходила в церковь и садилась на стул за ширмы.

Зато в доме, кроме князя и княгини, был целый, такой веселый и живой мир, что Андрюша детскими зелененькими глазками своими смотрел вдруг в три или четыре разные сферы, бойким умом жадно и бессознательно наблюдал типы этой разнородной толпы, как пестрые явления маскарада.

Тут были князья Пьер и Мишель, из которых первый тотчас преподал Андрюше, как бьют зорю в кавалерии и пехоте, какие сабли и шпоры гусарские и какие драгунские, каких мастей лошади в каждом полку и куда непременно надо поступить после ученья, чтоб не опозориться.

Другой, Мишель, только лишь познакомился с Андрюшей, как поставил его в позицию и начал выделывать удивительные штуки кулаками, попадая ими Андрюше то в нос, то в брюхо, потом сказал, что это английская драка.

Дня через три Андрей, на основании только деревенской свежести и с помощью мускулистых рук, разбил ему нос и по английскому и по русскому способу, без всякой науки, и приобрел авторитет у обоих князей.

Были еще две княжны, девочки одиннадцати и двенадцати лет, высокенькие, стройные, нарядно одетые, ни с кем не говорившие, никому не кланявшиеся и боявшиеся мужиков.

Была их гувернантка, m-lle Ernestine, которая ходила пить кофе к матери Андрюши и научила делать ему кудри. Она иногда брала его голову, клала на колени и завивала в бумажки до сильной боли, потом брала белыми руками за обе щеки и целовала так ласково!

Потом был немец, который точил на станке табакерки и пуговицы, потом учитель музыки, который напивался от воскресенья до воскресенья, потом целая шайка горничных, наконец стая собак и собачонок.

Все это наполняло дом и деревню шумом, гамом, стуком, кликами и музыкой.

С одной стороны, Обломовка, с другой - княжеский замок, с широким раздольем барской жизни, встретились с немецким элементом, и не вышло из Андрея ни доброго бурша, ни даже филистера.

Отец Андрюши был агроном, технолог, учитель. У отца своего, фермера, он взял практические уроки в агрономии, на саксонских фабриках изучил технологию, а в ближайшем университете, где было около сорока профессоров, получил призвание к преподаванию того, что кое-как успели ему растолковать сорок мудрецов.

С тех пор Иван Богданович не видал ни родины, ни отца. Шесть лет пространствовал он по Швейцарии, Австрии, а двадцать лет живет в России и благословляет свою судьбу.

Он был в университете и решил, что сын его должен быть также там - нужды нет, что это будет не немецкий университет, нужды нет, что университет русский должен будет произвести переворот в жизни его сына и далеко отвести от той колеи, которую мысленно проложил отец в жизни сына.

А он сделал это очень просто: взял колею от своего деда и продолжил ее, как по линейке, до будущего своего внука и был покоен, не подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому.

Впрочем, он не был педант в этом случае и не стал бы настаивать на своем, он только не умел бы начертать в своем уме другой дороги сыну.

Он мало об этом заботился. Когда сын его воротился из университета и прожил месяца три дома, отец сказал, что делать ему в Верхлёве больше нечего, что вон уж даже Обломова отправили в Петербург, что, следовательно, и ему пора.

А отчего нужно ему в Петербург, почему не мог он остаться в Верхлёве и помогать управлять имением, - об этом старик не спрашивал себя, он только помнил, что когда он сам кончил курс ученья, то отец отослал его от себя.

И он отсылал сына - таков обычай в Германии. Матери не было на свете, и противоречить было некому.

В день отъезда Иван Богданович дал сыну сто рублей ассигнациями.

Ты поедешь верхом до губернского города, - сказал он. - Там получи от Калинникова триста пятьдесят рублей, а лошадь оставь у него. Если ж его нет, продай лошадь, там скоро ярмарка: дадут четыреста рублей и не на охотника. До Москвы доехать тебе станет рублей сорок, оттуда в Петербург - семьдесят пять, останется довольно. Потом - как хочешь. Ты делал со мной дела, стало быть знаешь, что у меня есть некоторый капитал, но ты прежде смерти моей на него не рассчитывай, а я, вероятно, еще проживу лет двадцать, разве только камень упадет на голову. Лампада горит ярко, и масла в ней много. Образован ты хорошо: перед тобой все карьеры открыты, можешь служить, торговать, хоть сочинять, пожалуй, - не знаю, что ты изберешь, к чему чувствуешь больше охоты…

Да я посмотрю, нельзя ли вдруг по всем, - сказал Андрей.

Отец захохотал изо всей мочи и начал трепать сына по плечу так, что и лошадь бы не выдержала. Андрей ничего.

Ну, а если не станет уменья, не сумеешь сам отыскать вдруг свою дорогу, понадобится посоветоваться, спросить - зайди к Рейнгольду: он научит. О! - прибавил он, подняв пальцы вверх и тряся головой. Это… это (он хотел похвалить и не нашел слова)… Мы вместе из Саксонии пришли. У него четырехэтажный дом. Я тебе адрес скажу…

Не надо, не говори, - возразил Андрей, - я пойду к нему, когда у меня будет четырехэтажный дом, а теперь обойдусь без него…

Опять трепанье по плечу.

Андрей вспрыгнул на лошадь. У седла были привязаны две сумки: в одной лежал клеенчатый плащ и видны были толстые, подбитые гвоздями сапоги да несколько рубашек из верхлёвского полотна - вещи, купленные и взятые по настоянию отца, в другой лежал изящный фрак тонкого сукна, мохнатое пальто, дюжина тонких рубашек и ботинки, заказанные в Москве, в память наставлений матери.

Ну! - сказал отец.

Ну! - сказал сын.

Все? - спросил отец.

Все! - отвечал сын.

Они посмотрели друг на друга молча, как будто пронзали взглядом один другого насквозь.

Между тем около собралась кучка любопытных соседей посмотреть, с разинутыми ртами, как управляющий отпустит сына на чужую сторону.

Отец и сын пожали друг другу руки. Андрей поехал крупным шагом.

Каков щенок: ни слезинки! - говорили соседи. - Вон две вороны так и надседаются, каркают на заборе: накаркают они ему - погоди ужо!..

Да что ему вороны? Он на Ивана Купала по ночам в лесу один шатается: к ним, братцы, это не пристает. Русскому бы не сошло с рук!..

А старый-то нехристь хорош! - заметила одна мать. - Точно котенка выбросил на улицу: не обнял, не взвыл!

Стой! Стой, Андрей! - закричал старик.

Андрей остановил лошадь.

А! Заговорило, видно, ретивое! - сказали в толпе с одобрением.

Ну? - спросил Андрей.

Подпруга слаба, надо подтянуть.

Доеду до Шамшевки, сам поправлю. Время тратить нечего, надо засветло приехать.

Ну! - сказал, махнув рукой, отец.

Ну! - кивнув головой, повторил сын и, нагнувшись немного, только хотел пришпорить коня.

Ах вы, собаки, право собаки! Словно чужие! - говорили соседи.

Но вдруг в толпе раздался громкий плач: какая-то женщина не выдержала.

Батюшка ты, светик! - приговаривала она, утирая концом головного платка глаза. - Сиротка бедный! Нет у тебя родимой матушки, некому благословить-то тебя… Дай хоть я перекрещу тебя, красавец мой!..

Андрей подъехал к ней, соскочил с лошади, обнял старуху, потом хотел было ехать - и вдруг заплакал, пока она крестила и целовала его. В ее горячих словах послышался ему будто голос матери, возник на минуту ее нежный образ.

Он еще крепко обнял женщину, наскоро отер слезы и вскочил на лошадь. Он ударил ее по бокам и исчез в облаке пыли, за ним с двух сторон отчаянно бросились вдогонку три дворняжки и залились лаем.

Штольц ровесник Обломову: и ему уже за тридцать лет. Он служил, вышел в отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу.

Он беспрестанно в движении: понадобится обществу послать в Бельгию или Англию агента - посылают его, нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею к делу - выбирают его. Между тем он ездит и в свет и читает: когда он успевает - бог весть.

Он весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь. Он худощав, щек у него почти вовсе нет, то есть есть кость да мускул, но ни признака жирной округлости, цвет лица ровный, смугловатый и никакого румянца, глаза хотя немного зеленоватые, но выразительные.

Движений лишних у него не было. Если он сидел, то сидел покойно, если же действовал, то употреблял столько мимики, сколько было нужно.

Как в организме нет у него ничего лишнего, так и в нравственных отправлениях своей жизни он искал равновесия практических сторон с тонкими потребностями духа. Две стороны шли параллельно, перекрещиваясь и перевиваясь на пути, но никогда не запутываясь в тяжелые, неразрешаемые узлы.

Он шел твердо, бодро, жил по бюджету, стараясь тратить каждый день, как каждый рубль, с ежеминутным, никогда не дремлющим контролем издержанного времени, труда, сил души и сердца.

Кажется, и печалями и радостями он управлял, как движением рук, как шагами ног или как обращался с дурной и хорошей погодой.

Он распускал зонтик, пока шел дождь, то есть страдал, пока длилась скорбь, да и страдал без робкой покорности, а больше с досадой, с гордостью, и переносил терпеливо только потому, что причину всякого страдания приписывал самому себе, а не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь.

Главное слово романа . Первая глава второй части рассказывает известную уже нам историю европейского воспитания Штольца. Вторая повествует о его настоящем: «Штольц ровесник Обломову: и ему уже за тридцать лет. Он служил, вышел в отставку…» Все этапы жизненного пути внешне похожи на Обломова и внутренне противоположны ему. Третья глава, описав круг, возвращает читателя к сцене встречи друзей со следующего момента, когда радостно встреченный Штольц произносит: «Здравствуй, Илья. Как я рад тебя видеть! Ну что, как поживаешь?»

Увидев, вслед за читателем, как «поживает» его друг, Штольц обращается с призывом, который звучит уже в его собственной душе: «“Надо же выйти из этого сна. Скорей, скорей!” - торопил Штольц». Старый друг с горечью напоминает ему о былых мечтах и намерениях Обломова. Оказывается, помимо «сна», в судьбе Обломова было пробуждение, бодрая и живая юность. В романе, таким образом, развертывается не одна, а две предыстории.

Четвертую главу можно назвать кульминационной по отношению ко всему произведению. В ней происходит спор и столкновение идеалов двух друзей. Здесь наконец «слово найдено» для определения всего, что увидел и узнал читатель об Обломове. Как в «Обыкновенной истории», каждая сторона владеет частью истины. Потребность трудиться для Обломова непонятна:

Когда-нибудь перестанешь же трудиться, - заметил Обломов... - Так из чего же <…> ты бьешься, если цель твоя не обеспечить себя навсегда и удалиться потом на покой, отдохнуть?

Для самого труда, больше ни для чего. Труд - образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей.

Решающим аргументом в пользу Штольца, как ранее в пользу дядюшки, становится необходимость трудиться. А отрицательный пример перед глазами: «Вон ты (Обломов ) выгнал труд из жизни: на что она похожа?..» Внутреннюю правоту Штольца подтверждают библейские реминисценции . Потрясенному Обломову это слово "обломовщина" «снилось ночью, написанное огнем на стенах, как Бальтазару на пиру». Вот что открывает нам «Книга пророка Даниила»: «Валтасар царь сделал большое пиршество <…>. В тот самый час вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского, и царь видел кисть руки, которая писала». Испугавшись, «закричал царь, чтоб привели обаятелей, Халдеев и гадателей». Пророки объяснили: «И ты,<…> Валтасар, не смирил сердца своего <…>, но вознесся против Господа небес…» Оказывается, Обломов совершает своего рода святотатство, дерзновенно отказываясь трудиться наравне с другими людьми. Библейский Валтасар поплатился за это жизнью. Вот как все серьезно!

Обломовщина для Штольца синоним лени. Этого своего врага герой видит везде и разоблачает под всеми личинами. Илья Ильич искренне полагает, что его идеал мало чем напоминает Обломовку: «И сам бы я прошлогодних бы газет не читал, в колымаге бы не ездил <...>, выучил бы повара в английском клубе…»

Это не жизнь! - упрямо повторил Штольц.

Что ж это, по-твоему?

Это… (Штольц задумался и искал, как назвать эту жизнь.) Какая-то… обломовщина, - сказал он наконец.

«Удалиться на покой» - есть «деревенская обломовщина». В «почетном бездействии наслаждаться заслуженным отдыхом» на службе - та же обломовщина, только «городская».

Обломов уже не возражает. Он лишь пытается понять, в чем высшая цель неусыпных практических трудов друга: «Так зачем же жить?.. Для чего же мучиться весь век?» Он согласен, что обходиться без труда грешно. Но ради чего должен работать он, Обломов? «…Общезначимое приходит в противоречие с конкретной ситуацией, частным случаем, его характером. В <...> кульминационные моменты и возникает многозначное слово "обломовщина".

Слово "обломовщина" поистине многозначно или, вернее, многомерно. Штольц видит ее вокруг себя - в городе, в деревне. И знает, как ему кажется, рецепт. Стоит начать трудиться - и болезнь исчезнет. Обломову же, русскому человеку, важен итог, необходимо изначально знать перспективу будущих трудов. Кому они помогут? Кому принесут пользу? Что же предлагает Штольц? Он наслаждается трудом ради труда. Труд дает ему комфорт и уважение, как Петру Иванычу. Кроме того, работа дает гордое сознание, что ты не отсталый барин, а европейский джентльмен. «К какому же разряду общества причисляешь ты себя?», - спрашивает он у Обломова. На замечание последнего: «Джентльмен - такой же барин», - Штольц возражает категорически: «Джентльмен есть такой барин <…>, который сам надевает чулки и сам же снимает <…> сапоги». Но Обломов не хочет быть ни джентльменом, ни барином, - он хочет оставаться Человеком . Даже если для этого приходится запереться дома и порвать связи с миром. Обломщина в понимании Ильи Ильича превращается в философскую категорию, поиск высшего смысла бытия.

Конечно, и у Обломова есть свои планы и мечты. Однако русскому человеку гордость и «наполеоновские» честолюбивые проекты чужды. Ему присуще умение наслаждаться малым, не желая лишнего. Илья Ильич мечтает переехать в деревню, жениться. Добролюбов с иронией писал, что счастье Обломова заключается в «прогулках с кроткою, но дебелою женою и в созерцании того, как крестьяне работают». В его будущей идиллии, однако, наслаждение бездельем сочетается с наслаждением природой, музыкой. Услышав его блестящие пейзажные импровизации, Штольц в изумлении восклицает: «Да ты поэт, Илья». Его друг погружен в заботы, не видя высокой цели. Обломов не имеет сил достичь ее.

Штольц, однако, не отступает. В нем говорит и товарищеское чувство, и европейское стремление решить поставленную задачу. Другу нужна великая цель - она у него будет. И если Илью Ильича не прельщает труд сам по себе, быть может, он встанет с дивана ради любимой и осуществит свои надежды?

Штольц ровесник Обломову: и ему уже за тридцать лет. Он служил, вышел в отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу. Он беспрестанно в движении: понадобится обществу послать в Бельгию или Англию агента — посылают его; нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею к делу — выбирают его. Между тем он ездит и в свет и читает: когда он успевает — бог весть. Он весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь. Он худощав; щек у него почти вовсе нет, то есть есть кость да мускул, но ни признака жирной округлости; цвет лица ровный, смугловатый и никакого румянца; глаза хотя немного зеленоватые, но выразительные. Движений лишних у него не было. Если он сидел, то сидел покойно, если же действовал, то употреблял столько мимики, сколько было нужно. Как в организме нет у него ничего лишнего, так и в нравственных отправлениях своей жизни он искал равновесия практических сторон с тонкими потребностями духа. Две стороны шли параллельно, перекрещиваясь и перевиваясь на пути, но никогда не запутываясь в тяжелые, неразрешаемые узлы. Он шел твердо, бодро; жил по бюджету, стараясь тратить каждый день, как каждый рубль, с ежеминутным, никогда не дремлющим контролем издержанного времени, труда, сил души и сердца. Кажется, и печалями и радостями он управлял, как движением рук, как шагами ног или как обращался с дурной и хорошей погодой. Он распускал зонтик, пока шел дождь, то есть страдал, пока длилась скорбь, да и страдал без робкой покорности, а больше с досадой, с гордостью, и переносил терпеливо только потому, что причину всякого страдания приписывал самому себе, а не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь. И радостью наслаждался, как сорванным по дороге цветком, пока он не увял в руках, не допивая чаши никогда до той капельки горечи, которая лежит в конце всякого наслаждения. Простой, то есть прямой, настоящий взгляд на жизнь — вот что было его постоянною задачею, и, добираясь постепенно до ее решения, он понимал всю трудность ее и был внутренне горд и счастлив всякий раз, когда ему случалось заметить кривизну на своем пути и сделать прямой шаг. «Мудрено и трудно жить просто!» — говорил он часто себе и торопливыми взглядами смотрел, где криво, где косо, где нить шнурка жизни начинает завертываться в неправильный, сложный узел. Больше всего он боялся воображения, этого двуличного спутника, с дружеским на одной и вражеским на другой стороне лицом, друга — чем меньше веришь ему, и врага — когда уснешь доверчиво под его сладкий шепот. Он боялся всякой мечты, или если входил в ее область, то входил, как входят в грот с надписью: ma solitude, mon hermitage, mon repos, зная час и минуту, когда выйдешь оттуда. Мечте, загадочному, таинственному не было места в его душе. То, что не подвергалось анализу опыта, практической истины, было в глазах его оптический обман, то или другое отражение лучей и красок на сетке органа зрения или же, наконец, факт, до которого еще не дошла очередь опыта. У него не было и того дилетантизма, который любит порыскать в области чудесного или подонкихотствовать в поле догадок и открытий за тысячу лет вперед. Он упрямо останавливался у порога тайны, не обнаруживая ни веры ребенка, ни сомнения фата, а ожидал появления закона, а с ним и ключа к ней. Так же тонко и осторожно, как за воображением, следил он за сердцем. Здесь, часто оступаясь, он должен был сознаваться, что сфера сердечных отравлений была еще terra incognita. Он горячо благодарил судьбу, если в этой неведомой области удавалось ему заблаговременно различить нарумяненную ложь от бледной истины; уже не сетовал, когда от искусно прикрытого цветами обмана он оступался, а не падал, если только лихорадочно и усиленно билось сердце, и рад-радехонек был, если не обливалось оно кровью, если не выступал холодный пот на лбу и потом не ложилась надолго длинная тень на его жизнь. Он считал себя счастливым уже и тем, что мог держаться на одной высоте и, скача на коньке чувства, не проскакать тонкой черты, отделяющей мир чувства от мира лжи и сентиментальности, мир истины от мира, смешного, или, скача обратно, не заскакать на песчаную, сухую почву жесткости, умничанья, недоверия, мелочи, оскопления сердца. Он и среди увлечения чувствовал землю под ногой и довольно силы в себе, чтоб в случае крайности рвануться и быть свободным. Он не ослеплялся красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не был рабом, «не лежал у ног» красавиц, хотя не испытывал огненных радостей. У него не было идолов, зато он сохранил силу души, крепость тела, зато он был целомудренно-горд; от него веяло какою-то свежестью и силой, перед которой невольно смущались и незастенчивые женщины. Он знал цену этим редким и дорогим свойствам и так скупо тратил их, что его звали эгоистом, бесчувственным. Удержанность его от порывов, уменье не выйти из границ естественного, свободного состояния духа клеймили укором и тут же оправдывали, иногда с завистью и удивлением, другого, который со всего размаха летел в болото и разбивал свое и чужое существование. — Страсти, страсти все оправдывают, — говорили вокруг него, — а вы в своем эгоизме бережете только себя: посмотрим, для кого. — Для кого-нибудь да берегу, — говорил он задумчиво, как будто глядя вдаль, и продолжал не верить в поэзию страстей, не восхищался их бурными проявлениями и разрушительными следами, а все хотел видеть идеал бытия и стремлений человека в строгом понимании и отправлении жизни. И чем больше оспаривали его, тем глубже «коснел» он в своем упрямстве, впадал даже, по крайней мере в спорах, в пуританский фанатизм. Он говорил, что «нормальное назначение человека — прожить четыре времени года, то есть четыре возраста, без скачков и донести сосуд жизни до последнего дня, не пролив ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение огня лучше бурных пожаров, какая бы поэзия ни пылала в них». В заключение прибавлял, что он «был бы счастлив, если б удалось ему на себе оправдать свое убеждение, но что достичь этого он не надеется, потому что это очень трудно». А сам все шел да шел упрямо по избранной дороге. Не видали, чтоб он задумывался над чем-нибудь болезненно и мучительно; по-видимому, его не пожирали угрызения утомленного сердца; не болел он душой, не терялся никогда в сложных, трудных или новых обстоятельствах, а подходил к ним, как к бывшим знакомым, как будто он жил вторично, проходил знакомые места. Что ни встречалось, он сейчас употреблял тот прием, какой был нужен для этого явления, как ключница сразу выберет из кучи висящих на поясе ключей тот именно, который нужен для той или другой двери. Выше всего он ставил настойчивость в достижении целей: это было признаком характера в его глазах, и людям с этой настойчивостью он никогда не отказывал в уважении, как бы ни были неважны их цели. — Это люди! — говорил он. Нужно ли прибавлять, что сам он шел к своей цели, отважно шагая через все преграды, и разве только тогда отказывался от задачи, когда на пути его возникала стена или отверзалась непроходимая бездна. Но он не способен был вооружиться той отвагой, которая, закрыв глаза, скакнет через бездну или бросится на стену на авось. Он измерит бездну или стену, и если нет верного средства одолеть, он отойдет, что бы там про него ни говорили. Чтоб сложиться такому характеру, может быть нужны были и такие смешанные элементы, из каких сложился Штольц. Деятели издавна отливались у нас в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг, прикладывали руку к общественной машине и с дремотой двигали ее по обычной колее, ставя ногу в оставленный предшественником след. Но вот глаза очнулись от дремоты, послышались бойкие широкие шаги, живые голоса... Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами! Как такой человек мог быть близок Обломову, в котором каждая черта, каждый шаг, все существование было вопиющим протестом против жизни Штольца? Это, кажется, уже решенный вопрос, что противоположные крайности если не служат поводом к симпатии, как думали прежде, то никак не препятствуют ей. Притом их связывало детство и школа — две сильные пружины, потом русские, добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в семействе Обломова на немецкого мальчика, потом роль сильного, которую Штольц занимал при Обломове и в физическом и в нравственном отношении, а наконец, и более всего, в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое и доброе начало, исполненное глубокой симпатии ко всему, что хорошо и что только отверзалось и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца. Кто только случайно и умышленно заглядывал в эту светлую, детскую душу — будь он мрачен, зол, — он уже не мог отказать ему во взаимности или, если обстоятельства мешали сближению, то хоть в доброй и прочной памяти. Андрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с вечера, с бала ехал посидеть на широком диване Обломова и в ленивой беседе отвести и успокоить встревоженную или усталую душу и всегда испытывал то успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в березовую рощу, где гулял еще ребенком.

Вариант I

1.

а) Обломов

б) Тарантьев

в) Пенкин

г) Штольц

а) Мария Михайловна

б) Ольга Сергеевна

в) Авдотья Матвеевна

г) нет правильного ответа

Просмотр содержимого документа
«Тест по роману И.А. Гончарова «Обломов»»

Тест по роману И.А. Гончарова «Обломов»

Вариант I

1. Узнайте персонажа по описанию:

1) «Ему уже за 30 лет. Он служил, вышел в отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу».

а) Обломов

б) Тарантьев

в) Пенкин

г) Штольц

2) «И лицо ее принимало дельное и заботливое выражение, даже тупость пропадала, когда она заговаривала о знакомом ей предмете».

а) Мария Михайловна

б) Ольга Сергеевна

в) Авдотья Матвеевна

г) нет правильного ответа

3) «На лице ни сна, ни усталости, ни скуки сидит с книгой или пишет в домашнем пальто; на шее надета легкая косынка; воротнички рубашки выпущены на галстук и блестят, как снег. Выходит он в сюртуке, пре красно сшитом, в щегольской шляпе... Он весел, напевает...»

а) Штольц

б) Обломов

в) Тарантьев

г) Волков

4) «Я два раза был за границей, после нашей премудрости, смиренно сидел на студенческих скамьях в Бонне, с Иене, в Эрлангене, потом выучил Европу как свое имение».

а) Штольц

б) Обломов

в) Волков

г) Судьбинский

5) «И родился и воспитан он был не как гладиатор для арены, а как мирный зритель боя...»

а) Иван Герасимович

б) Илья Ильич

в) Иван Матвеевич

г) Андрей Иванович.

2. Вставьте пропущенное слово:

«Он задумался и машинально стал чертить пальцем по пыли, потом по смотрел, что написано: вышло...»

б) обломовщина

в) справедливость

г) нет правильного ответа

3. Каково происхождение и чин Обломова?

а) дворянин

б) мещанин

а) коллежский секретарь

б) цензор

в) чиновник канцелярии

4. Что считал Обломов синонимом слова «труд»?

а) уважение

б) сказка

5. Назовите черты главного героя романа, особенно выделенные автором.

6. Сопоставьте образ жизни героя в Обломовке с петербургской жизнью. Назовите сходства и различия.

7. Ю. М. Лотман писал: «У Штольца идея собственного благополучия неотделима от мысли о труде. Желание отвоевать достойное место в жизни, пользоваться уважением, получить доступ в высший социальный слой - достаточный импульс, чтобы пробудить его к действию… Существование без труда и борьбы кажется ему неинтересным».

а) Докажите, что «существование без труда и борьбы кажется» Штольцу «неинтересным».

б) Какие еще побудительные мотивы Штольца к действию вы бы отметили?

Тест по роману И. А. Гончарова «Обломов»

Вариант II

1. Узнайте персонажа по описанию:

1) «Пожилой человек в сером сюртуке, с прорехою под мышкой... с голым, как колено, черепом и с необъятно широкими бакенбардами, из которых каждой стало бы на три бороды»:

а) Илья Ильич

б) Тарантьев

2) «Вошел молодой человек лет 25, блещущий здоровьем, с смеющимися щеками, губами и глазами. Зависть брала смотреть на него»:

а) Волков

б) Штольц

в) Панкин

3) «(Она) в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами внутреннего огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту...»

а) Акулина

в) Агафья

г) нет правильного ответа

4) «...Она без чувств. Голова у ней склонилась на сторону, из-за посиневших губ видны были зубы (она) побледнела и не слыхала заключения его фразы».

а) Акулина

в) Агафья

г) нет правильного ответа

5) «Все лицо его как будто прожжено было багровой печатью, ото лба до подбородка. Нос был, сверх того, подернут синевой. Голова совсем лысая; бакенбарды были по-прежнему большие, но смятые и перепутанные, как войлок, в каждой точно положено было по комку снега».

а) Тарантьев

б) Мухояров

в) Судьбинский

2. Вставьте пропущенное слово:

«...Он (Штольц) не предвидел, что он вносит...» (в жизнь Обломова)

в) фейерверк

г) свечку

3. Глаза И. И. Обломова были:

а) светло-голубые

б) темно-серые

в) темно-карие.

4. В какой город Обломов, будучи на службе, отправил по ошибке нужную бумагу?

а) в Архангельск

б) в Астрахань

в) в Арзамас

5. Перечислите эпизоды, в которых присутствует комическое описание лежания на диване главного героя.

7. «Штольц не внушает мне никакого доверия. Автор говорит, что это великолепный малый, а я не верю. Это продувная бестия, думающая о себе очень хорошо и собою довольная... (А. П. Чехов)

а) В чем вы можете согласиться с А. П. Чеховым, а в чем нет?

б) Каково ваше мнение о Штольце?