V?VI?VII. АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ Обобщающее произведение о лагерном мире Солженицын задумал весной 1958 года; выработанный тогда план сохранился в основном до конца: главы о тюремной системе и законодательстве, следствии, судах, этапах, лагерях «исправительно-трудовых», каторжных,

Но в отличие от автора романа “Мастер и Маргарита”, Солженицыну, реалисту из реалистов, нет никакой нужды прибегать к какой-либо художественной “мистике”- воссоздавать средствами фантастики и гротеска “черную магию”, вертящую людьми помимо их воли то так, то эдак, изображать Воланда со свитой, прослеживать вместе с читателями все “королевские штуки”, излагать романную версию “Евангелия от Пилата”. Сама жизнь ГУЛАГа, во всей реалистической наготе, в мельчайших натуралистических подробностях, гораздо фантастичнее и страшнее любой книжной “дьяволиады”, любой, самой изощренной декадентской фантазии. Солженицын как будто подтрунивает над традиционными мечтами интеллигентов, их бело-розовым либерализмом, не способных представить себе, до какой степени можно растоптать человеческое достоинство, уничтожить личность, низведя ее до толпы “зэков”, сломать волю, растворить мысли и чувства в элементарных физиологических потребностях организма, находящегося на грани земного существования. “Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, что будет через двадцать- тридцать- сорок лет, ответили бы, что на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, спускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в анальное отверстие (“секретное тавро”), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого легкого- пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо, - ни одна бы чеховская пьеса не дошла бы до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом”. И, обращаясь прямо к тем, кто делал вид, что ничего не происходит, а если и происходит, то где-то стороной, вдалеке, а если и рядом, то по принципу “авось меня обойдет”, автор “Архипелага” бросает от имени миллионов Гулаговского населения: “Пока вы в свое удовольствие занимались безопасными тайнами атомного ядра, изучали влияние Хайдеггера на Сартра и коллекционировали репродукции Пикассо, ехали купейными вагонами на курорт или достраивали подмосковные дачи, - а воронки непрерывно шныряли по улицам и гебисты стучали и звонили в двери.” “Органы никогда не ели хлеба зря”; “пустых тюрем у нас не бывало никогда, а либо полные, либо чрезмерно переполненные”; “в выбивании миллионов и в заселении ГУЛАГа была хладнокровно задуманная последовательность и неослабевающее упорство”. Обобщая в своем исследовании тысячи реальных судеб, сотни личных свидетельств и воспоминаний, неисчислимое множество фактов, Солженицын приходит к мощным обобщениям - и социального, и психологического, и нравственно-философского плана. Вот, например, автор “Архипелага” воссоздает психологию среднеарифметического жителя тоталитарного государства, вступившего - не по своей воле - в зону смертельного риска. За порогом - Большой террор, и уже понеслись неудержимые потоки в ГУЛАГ: начались “арестные эпидемии”. Солженицын заставляет каждого читателя представить себя “туземцем” Архипелага - подозреваемым, арестованным, допрашиваемым, пытаемым. Заключенным тюрьмы и лагеря. Любой поневоле проникается противоестественной, извращенной психологией человека, изуродованного террором, даже одной нависшей над ним тенью террора, страхом; вживается в роль реального и потенциального зэка.

Не отставала от своего учителя и идейного вдохновителя правовед Ида Авербах (сестра рапповского генсека и критика Леопольда Авербаха). В своей программной книге "От преступления к труду", изданной под редакцией Вышинского, она писала о советской исправтрудлолитики - "превращение наиболее скверного людского материала ("сырье" - то помните? "насекомых - помните? - А.С.)вполноценныхактивныхсознательныхстроителей социализма"" (6, 73). Главная мысль, кочевавшая из одного “ученого” труда в другой, из одной политической агитки в другую: уголовники - это наиболее "социально близкие" к трудящимся массам социальные элементы: от пролетариата- рукой подать до люмпен-пролетариата, а там уж совсем близко "блатные". Автор "Архипелага ГУЛАГ" не сдерживает своего сарказма: "Присоединись и мое слабое перо к воспеванию этого племени! Их воспевали как пиратов, как флибустьеров, как бродяг, как беглых каторжников. Их воспевали как благородных разбойников - от Робин Гуда и до опереточных, уверяли, что у них чуткое сердце, они грабят богатых и делятся с бедными. О, возвышенные сподвижники Карла Моора! О, мятежный романтик Челкаш! О, Беня Крик, одесские босяки и их одесские трубадуры! Да не вся ли мировая литература воспевала блатных? Франсуа Вийона корить не станем, но ни Гюго, ни Бальзак не миновали этой стези, и Пушкин-то в цыганах похваливал блатное начало (А как там у Байрона?) Но никогда не воспевали их так широко, так дружно, так последовательно, как в советской литературе.(Но то были высокие Теоретические Основания, не одни только Горький с Макаренко.)”. И Солженицын подтверждает, что “всегда на всё есть освящающая высокая теория. Отнюдь не сами легковесные литераторы определили, что блатные - наши союзники по построению коммунизма". Тут впору вспомнить и знаменитый ленинский лозунг “Грабь награбленное!", и понимание "диктатуры пролетариата" как правового и политического "беспредела", не связанного никакими законами и нормами, и "коммунистическое" отношение к собственности (“все- наше общее”), и самые "уголовные истоки" партии большевиков. Теоретики советского коммунизма не стали залезать в теоретические книжные дебри в поисках оптимальных моделей нового общества: блатной мир, скученный в концентрационном лагере в единую "трудармию", плюс систематическое насилие и устрашение, плюс стимулирующая перевоспитательный процесс "шкала пайки плюс агитация" - вот и все, что нужно для построения бесклассового общества. "Когда же стройная эта теория опускалась на лагерную землю, выходило вот что: самым заядлым, матерым блатникам передавались безотчетная власть на островах Архипелага, на лагучастках и лагпунктах, - власть над населением своей страны, над крестьянами, мещанами и интеллигенцией, власть, которой они не имели в истории, никогда ни в одном государстве, о которой на воле и помыслить не могли, - а теперь отдавали им всех прочих людей как рабов. Какой же бандит откажется от такой власти?.". "Нет уж, - говорит Солженицын, - ни от каменя плода, ни от вора добра". Построив государственную систему, все советское общество по законам ГУЛАГа, теоретики и практики коммунизма фактически "перевоспитали" - с помощью "блатняков" - огромную массу трудящихся и партгосруководителей в блатных.

Всеми силами те, кто оценил по достоинству "Один день.", пытались доказать, что повесть обличает лишь отдельные нарушения социалистической законности и восстанавливает "ленинские нормы" партийной и государственной жизни (только в этом случае повесть могла увидеть свет в 1963 г., да еще и быть выдвинутой журналом на Ленинскую премию). Однако путь Солженицына от "Одного дня." к "Архипелагу ГУЛАГ" неопровержимо доказывает, как уже к тому времени был далек автор от социалистических идеалов, от самой идеи “советскости”. "Один день." - лишь маленькая клеточка огромного организма, который называется ГУЛАГ. В свою очередь ГУЛАГ - зеркальное отражение системы государственного устройства, системы отношений в обществе. Так что жизнь целого показана через одну его клеточку, притом не самую худшую. Разница между "Одним днем." и "Архипелагом" прежде всего в масштабе, в документальной точности. И "Один день.", и "Архипелаг" - не об "отдельных нарушениях социалистической законности", а о противозаконности, точнее - противоестественности самой системы, созданной не только Сталиным, Ягодой, Ежовым, Берия, но и Лениным, Троцким, Бухариным и другими руководителями партии. Человек ли?. Этим вопросом задается читатель, открывающий первые страницы повести и будто окунающийся в кошмарный, беспросветный и бесконечный сон. Все интересы заключенного Щ-854, кажется, вращаются вокруг простейших животных потребностей организма: как “закосить” лишнюю порцию баланды, как при минус двадцати семи не запустить под рубаху стужу на этапном шмоне, как сберечь последние крохи энергии в ослабленном хроническом голодом и изнуряющей работой теле - словом, как выжить в лагерном аду. И это неплохо удается сноровистому и смекалистому русскому крестьянину Ивану Денисовичу Шухову. Подводя итог пережитому дню, главный герой радуется достигнутым удачам: за лишние секунды утреннего дрема его не посадили в карцер, бригадир хорошо закрыл процентовку - бригада получит лишние граммы пайка, сам Шухов купил табачку на два припрятанных рубля, да и начавшуюся было утром болезнь удалось перемочь на кладке стены ТЭЦ. Все события повести как будто убеждают читателя, что все человеческое осталось за колючей проволокой. Этап, отправляющийся на работу, представляет собой сплошную массу серых телогреек. Имена утеряны. Единственное, что подтверждает индивидуальность, - лагерный номер. Человеческая жизнь обесценена. Рядовой заключенный подчинен всем - от состоящих на службе надзирателя и конвоира до повара и старшины барака, тихих же узников, как и он. Его могут лишить обеда, посадить в карцер, обеспечив на всю жизнь туберкулезом, а то и расстрелять. И все же за всеми нечеловеческими реалиями лагерного быта выступают человеческие черты. Они проявляются в характере Ивана Денисовича, в монументальной фигуре бригадира Андрея Прокофьевича, в отчаянной непокорности кавторанга Буйновского, в неразлучности “братьев” - эстонцев, в эпизодическом образе старика-интеллигента, отбывающего третий срок и, тем не менее, не желающего отказываться от приличных человеческих манер. Бытует мнение, что пора прекратить вспоминать давно отошедшие в прошлое ужасы сталинских репрессий, что мемуары очевидцев переполнили книжный рынок политического пространства.

Да, они вредили чем могли, но до поры до времени советской власти чихать было на все эти усилия. Мощь державы только росла. И вдруг все переломилось. Может быть, и наши с вами бесконечные споры из этого и вытекают. Я лично не верю даже в малейшее участие в крушении советской власти всех этих максимовских "Континентов", солженицынских "ГУЛАГов" или энтээсовских "Посевов". Да читали ли все эти нынешние вороватые властители, все эти ходорковские и починки, хоть какую-то антисоветскую литературу? Или вы думаете, Борис Ельцин штудировал "Архипелаг ГУЛАГ" прежде чем взобраться на свой танк в 1991 году? Увы, советская власть сама в массовом числе породила эту гнилую верхушку. Потому, кстати, совершенно справедливо никто из диссидентов в антисоветское перестроечное время к власти допущен не был. Не их рук дело - этот переворот. А вы все ругаете Солженицына и даже Распутина за сотрудничество с ним, Шафаревича, Глазунова... Не кажется ли вам, что тем самым вы преувеличиваете их значимость в событиях последнего десятилетия? Почему практически в большинстве своем вся советская верхушка изменила советской власти? Это главный вопрос всем коммунистам на все времена, почему происходит перерождение? Почему для торжества коммунизма постоянно надо обновлять 1937 год или китайский поход хунвейбинов? Иначе верхушка становится тотально буржуазной? В. Бушин

Из этого языка формируется язык словесного искусства как знаковая система второго уровня. Описанная знаковая ситуация позволяет утверждать, что в лингвистическом анализе художественного текста фактически исследуется язык «первого уровня». Язык «второго уровня» - предмет анализов лингвопоэтического, эстетического и в некотором смысле литературоведческого. При исследовании языковых единиц выделяются средства и приемы создания экспрессивности художественного текста, т.е. своего рода борьба общеязыковых и поэтических смыслов и значений. Лингвистический анализ позволяет видеть картину эстетического целого в ее истинном свете, такой, какой создавал ее и хотел, чтобы воспринимали, писатель. Актуальность данной работы состоит в том, что не один полноценный литературоведческий анализ не может состояться без целостного лингвистического анализа, который лишь является частью такого анализа. Целью данной работы является исследование языка цикла «Персидские мотивы » С.А.Есенина, посредством которого выражается идейное и связанное с этим эмоциональное содержание данного цикла.

Сознательное замалчивание романов "Князь мира сего" и "Имя мое легион" должно восприниматься читателем так же, как былое замалчивание "Колымских рассказов" Варлама Шаламова, "Реквиема" Анны Ахматовой, "Дела Тулаева" Виктора Сержа, "Мнимых величин" Николая Нарокова, "Погорелыцины" Николая Клюева, "России в концлагере" Ивана Солоневича, "Неугасимой лампады" Бориса Ширяева, "Архипелага ГУЛАГ" Александра Солженицына... Все версии столь массового истребления народов должны быть обязательно прочитаны. Да и так ли они противоречат друг другу? Возьмите "Дело Тулаева" Сержа и "Мнимые величины" Нарокова с их логическими объяснениями неизбежности и массовых процессов и искренних признаний жертв о чудовищных преступлениях, которые никогда не совершались. Разве не укладываются они в картину сатанинской порчи народа и государства? И почему процессы подобных кровавых чисток общества мы наблюдаем на протяжении всей мировой истории, когда о марксизме никто еще и не слышал? Автор не снимает ответственности за содеянное ни с жертв чисток, ни с палачей

Лишенные права эмиграции, советские граждане не смели мечтать об изменении своего подданства. И лишь одно "государство" всегда охотно принимало их в свое гражданство - Архипелаг ГУЛаг. ПРИМЕЧАНИЯ 1. С.З.СССР, 1930, ст. 366 и 367. Постановление ЦИК и СНК. Иностранные граждане, проживавшие за границей, принимались в советское гражданство по постановлению президиума ЦИК СССР, а проживающие на территории СССР -- по постановлению ЦИК союзных республик. Отказ президиума ЦИКа союзной республики мог быть обжалован в президиум ЦИК СССР. Выход из советского гражданства для лиц, проживавших в СССР, допускался лишь с разрешения президиума ЦИК СССР или союзной республики, а для лиц, находившихся за границей, -- с разрешения президиума ЦИК СССР. Исключения из данных правил составляли промышленные и сельскохозяйственные иммигранты и иностранцы, запрашивавшие убежище или менявшие гражданство в связи с вступлением в брак. В этом случае решение о приеме в гражданство или выход из него (для тех, кто находился в СССР) могло последовать решением окружного исполкома или полномочного представителя СССР (если заявитель находился за границей)

Эта ярко выраженная антипатия служит одновременно и характеристикой самого Меркуцио как человека Ренессанса, которому враждебна средневековая мораль Тибальта. Поэтому дуэль Меркуцио и Тибальта далеко перерастает рамки уличной драки, затеянной молодыми людьми из приличных семей,- явления, весьма обыденного для тех времен. Поединок между Меркуцио и Тибальтом - это и самое широкое обобщение, символизирующее столкновение старого начала, воплощенного в Тибальте, и свободного, жизнелюбивого духа Возрождения, блестящим носителем которого выступает Меркуцио. Символический характер этого поединка подчеркнут последними словами умирающего Меркуцио. Почувствовав роковой удар, Меркуцио понимает, что он не просто погиб от удара подлого ничтожества, способного тем не менее убить человека. Предсмертное проклятие, которое он посылает обоим домам: «Чума, чума на оба ваши дома! Я из-за них пойду червям на пищу, Пропал, погиб. Чума на оба ваши дома!» (III, 1,103 - 105)- доказывает, что сам Меркуцио считает себя жертвой бессмысленной средневековой вражды.

До 21 января 1793 года и убийств XIX века цареубийцы хотели лишь уничтожить короля, а не принцип. Проблема заключалась лишь в личности. 1789 год – поворотный момент новой истории: «люди того времени возжелали, помимо прочего, низвергнуть принцип божественного права и ввести в историю силу отрицания и бунта, сформировавшуюся в борьбе идей за последние столетия». Руссо, по мнению Камю, создаёт «новое евангелие» – «Общественный договор», который «даёт широкое толкование и догматическое изложении новой религии, в которой богом является разум, совпадающий с природой, а его представителем на земле вместо короля – народ, рассматриваемый как воплощение общей воли». Таким образом, появляется новый Бог и теперь наступит новая эпоха, когда свершится убийство «короля-священника». Здесь эстафетную палочку политика-революционера перенимает Сен-Жюст, выдвигая свою идею о том, что любой король – мятежник или узурпатор. Так осуществляется убийство короля. Теперь самое время новой религии, «религии добродетели» вступить в свои законные права. Ведь всё замечательно: «Народ – это оракул, к которому надо обращаться, чтобы понять, чего требует вечный порядок вселенной.

Ведь именно роман «Конармия» принес известность Бабелю. Но и поплатился он, к сожалению, за него своей жизнью: в сороковые года Бабель был объявлен врагом народа и приговорен к смертной казни. Как известно: «Правда глаза колет!» Список литературы

ГУЛАГ (историко-социологический аспект) Цель настоящей работы - показать подлинную статистику заключенных ГУЛАГа, значительная часть которой уже приводилась в статьях А.Н.Дугина, В.Ф.Некрасова, а также в нашей публикации в еженедельнике "Аргументы и факты" . Несмотря на наличие этих публикаций, в которых называется соответствующее истине и документально подтвержденное число заключенных ГУЛАГа, советская и зарубежная общественность в массе своей по-прежнему находится под влиянием надуманных и не соответствующих исторической правде статистических выкладок, содержащихся как в трудах зарубежных авторов (Р.Конквест, С.Коэн и др.), так и в публикациях ряда советских исследователей (Р.А.Медведев, В.А.Чаликова и др.). Причем в работах всех этих авторов расхождение с подлинной статистикой никогда не идет в сторону преуменьшения, а исключительно только в сторону многократного преувеличения. Создается впечатление, что они соревнуются между собой в том, чтобы поразить читателей цифрами, так сказать, поастрономичней. Вот что, например, пишет С.Коэн (со ссылкой на книгу Р.Конквеста "Большой террор", изданной в 1968 г. в США): ". К концу 1939 года число заключенных в тюрьмах и отдельных концентрационных лагерях выросло до 9 млн. человек (по сравнению с 30 тыс. в 1928 году и 5 млн. в 1933-1935)" . В действительности же в январе 1940 г. в лагерях ГУЛАГа содержалось 1 334 408 заключенных, в колониях ГУЛАГа - 315 584 и в тюрьмах - 190 266 человек.

В Италии этого периода происходит все больший отход от прежних средневековых традиций, которые не имели такой значимости, как в других странах. Появляются новые символы и аллегории, основанные на античной мифологии. Однако художники Высокого Возрождения сохраняют и прежние традиционные атрибуты, и символы в своих работах. Все три произведения, разные по размеру, имеют формат тондо, распространенный, в основном, в итальянском искусстве. Форма круга является наиболее совершенной геометрической фигурой. В эпоху Высокого Возрождения художники стремились к правильности, четкой выверенности, к идеалу композиционного решения, зависящего часто и от формата. Тондо ограничивало свободу действий и требовало особого композиционного мастерства. Вместе с тем, эта форма нейтральна по отношению к окружению и потому тондо является хорошим украшением интерьера. По сравнению с другими форматами, тондо “несерьезно”: оно не претендует на роль настоящей алтарной картины. С другой стороны эта форма наиболее приближена к человеческому видению мира.

Лишь в мае 1994 года, через 20 лет после изгнания из России, вернулся Александр Исаевич Солженицын на Родину. Так что же испугало в 1974-м тогдашнее советское руководство? Мне кажется, прежде всего смысл семи строчек в начале “Архипелага ГУЛАГ”: “В этой книге нет ни вымышленных лиц, не вымышленных событий. Люди и места названы их собственными именами. Если названы инициалами, то по соображениям личным. Если не названы вовсе, то лишь потому, что память людская не сохранила имен,- а все было именно так...” Надо ли было фантазировать, придумывать человеку, одиннадцать лет проведшему на островах этого страшного архипелага? В феврале 1945-го двадцатисемилетний капитан-артиллерист, орденоносец Саша Солженицын был арестован из-за обнаруженной цензурой в его письмах критики Сталина и приговорен к восьми годам, из которых почти год отсидел во время следствия, три - в тюремном НИИ (пригодился законченный в Ростове-на-Дону физико-математический факультет университета) и четыре самых трудных провел на общих работах в политическом Особлаге. Плюс три года в ссылке в Казахстане, после чего решением Верховного Суда СССР 6 февраля 1957 года был реабилитирован.

Первые страницы “Архипелага...” из главы “Арест” я читал просто с любопытством: было интересно знать, как “брали” тогда, пятьдесят с лишним лет назад: “При аресте паровозного машиниста Иношина в комнате стоял гробик с его только что умершим ребенком. Юристы выбросили ребенка из гробика: они искали и там”. Или вот еще: “Ирма Мендель, венгерка, достала как-то в Коминтерне два билета в Большой театр, в первые ряды. Следователь Клигель ухаживал за ней, и она его пригласила. Очень нежно они провели весь спектакль, а после этого он повез ее... прямо на Лубянку”.

Здесь еще находится место для иронии. При подготовке “Архипелага...” Солженицын познакомился с воспоминаниями вырвавшегося во время Отечественной войны с Архипелага на Большую землю литературоведа Иванова-Разумника, где есть эпизод его встречи в 1938 году в Бутырках с бывшим генеральным прокурором страны Крыленко. Он десятки тысяч отправил в ГУЛАГ, а теперь вот сам оказался под нарами. И Солженицын иронизирует: “Я очень живо себе представляю (сам лазил): там такие низкие нары, что только по-пластунски можно подползти по грязному асфальтовому полу, но новичок сразу никак не приноровится и ползает на карачках. Голову-то он подсунет, а выпяченный зад так и остается снаружи. Я думаю, верховному прокурору было особенно трудно приноровиться, и его еще не исхудавший зад подолгу торчал во славу советской юстиции. Грешный человек, со злорадством представляю этот застрявший зад, и во все долгое описание этих процессов он меня как-то успокаивает”. И этот образ задницы Крыленко врезается в память, как тугие ляжки Наполеона из “Войны и мира” Льва Толстого.

Но от дальнейшего повествования замирает сердце. Солженицын перечисляет простейшие приемы, которыми перемалывают волю и личность арестанта, не оставляя следов на его теле: “18. Заставить подследственного стоять на коленях - не в каком-то переносном смысле, а в прямом: на коленях и чтоб не присаживался на пятки, а спину ровно держал. В кабинете следователя или в коридоре можно заставить так стоять 12 часов, и 24, и 48... Кого хорошо так ставить? Уже надломленного, уже склоняющегося к сдаче. Хорошо ставить так женщин. Иванов-Разумник сообщает о варианте этого метода: поставив молодого Лордкипанидзе на колени, следователь помочился ему в лицо! И что же. Не взятый ничем другим, Лордкипанидзе был этим сломлен. Значит, и на гордых хорошо действует...”

Самая длинная и гнетущая часть книги - об истребительных лагерях. Особенно страницы о женщинах, политических, малолетках, повторниках, прилагерном мире и местах особо строгого заключения. Поэтому так дороги мысли тех, кто чудом вырвался из этих мест. Поражает, что даже там, в заключении, люди о чем-то думали, как-то рассуждали. Возьмем удивительное по своей сути определение интеллигенции, которое Солженицын дает именно в этой части: “С годами мне пришлось задуматься над этим словом - интеллигенция. Мы все очень любим относить себя к ней - а ведь не все относимся... К интеллигенции стали относить всех, кто не работает (и боится работать) руками”. Солженицын продолжает: “... если мы не хотим потерять это понятие, мы не должны его разменивать. Интеллигент не определяется профессиональной принадлежностью и родом занятий. Хорошее воспитание и хорошая семья тоже еще не обязательно выращивают интеллигента. Интеллигент - это тот, чьи интересы и воля к духовной стороне жизни настойчивы и постоянны, не понуждаемы внешними обстоятельствами и даже вопреки им. Интеллигент - это тот. чья мысль не подражательна”.

В эпопее Солженицына чувствуется и проблеск надежды на просвет в свинцовой пелене туч. После войны, когда миллионы советских людей прошли по Европе, посмотрели на свободу и* демократию, этот луч света в темном царстве ГУЛАГа уже пробивается на каждом полустанке. Безымянная русская старуха повстречалась писателю на станции Торбеево, когда вагон-тюрьма случайно замер у станционного перрона. “Крестьянка старая остановилась против нашего окна со спущенной рамой и через решетку окна... долго, неподвижно смотрела на нас, тесно сжатых на верхней полке. Она смотрела тем извечным взглядом, каким на “несчастненьких” всегда смотрел наш народ. По щекам ее стекали редкие слезы. Так стояла корявая и так смотрела, будто сын ее лежал промеж нас. “Нельзя смотреть, мамаша”,- негрубо сказал ей конвоир. Она даже головой не повела. А рядом с ней стояла девочка лет десяти с белыми ленточками в косичках. Та смотрела очень строго, даже скорбно не по летам, широко-широко открыв и не мигая глазенками. Так смотрела, что, думаю, засняла нас навек. Поезд мягко тронулся - старуха подняла черные персты и истово, неторопливо перекрестила нас”.

Закончено чтение романа. И верится, несмотря на его гнетущую напряженность, что пока есть старухи, верящие в Бога, и девчонки, помнящие все, новый ГУЛАГ не пройдет... А роман Александра Солженицына останется лишь прекрасным литературным памятником его жертвам.

УК очень многим законопослушным гражданам РСФСР испортила жизнь. Минимум четыре миллиона политических заключенных в эпоху Сталина познакомились со своего рода концлагерями - ГУЛАГами. Надо сказать, что большинство из их не вело контрреволюционную деятельность. Однако ею считались даже незначительные «проступки» вроде негативной оценки какого-либо политического деятеля.

Писатель Александр Солженицын был одним из тех, кто познакомился с суровой пятьдесят восьмой статьей. К обвинению в «контре» его привели письма, которые он слал с фронта своим друзьям и родственникам. В них нередко присутствовала скрытая критика Сталина, которого А. С. называл «паханом». Естественно, что цензура такие письма не могла пропустить. Более того, она всерьез ими заинтересовалась. Советская контрразведка арестовала вольнодумца. В итоге он потерял чин капитана, получил 8 лет без права на возвращение из ссылки. Именно он решил приоткрыть завесу над частью сталинской карательной системы, написав бессмертную книгу «Архипелаг ГУЛАГ». Разберемся, в чем смысл ее названия и каково содержание.

Архипелаг ГУЛАГ - это система, которая связывала между собой тысячи пенитенциарных советских заведений. Немалая, а по некоторым данным, большая часть узников этого огромного карательного монстра - политзаключенные. Как писал сам Солженицын, многие из них еще на этапе ареста лелеяли тщетную мечту о том, что их дело будет внимательно рассмотрено, и с них обвинение будет снято. И в сбыточность таких представлений они с трудом верили, уже попавши в места не столь отдаленные.

«Политические аресты отличались тем, что брались люди невиновные и не могущие сопротивляться»,- отмечал Солженицын. Автор описал несколько самых крупных потоков узников: жертвы раскулачивания (1929-1930), пострадавшие от репрессий 1937 года, а также те, кто был в немецком плену (1944-1946). Архипелаг ГУЛАГ гостеприимно распахивал свои ворота перед зажиточными крестьянами, священниками и вообще верующими людьми, интеллигенцией, профессурой. О несправедливости сталинской карательной машины говорит лишь сам факт существования планов по общему количеству заключенных (которые чаще всего выражались в круглых числах). Их, естественно, «энкаведисты» рьяно перевыполняли.

Пытки

Немалая часть книги Солженицына посвящена такому вопросу: почему арестованные практически всегда в те страшные годы подписывали «признанки», даже если их вины не существовало? Ответ поистине не оставит читателя равнодушным. Автор перечисляет бесчеловечные пытки, которые использовали в «органах». Список невероятно широкий - от простого убеждения в беседе до нанесения травм гениталиям. Здесь же можно упомянуть и лишение сна на несколько суток, выбивание зубов, пытки огнем… Автор, осознавая всю сущность адской сталинской машины, просит читателя не судить тех, кто, не вынеся истязаний, соглашались со всем, что им инкриминировали. Но было и кое-что похлеще самооговоров. Всю оставшуюся жизнь мучились угрызениями совести те, кто, не выдержав, оклеветал своих лучших друзей или родных людей. В то же время находились и весьма мужественные личности, которые ничего не подписывали.

Власть и влияние «энкаведистов»

Работники органов зачастую были настоящими карьеристами. Статистика «раскрываемости преступлений» сулила им новые чины, повышенную зарплату. Пользуясь своей властью, чекисты нередко позволяли себе забирать понравившиеся квартиры и приглянувшихся женщин. Работники «органов безопасности» могли легко убирать с дороги своих врагов. Но и они сами были вовлечены в опасную игру. Никто из них не был застрахован от обвинений в предательстве, вредительстве, шпионаже. Описывая эту систему, Солженицын мечтал о настоящем, справедливом суде.

Автор книги «Архипелаг ГУЛАГ» рассказал обо всех превратностях заключения. В каждой камере должен был находиться стукач. Однако зэки быстро учились различать таких людей. Указанное обстоятельство приводило к скрытности обитателей камер. Весь рацион заключенных - баланда, черный хлеб и кипяток. Из удовольствий и мелких радостей были шахматы, прогулка, чтение книг. Книга Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» раскрывает перед читателем особенности всех категорий заключенных - от «кулаков» до «блатных». Здесь же описаны отношения между сокамерниками, порой непростые.

Впрочем, не только о жизни в тюрьме писал Солженицын. «Архипелаг ГУЛАГ» - это также и произведение, в котором излагается история законодательства РСФСР. Автор последовательно сравнил систему советской юстиции и правосудия с ребенком, когда она была еще неразвита (1917-1918); с юношей (1919-1921) и со зрелым человеком, при этом выкладывая массу интересных подробностей.

Больше известен российскому читателю не как автор художественных произведений, а как диссидент, человек трагической судьбы, гонимый и преследуемый, восставший против государства и власти. Почти четверть века в нашей стране существовал запрет на публикацию его книг.
Конфликт писателя с государством завершился насильственным изгнанием его из России. Главной причиной высылки послужил первый том «Архипелага ГУЛАГ», опубликованный за рубежом в 1973 году.
ГУЛАГ имеет двойное написание: ГУЛаг — как сокращение главного управления лагерей МВД; ГУЛАГ — как обозначение лагерей страны, архипелаг.
«Лагеря рассыпаны по всему Советскому Союзу маленькими островами и побольше, — объяснял писатель иностранному читателю. — Все это вместе нельзя представить себе иначе, сравнить с чем-то другим, как с архипелагом. Они разорваны друг от друга как бы другой средой — волей, то есть не лагерным миром. И вместе с тем эти островки во множестве составляют как бы архипелаг».
Людям нашего поколения трудно, почти невозможно вообразить, что такое лагерь, репрессии, чистки. Как в цивилизованном XX веке можно было подвергать людей, лучших людей страны, таким унижениям, пыткам, до которых не додумалась даже испанская инквизиция. Больно и страшно читать романы Солженицына, потому что еще не затянулась эта рана в истории нашей страны, еще живы свидетели и жертвы страшных преступлений тех лет.
Конечно, нельзя сводить значение творчества Солженицына только к открытию и разработке им «лагерной» темы. Солженицын представляет собой редкий для XX века (сложившийся, скорее, в русской культуре XIX века и больше не появлявшийся) тип писателя-проповедника, писателя-пророка. Со страниц своих произведений, иностранных и русских журналов, с зарубежных кафедр Солженицын не уставал обвинять сначала Советскую, а потом и новую Россию в посягательстве на свободу личности. Он приступает к писательству, полагая, что главная проблема СССР — «мертвая идеология, которая хватает живых».
Над «Архипелагом ГУЛАГ» — историей репрессий, лагерей и тюрем в Советском Союзе — писатель работал с 1958 года. Это произведение он называл «опытом художественного исследования», ведь в нем задействован громадный документальный материал (227 свидетельств реальных очевидцев лагерной жизни). Автор сразу предупреждает читателя, что попасть туда легко: «А те, кто едут туда умирать, как мы с вами, читатель, те должны пройти непременно и единственно — через арест». И он проводит своего читателя по всем «островам» архипелага, заставляя его пережить и арест («аресты очень разнообразны по форме»), и следствие, и посидеть в карцере, и поработать на лесоповале.
Глубокой ненавистью проникнуто отношение писателя к противоестественной, в высшей степени антигуманной власти. Он жестко критикует Ленина, подчеркивая, что именно «вождь» провозгласил общую единую цель «очистки земли российской от всяких вредных насекомых». А под «очисткой» он подразумевал все: от «принудительных работ тягчайшего вида» до расстрела.
«Потоки» репрессий он называет не иначе как «мрачные зловонные трубы нашей тюремной канализации». Писатель не жалеет тех, кто проявили себя безжалостными палачами в годы гражданской войны или коллективизации, но сами попали «под топор» во время «потока 1939 года».
Солженицын пишет: «Если подробно рассматривать всю историю арестов и процессов 1936-1938 годов, то главное отвращение испытываешь не к Сталину с его подручными, а к унизительно-гадким подсудимым — отвращение к душевной низости их после прежней гордости и непримиримости». Можно обвинить писателя в том, что он сам не следует принципу «простой человечности», о которой пишет в конце второго тома. Но трудно судить человека, который прошел через такие ужасы.
Только ирония и юмор не дают автору погрузиться в отчаяние. «Архипелаг ГУЛАГ» написан в пародийной манере, по стилю напоминает этнографические исследования. Солженицын подробно анализирует все четырнадцать пунктов 58-й статьи, которая одна дала силу «многолетней деятельности всепроникающих и вечно бодрствующих Органов» («великая, могучая, обильная, разветвленная, разнообразная, вcеподметающая Пятьдесят Восьмая…»). Перечисляет 31 вид пыток, применявшихся при допросе и следствии, подробно описывает распорядок тюремного дня, рассказывает историю тюрем и всевозможных процессов. Однако это произведение невозможно назвать бесстрастной работой историка. Это даже не столько обвинительная речь против ужасов тоталитарного государства, сколько поминальное слово всем арестованным и расстрелянным или умершим во время пыток или позже от каторжного труда, болезней и голода.
Так же подробно, но уже с другой точки зрения — не осуждающего писателя-публициста, а лагерника Шухова, описаны лагерные будни в рассказе . Этот рассказ стал потрясением для советских людей. Он был напечатан в «Новом мире» в 1962 году под личным давлением Хрущева. По мнению Солженицына, не политика и не художественное мастерство решили судьбу рассказа, а мужицкая суть главного героя: «К этому мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны верхний мужик Александр и верховой мужик Никита Хрущев».
В «Одном дне Ивана Денисовича» отношения между персонажами подчинены строгой иерархии. Между заключенными и лагерной администрацией — непроходимая пропасть. Обращает на себя внимание отсутствие в рассказе имен, а порой и фамилий многочисленных надсмотрщиков и охранников (друг от друга они отличаются лишь степенью свирепости по отношению к заключенным). Напротив, вопреки обезличивающей системе номеров, присвоенных лагерникам, многие из них присутствуют в сознании героя с их именами, иногда даже и отчествами. Это свидетельство сохранившейся индивидуальности не распространяется на так называемых фитилей, придурков, стукачей. В целом, показывает Солженицын, система тщетно пытается превратить живых людей в механические детали тоталитарной машины. В экстремальной ситуации Особлагеря формируется личность. Бытовой человек превращается в человека мыслящего, духовного, а люди мыслящие проявляют поразительную стойкость духа. Настоящим подвигом выглядят «научные общества», которые ученые, сидящие вместе, организовывали прямо в камерах; их непрекращающиеся труды.
Но и об этом автор пишет с едкой иронией: не может простить миллионам несчастных того, что они все держались «малодушно, беспомощно, обреченно». Можно не соглашаться в этом с автором, но нельзя забывать, что многие мыслящие люди чувствовали в те годы то же самое: не случайно Иешуа Га-Ноцри, герой романа М.А. Булгакова , говорит, что трусость — «самый страшный порок».
Страшно читать обо всех ужасах, которые происходили в те годы в лагерях. Еще страшнее понимать то, на чем настаивает автор «Архипелага ГУЛАГ»: любая власть изначально порочна, стремится к разрушению, ограничению и полному уничтожению человеческой свободы. Поэтому от всевидящего ока власти никто не защищен, и никто не может поручиться за то, что подобное никогда больше не повторится.
В конце первого тома Солженицын передает слова Власова, после того как тому огласили приговор:
«- Странно. Меня осудили за неверие в победу социализма в одной стране. Но разве Калинин — верит, если думает, что еще и через двадцать лет понадобятся в нашей стране лагеря?..
Тогда это недостижимо казалось — через двадцать.
Странно, они понадобились и через тридцать».
Солженицын продолжил критиковать власть в России и после перестройки. В 1994 году, возвращаясь на родину, он проехал всю Россию с востока на запад, поговорил с людьми и во всеуслышание заявил: «Демократия в России еще не наступила… Какая же это реформа, если результат ее — презрение к труду и отвращение к нему, если труд стал позорным, а жульничество — доблестным».
«Всякая большая величина вызывает к себе сложное отношение», — говорит В. . Фигура А.П. Солженицына, безусловно, оказывала огромное влияние на литературную и — шире — духовную жизнь России на протяжении нескольких десятилетий. Можно не принимать гражданскую позицию писателя, можно критиковать его художественные произведения, такие публицистические по своей сути, но нельзя не склонить голову перед человеком, который прошел через многое и нашел в себе силы не смолчать, рассказать горькую правду о тяжелом и капризном характере власти и о жалком бессилии ее жертв. И если в своих произведениях и публичных выступлениях писатель «перегибает палку», то только для того, чтобы старшее поколение осознало прошлые ошибки, а новое — не повторило их.