Рассказчик (Алиханов Борис, Боб, Борис, Борька, Я) – Рассказчик
и писатель одновременно, герой и антигерой, центральный персонаж
прозы Довлатова, стягивающий к себе все сюжетные линии и одновременно
являющийся их первоначалом. Рассказчик часто, словно маску, натягивает
на себя биографию, внешность и даже фамилию своего создателя –
Довлатова. Прячась же под псевдонимами (в повести «Зона» и в шестом
«компромиссе» повести «Компромисс» это – Борис Алиханов, в повести
«Заповедник» – Борис), Рассказчик приватизирует не только авторскую
судьбу, но и его произведения, и даже семью, причем в любой из
повестей Рассказчик четко отождествляется со своим первоначалом
– Автором Довлатовым и, в принципе, не имеет типичного для литературных
героев отделенного от своего демиурга облика.

Рассказчик – не есть литературный образ, но также он – и не автопортрет.
Рассказчик воссоздается как участник диалога, где собеседник –
либо сама жизнь, либо Сергей Довлатов. «Книги Довлатова написаны
в профиль, его герой Долматов – такой же двойник, как у Чаплина
– Чарли. Сергей Довлатов – уникальный случай в русской литературе,
когда создается всеми книгами – единственный образ», – пишет В.
Соснора.

Можно сказать, перед нами советский вариант Пруста: цикл повестей
«В поисках утраченного героя» («только время я бы заменил пространством.
Пространством меняющихся обстоятельств», – замечает Рассказчик
в «Зоне»). У француза главный герой – время, у русского – сам
герой. Если десять человек рассказывают одну и ту же историю,
то на одиннадцатом она сама превращается в рассказчика. В повести
«Зона» Рассказчик описывает это так: «У меня началось раздвоение
личности. Жизнь превратилась в сюжет». Жизнь, рассказанная пять
раз подряд, не удлиняется, увы, даже вдвое. Рассказчик повествует
о своей один раз, но кажется, их значительно больше – и рассказчиков,
и жизней.

«Довлатов сразу и до конца понял, что единственные чернила писателя
– его собственная кровь», – отмечает В. Попов. Таким образом,
воссозданный из совокупности повестей Рассказчик имеет тот же
состав крови, что и Довлатов.

Биография Рассказчика подобна калейдоскопу. Из одних и тех же
стеклышек-событий складываются различные узоры. Все зависит от
угла зрения. А. Генис сводит все сюжеты Довлатова к «приключениям
слов». Исследователь творчества Довлатова А. Арьев определяет
его метод как «театрализованный реализм». Автор, он же рассказчик,
он же актер, он же персонаж и герой своих постановок, этакий литературный
кентавр – проигрывает одну и ту же жизнь, меняя всякий раз интонации
и декорации. При этом декорации, то есть, реальные факты, меняются
значительно чаще.

«Фактические ошибки – часть моей поэтики», – отмечает Довлатов,
он же Рассказчик. Поэтому биография Рассказчика расплывается,
двоится, как пейзаж за промокшим окном. В театре выносят декорации,
остаются герои; в жизни выносят героев, остаются декорации; Довлатов
пролез в щель между театром и жизнью, минуя, по собственному выражению,
волчий капкан перед лазом.

Если в природе действительно существует «социалистический реализм»,
то Довлатов – представитель «социалистического романтизма», направления,
затянувшего в свой поток И. Бродского, В. Аксенова, А. Вампилова,
Сашу Соколова и многих других. Разница в том, что герои большинства
социалистических романтиков рефлексируют на стыке общей трагедии
и личной гордыни, что переводит общую беду в ранг частной. Довлатовский
Рассказчик мучается на стыке личной трагедии и общего абсурда,
что возвышает его голос до общенационального регистра. «Вдруг
у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей особенной,
небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памяти,
злобы... От слез я на минуту потерял зрение» (повесть «Зона»).
Рассказчик ощущает столь высокое волнение в весьма специфической
обстановке. Он – надзиратель в лагере особого режима. На празднование
шестидесятилетия советской власти зеки поют хором «Интернационал».
Рассказчик не любит ни советскую власть, ни свою должность, ни
зеков. Зеков – не любит менее всего. И все же плачет. Жизнь превращается
в театр, театр оказывается жизнью.

В повести «Наши» мы видим предков и родственников Рассказчика.
Прадед его – Моисей, сын Моисея – Исаак. Прадед – крестьянин-еврей,
сын Исаак переселяется в город Владивосток, породив по пути, в
Харбине, сына Доната – отца Рассказчика. Деда Исаака Николай І
берет за огромный рост в гвардию. Младший брат Доната уезжает
в Бельгию, а оттуда – в США. В тридцатые деда арестовали. И расстреляли.
В преданиях осталась необыкновенная сила старика, способного в
одиночку переставить грузовик. Дед Степан (по матери) – с Кавказа.
Он никому не подчинялся, даже стихийным бедствиям. Во время тифлиского
землетрясения он остается в своем доме. Дом развалился, пока дед
вздремнул в кресле: «Посреди руин сидел в глубоком кресле мой
дед... На коленях его лежала газета. У ног стояла бутылка вина».
Умер он загадочно, как и жил. Однажды он встал и направился к
оврагу, откуда сурово шагнул в реку. Легендарные деды Рассказчика
напоминают представителей рода Буэндиа из «Ста лет одиночества».

Отец был актером. В Ленинграде закончил театральный институт.
Стал режиссером. Затем его выгнали из театра: «еврей, отец расстрелян,
младший брат за границей». Он казался «обитателем горьковской
ночлежки. Он напоминал разом – Пушкина и американского безработного».
Родители развелись, когда Рассказчику было восемь лет. От второго
брака у отца появилась дочь. Он стал преподавать в музучилище.
Дочь от второго брака «полюбила сиониста» – отца снова выгнали
с работы. Через год после отъезда Рассказчика он приехал в Америку.
Что касается последнего, то начало его трудовой биографии описано
в повести «Ремесло» от первого лица. Правда, Довлатов родился
третьего, Рассказчик – четвертого сентября. По воспоминаниям Рассказчика
однажды его захотел ущипнуть за щечку сам А. Платонов. Гений,
прогуливаясь, столкнулся на бульваре с мамой, везущей в коляске
будущего гения. Почти Пушкин и Державин. Вскоре из грудного пушкиненка
Рассказчик превратился в «толстого застенчивого мальчика» из бедной
семьи. В 1952 в г. «Ленинские искры» были опубликованы четыре
стихотворения Рассказчика. « Одно... про Сталина, три – про животных».

Дальнейшая биография вновь из повести «Наши». Рассказчик – победитель
всесоюзного конкурса юных поэтов. Школу юный поэт заканчивает
плохо. Затем поступает в Университет. В повести «Филиал» указаны
год и факультет – «в августе шестидесятого года я поступил на
филфак». Дальнейшие следы Рассказчика распыляются. Меняются причины
ухода из Университета, имена любимых женщин, детали знакомств
и расставаний, дата отъезда за границу. Поэтому его дальнейшая
судьба компилируется из разных произведений, некоторые разночтения
указываются в скобках. Учится Рассказчик плохо. Влюбляется в красивую
девушку – Тасю (в «Ремесле» и «Чемодане» она названа Асей). Любовь
оказывается слишком сложной. Рассказчик перестает учиться. У него
остается время исключительно на ревность и анализ взаимоотношений
с любимой. Его выгоняют из Университета (в «Чемодане» он переходит
на другой факультет, в «Филиале» – бросает Университет из-за Таси).
Он снимает шестиметровую комнату. Работает смотрителем фасадов
(в «Филиале)», в «Чемодане» Рассказчик – ученик камнереза, зарабатывает
фарцой. Тася-Ася красива, легкомысленна, ветрена. Иногда она –
первая жена, иногда – просто любовница. В день знакомства с Рассказчиком
на ней импортная кофточка («Филиал») и отечественные туфельки,
в «Чемодане» же, наоборот, импортные туфельки.

Рассказчик путает не только ее одежду. Так, в «Филиале», встретив
Тасю уже в Америке, через двадцать восемь лет после знакомства
(в «Чемодане» – через пятнадцать–двадцать), Рассказчик вспоминает
одно из счастливых пробуждений во дни их молодой любви. Глядя
на Тасю, он говорит ей: « И утро тебе к лицу». В «Заповеднике»
проснувшийся Рассказчик (теперь Борис) говорит своей жене, Тане:
« И утро тебе к лицу». Жена и первая любовь разнятся фактически,
но совпадают вербально. Впрочем, Рассказчик часто вкладывает одни
и те же слова в уста разных персонажей. Так, в «Наших» мальчик,
везущий Рассказчика в село, изрекает ту же мистическую фразу,
что и алкоголик Михал Иваныч в «Заповеднике»: «Эх... Поплыли муды
да по глыбкой воды». Поэт Рувим Ковригин («Филиал») произносит
тот же монолог, что и реально существующий поэт Наум Коржавин.
Несуществующий писатель Панаев («Филиал») рассказывает ту же историю,
что и В. Некрасов (известный русский советский писатель) в «Ремесле».

Расставшись с первой любовью и распрощавшись с Университетом,
Рассказчик уходит в армию – в лагерные охранники. Выбор он делает
добровольно. Об этом вся повесть « Зона». Причем, в отличие от
Достоевского, Солженицына, Шаламова Рассказчик – по другую сторону
ограждения. Из повестей «Зона» и «Филиал» мы узнаем, что Рассказчик
– в прошлом боксер-тяжеловес. В армии на учебном пункте он возобновляет
тренировки. В декабре получает отпуск – отправляется в Ленинград.
Тася-Ася отказывается с ним встречаться. После службы, в шестьдесят
четвертом, возвращается в Ленинград («Ремесло»): « в тощем рюкзаке
лежала «Зона». Тринадцатого декабря 1967 происходит первое обсуждение
в Союзе Писателей, Рассказчика публикуют в «Юности», он неплохо
зарабатывает. Поступает в городскую многотиражку. Сотрудничает
в журналах «Аврора», «Звезда» (Ремесло). Далее, по разным версиям
то ли в шестьдесят восьмом, то ли позже срывается в Таллинн. В
«Ремесле» причина – «долги, семейные неурядицы», в «Компромиссе»
– пьянка. В «Ремесле» Рассказчик отправляется в Таллинн с одной
сменой белья и двадцатью шестью рублями в кармане, в «Компромиссе»–
без ничего и с шестнадцатью рублями. О бытии в Таллинне повествует
повесть «Компромисс». Рассказчик становится «внештатным автором
в журнале» «Молодежь Эстонии», затем – штатным в отделе информации
газеты «Советская Эстония». Все это время пишет и пьет. Иногда,
впрочем, пьет и пишет. Его протест против бессознательного абсурда
советской жизни превращается в осознанный абсурд жизни личной.
Типологически Рассказчик близок Веничке Ерофееву из поэмы «Москва-Петушки»
и Зилову из «Утиной охоты» А. Вампилова. Попивая, повествователь
подготавливает книгу из 16 рассказов. Книга получает добро в ЦК
Эстонии. В это же время Рассказчик дает приятелю почитать «Зону»,
у того КГБ производит обыск, находит «Зону», после чего книга,
за которую автор успел получить 100%-ый аванс, запрещается. В
газете Рассказчика осуждают, как алкоголика и антисоветчика –
он уходит из газеты и возвращается в Ленинград, начинает работать
в детском журнале «Костер» вместо ушедшей в декрет сотрудницы,
постепенно превращаясь из «жертвы режима» в функционера: «В Костре
исправно душил живое слово. Затем... шел в … «Советский писатель».
Там исправно душили меня. Я был одновременно хищником и жертвой».
От судьбы литературного Андрея Бульбы Рассказчика спасает вернувшаяся
из декрета сотрудница. Двадцать третьего апреля 1976 г. он уходит
из журнала («Ремесло»). В этом же году его печатают за границей.
В этом же уезжает жена. По версии повести «Наши» за месяц до отъезда
супруги Рассказчик уезжает в Пушкинский заповедник. По версии
повести «Заповедник» жена приезжает к Рассказчику в Пушкинские
Горы – и только тогда он узнает о разлуке. По версии повести «Чемодан»
подготовка к отъезду проходит на его глазах. Затем, с небольшими
вариациями, Рассказчик запивает. «Дальнейшие события излагаю пунктиром.
Обвинение в тунеядстве и притонодержательстве... Подписка о невыезде...
Какие–то неясные побои в милиции... Серия передач «Немецкой волны»...
Арест и суд...Девять суток в Каляевской тюрьме... Неожиданное
освобождение... ОВИР». Прежде, чем перейти к заключительному периоду
существования Рассказчика, следует отметить все варианты его женитьбы.
В повести «Заповедник» жену зовут Татьяна. Рассказчик встречает
ее в мастерской приятеля. После женитьбы, обмена двух квартир
и съезда в одну двухкомнатную у Рассказчика появляется дочь Маша.
Разводятся супруги за полтора года до поездки Рассказчика в Пушкинские
Горы. В заповедник Татьяна приезжает, чтобы уговорить бывшего
мужа уехать вместе с семьей. Тот отказывается, хотя женаты они
«без малого десять лет». «Это уже не любовь, а судьба», – думает
Рассказчик о невозможной и нерасторжимой связи с женой. В повести
«Наши» знакомство с женой происходит в шестьдесят третьем году.
Проснувшись после пьянки Рассказчик обнаруживает рядом с собой
незнакомую девушку. Ее зовут Лена. Так и происходит их свадьба.

Лена остается жить у Рассказчика. Рожает дочь. Работает в парикмахерской.
Затем – корректором. Затем уезжает с дочкой в США. В повести «Чемодан»
жена приходит в дом Рассказчика как агитатор во время выборов.
Имя ей – Елена Борисовна. Вместо агитации граждане женятся. Рождается
дочь Катя. Затем жена с дочкой уезжают в США. Последнее из разночтений
касается географии. В повести «Наши» Рассказчик летит в США с
мамой – и через Австрию, они останавливаются в гостинице «Адмирал»,
в «Чемодане» он летит туда же, но один – и через Италию, а живет
уже в гостинице «Диана». Среднеарифметически эмиграция происходит
в 1978г. Итак, из названий повестей вырисовывается метафорическая
география жизни Рассказчика. «Зона» – Ленинград, Россия; «Заповедник»
– Россия; «Ремесло» – Таллинн, Эстония; «Филиал» – Нью–Йорк, США.
США – филиал России. И, одновременно, финал. Об этом – последние
повести Довлатова. В «Иностранке» Рассказчик встречает в Нью-Йорке
землячку – Марусю Татарович. Ее судьба, столь же хаотичная, как
и у него, приводит Рассказчика к пониманию одной фундаментальной
вещи. Она выражена в финале повествования, в письме к Марусе:
«Веришь ли, я иногда почти кричу: «О, Господи! Какая честь! Какая
незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!» Это уже не ностальгия.
Это напоминает душу, смотрящую на свое тело. В последней повести
«(Филиал») Рассказчик – радиожурналист, ведущий на радиостанции
«Третья волна». Ему сорок пять лет. На радио он сотрудничает «лет
десять». В России – перестройка, Набоков и Ходасевич. Рассказчик
отправляется на эмигрантский симпозиум в Лос-Анджелес. Там он
понимает: « будущее наше, как у раков,– позади». Там же он встречает
свою первую любовь – Тасю. Мы узнаем ее фамилию – Мелешко (по
странному совпадению такая же была у сослуживца Рассказчика в
лагере – сержанта Мелешко). Вспоминать прошлое и первую любовь
больно. От боли может спасти настоящее. Рассказчик звонит в Нью-Йорк.
Трижды. Один раз – жене. Один – дочке. Один – сыну. Вывод не то,
чтобы оптимистический, но утвердительный. Когда нет отечества,
остается семья. Остается русский язык. Остается то, что сказано.
Кроме фактов, как видим, весьма зыбких, Рассказчик предлагает
читателю определенный взгляд на жизнь. Он определяет это так.
«У меня нет мировоззрения. У меня есть миросозерцание».

Можно выделить основные пункты этого «миросозерцания», представляющие
достаточно сложную и логичную этическую и эстетическую систему
(второй и третий уровень человеческого существования по любимому
Рассказчиком Кьеркегору). Итак:

1. Стиль («Он был носителем стиля», П. Вайль). « Надо либо жить,
либо писать. Либо слово, либо дело. Но твое дело – слово». «Слово
перевернуто вверх ногами. Из него высыпалось содержимое» («Зона»)
– перед нами манифест, близкий к акмеистическому своду («Наследие
символизма и акмеизм» Н. Гумилева и «Утро акмеизма» О. Мандельштама
– кстати, одного из двух любимых поэтов Довлатова). Задача Рассказчика
– вернуть в слово содержимое. И этим содержимым становится собственная
жизнь: «Даже когда я физически страдал, мне было хорошо. Голод,
боль, тоска – все становилось материалом... Фактически я уже писал».
Если бы душа могла удержать карандаш, мы бы обязательно прочитали
историю: «Смерть Довлатова» by Довлатов. Она бы выглядела так.

Люди в белых халатах.

Когда меня привезли в реанимацию, клиническая смерть уже наступила.
До этого, впрочем, была клиническая жизнь. Их объединяло отсутствие
перспективы. Врач на хорошем американском (мне никогда не стать
врачом) говорит: «Мистер, я не могу вас реанимировать. У вас нет
страховки». – Тем более, мистер,– говорю на русском, – следует
меня спасти. Это единственный-таки шанс ее завести. Боюсь, после
смерти мне уже ничего не выпишут. В царстве мертвых нет социальных
работников. Разве что там – территория России.

– Но деньги я получаю здесь,– возражает человек в белом халате.

– Пришлось умирать в машине «Скорой» – слава Богу, шофер не мешал
– страховки не клянчил.

– Как я потом узнал, он приехал в Нью–Йорк из Одессы.

2. Мораль. «Кто назовет аморальным – болото, вьюгу или жар пустыни?..»
« Насильственная мораль – это вызов силам природы. Бездеятельность
– единственное нравственной состояние...», – так думает Рассказчик
в первых своих повествованиях. Но жизнь приводит его к другому.
В «Иностранке» он говорит: « есть кое-что повыше справедливости...
милосердие.. «. Согласимся – милосердие, это уже действие. Или
бездействие, если требуется сотворить зло («умышленно... я зла
не делал»). «Я давно уже не разделяю людей на положительных и
отрицательных. А литературных героев – тем более... В этой повести
нет ангелов и нет злодеев... Один из героев – я сам»– вот позиция
скорее терпимости, чем безразличия.

3. Любовь. Рассказчика проводит четкую границу между временным
чувством и постоянным. Временное – это приключение, постоянное
– любовь. Хотя «критерии отсутствуют полностью. Несчастная любовь
– это я еще понимаю. А если все нормально?» Тем не менее, именно
нормальная любовь – к жене, детям, родине становится у Рассказчика
критерием истинности любви. Несколько раз он говорит о своих отношениях
с женой: «Это не любовь, это уже судьба». В отличие от Набокова,
Рассказчик любит и своих героев: «я – автор, вы – мои герои. И
живых я не любил бы вас так сильно».

4. Свобода соединяется с любовью, и даже неволя преодолевается
любовью: «мой язык, мой народ, моя безумная страна... Представь
себе, я люблю даже милиционеров». «Что может быть прекраснее внезапного
освобождения речи» – чувство свободы возникает, когда Рассказчик
на крыльце отделения милиции называет стукача Гурьянова стукачом
(п. «Заповедник»). Таким образом, свобода есть свободная речь,
которая, в свою очередь, есть любовь к свободной речи. Поэтому
Рассказчик свободен. По словам Муси (Маруси) Татарович:» Нормальный
человек, он и в Москве свободен».

5. Литература – то, в чем можно спрятаться от абсурда жизни; с
другой стороны, жизнь – то, что позволяет избавить от абсурда
литературу. Литература не есть «сублимация. Когда пытаешься возложить
на литературу ответственность за свои грехи» – «литературе нельзя
доверять свою жизнь. Поскольку добро и зло в литературе не разделимы
так же, как и в природе». «Моя литература стала дополнением к
жизни. Дополнением, без которого жизнь оказывалась совершенно
непотребной». Жизнь Рассказчика оказывается востребована такими
же, как он сам «ни ангелами, ни злодеями», то есть теми, кого
обычно называют народ.

И.С. Заярная

Сергей Донатович Довлатов (З.ХI.1941 - 24.VIII.1990) - один из представителей «третьей» волны литературной эмиграции, сложившейся в 70-90-е годы XX в. Его проза, как и творчество других писателей, покинувших пределы бывшего СССР по политическим соображениям, либо попросту выдворенных властями из страны, - А. Галича, В. Максимова, В. Некрасова, А. Синявского, И. Бродского, В. Буковского, В. Аксенова, В. Войновича, Ф. Горенштейна и др. - составила яркую страницу литературы русского зарубежья.

Сергей Довлатов родился в 1941 г. в Уфе, здесь прошло его раннее детство. С 1945 г. семья переехала в Ленинград. Отец писателя - режиссер, работал в Академическом драматическом театре, затем сочинял фельетоны для эстрады, преподавал в музыкальном училище. Мать, по профессии актриса, но после рождения сына и развода с отцом оставила театр, стала работать корректором. После окончания школы Довлатов поступил на филологический факультет Ленинградского университета, который он не закончил, проучившись два года. Затем следуют годы службы в армии, в войсках охраны в лагерях строгого режима в республике Коми. После демобилизации в 1965 г. работает корреспондентом и журналистом в периодических изданиях Ленинграда и Таллинна («Аврора», «Звезда», «Нева», «Советская Эстония», «Костер»).

В 60-е годы С. Довлатов начал писать, а с середины 60-х пытался опубликовать свою прозу. В 1967, 1969 гг. были напечатаны две повести - «ужасная пролетарская», по выражению самого писателя, «Завтра будет обычный день» и «Интервью». Однако он считал их слабыми и не давал согласия на повторные издания.

Начиная с 1975 г. рассказы Довлатова оказались на Западе, стали публиковаться в журналах «Континент», «Время и мы». Это привело к определенному количеству неприятностей, «на каком-то этапе возникла необходимость выбора между Нью-Йорком и тюрьмой». В 1978 г. следом за женой и дочерью писатель-диссидент эмигрировал в Америку. «Единственной целью моей эмиграции была творческая свобода», - подчеркнул он в интервью журналу «Слово», а также не раз упоминал об этом в своих повестях.

В 1980 г. Довлатов становится одним из организаторов и главным редактором газеты «Новый американец», которая издавалась в течение двух лет, часто выступал на радиостанции «Свобода». В США Довлатов получил возможность заниматься своим главным делом - писать книги и издавать их. Здесь вышли одна за другой: «Невидимая книга» (1977), «Соло на ундервуде: Записные книжки» (Париж - Нью-Йорк, 1980), «Компромисс» (Нью-Йорк, 1981), «Зона: Записки надзирателя» (1982), «Заповедник» (1983), «Марш одиноких» (Холион, 1983), «Наши» (1983), «Демарш энтузиастов» (Париж, 1985), «Ремесло: Повесть в двух частях» (1985), «Иностранка» (Нью-Йорк, 1990), «Не только Бродский. Русская культура в портретах и анекдотах» (совместно с М. Волковой, Нью-Йорк, 1988).

Центральный персонаж этой прозы - сам Довлатов, переименованный то в Алиханова, то в Далматова. Однако произведения его нельзя считать автобиографическими, строго документальными. Писатель нередко прибегает к литературной мистификации и по-разному излагает одни и те же события из своей жизни, намеренно «путает» даты, изменяет имена и фамилии. Исключение составляет, пожалуй, «Зона», которой автор предпослал замечание: «Имена, события, даты - все здесь подлинное. Выдумал я лишь те детали, которые несущественны».

В «Невидимой книге» С. Довлатов упоминает о том, что с рукописью «Зоны» он появился в Ленинграде в 1964 г. Издана же книга была только в 1982 г., в Нью-Йорке. Это повествование о лагере строгого режима и заключенных, о конвойных войсках и в целом о системе тотальной несвободы, основанное на личных впечатлениях. Довлатов обрисовал страшный мир, в котором «действовало нечто противоположное естественному отбору. Происходил конфликт ужасного с еще более чудовищным». Классифицируя известную литературу о преступниках и заключенных на два основные типа: «каторжную», к которой он относит «Записки из Мертвого дома» Достоевского, произведения Чехова, Солженицына, Шаламова, Синявского, и «полицейскую» (от Честертона до Агаты Кристи), Довлатов находит свою нишу в литературной традиции. Он четко формулирует свой собственный ракурс, свою философию видения проблемы: «Я обнаружил третий путь. Поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключенными и надзирателями. Между домушниками-рецидивистами и контролерами производственной зоны... По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир».

Авторское жанровое определение «записки надзирателя» адекватно довольно-таки свободной форме изложения, в котором чередуются эпизоды и истории из жизни зеков, солдат и офицеров охраны и стилизованные «письма» автора издателю Игорю Марковичу, датированные 1982 годом. Письма выделены курсивом в авторском тексте. Они играют роль связующего элемента и в тоже время это своеобразный авторский комментарий, возможность напрямую высказаться о пережитом и изложить свои литературные позиции. Работая с трудным, отчасти, «экзотическим» материалом, Довлатов тем не менее не нагнетает «ужасные» бытовые и натуралистические подробности жизни лагеря. Его задача - «написать о жизни и людях», изобразить течение жизни в различных ее проявлениях. В этом смысле писатель близко подходит к эстетике экзистенциалистов: «Со времён Аристотеля человеческий мозг не изменился, тем более не изменилось человеческое сознание. А значит, нет прогресса. Есть движение, в основе которого лежит неустойчивость».

Главный герой «Зоны» - надзиратель Алиханов, автобиографический герой и автор одновременно. Первый наблюдает, второй обобщает. Алиханов - из среды интеллигенции, он остается чуждым и заключенным, которых охранял, и сослуживцам из конвойной охраны, несмотря на отдельные попытки приспособиться к среде и законам зоны.

Наблюдая за человеком в необычных, жестоких обстоятельствах, Довлатов не идеализирует человеческую природу, в том числе и свой собственный облик. Он отвергает любую устоявшуюся категорическую формулу: «Человек добр! Человек подл... Человек человеку - друг, товарищ и брат... Человек человеку волк и так далее» и утверждает, что «человек человеку... все что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств. Человек способен на все - дурное и хорошее. Мне грустно, что это так». Более того, в противоположность А. Солженицыну, говорит: «по Солженицыну лагерь - это ад. Я же думаю, что ад - это мы сами».

Исследователь справедливо отмечает, что в «Зоне» писатель вплотную подходит к проблеме «человек и среда», на протяжении многих столетий волновавшей философию и литературу, но решает ее по-своему, в духе антиморализаторской эстетики.

Все последующие произведения писателя - и о самом Довлатове, и о его близких и знакомых, и в целом о мире, о котором он пишет с грустной и мудрой улыбкой. Едва ли не доминирующей при этом становится тема абсурда человеческого бытия, который прослеживается в различных его сферах - в политике, общественном устройстве, личной и даже интимной жизни людей, в их профессиональной деятельности.

Книги «Ремесло» (ч.1 - 1976; ч.2 - 1984), «Компромисс» (1981), «Заповедник» (1983) связаны между собой темой и историей творческой личности в условиях несвободного мира. В «Ремесле» изображены тщетные попытки писателя опубликовать что-либо из написанного, здесь же - цепь рассказов о встречах с интересными людьми - известными писателями и литераторами, здесь же весьма выразительно представлена система абсурда, пронизывающая всю сеть издательского дела в бывшем СССР: «Бездарная рукопись побуждает к низким требованиям. В силу этих требований ее надо одобрить, издать. Интересная - побуждает к высоким требованиям. С высоты этих требований ее надлежит уничтожить».

Эта же тема варьируется в «Компромиссе». Здесь уже в полную силу отразился талант Довлатова-юмориста. Юмор - мощное средство противостояния тем поистине трагическим ситуациям и сторонам действительности, которые постоянно сопровождают и автора, и его героев. «Компромисс» - это двенадцать анекдотических историй о работе журналиста в газете «Советская Эстония». За каждым официальным репортажем следует правдивый рассказ о том, как было на самом деле. Эта книга, по сути, мрачная история о системе лжи в советском обществе и об изнанке журналистской профессии, об атмосфере продажности и лжи, пронизавшей насквозь газетный мир. Желаемого эффекта воздействия писатель достигает исключительно художественными средствами. Он проявляет себя как мастер диалога, как замечательный стилист. Кроме того, он «эстетизировал жизнь, о чем бы ни писал, выстраивал лучшие слова в лучшем порядке, рассказывая о том, как солдаты идут в ларек за бутылкой или как провинциальный журналист интервьюирует передовую доярку, и все эти случайные, слабые заурядные человеческие отношения, вся эта паутина земли... становилась сущностной, значительной и необыкновенно интересной».

Любимые герои писателя - большей частью неудачники, лишние, талантливые, но непризнанные писатели, алкоголики, диссиденты. Такими персонажами населены страницы повести «Заповедник». Довлатов рассказывает о несложившихся судьбах, о чудаках, для многих из которых (как для ленивца и феноменального эрудита Митрофанова, который умеет только рассказывать - и больше ничего) Пушкинский заповедник становится единственным пристанищем в жизни. К числу неудачников относит Довлатов и самого себя, писателя-неудачника. Опять-таки автобиографический герой в центре повествования. Он в целях заработка принимается за очередную «халтуру» - становится экскурсоводом в заповеднике.

По-своему решает писатель и «пушкинскую» тему. Образ, личность гения, восприятие его поэзии слишком, личностны для Довлатова. Поэтому он смеется над примитивными методами «несения Пушкина в массы». Он не принимает превращения поэта в идола, изображение которого встречается на каждом шагу: «Даже возле таинственной кирпичной будочки с надписью «Огнетушитель!» Сходство исчерпывалось бакенбардами». Протестует и против затертых и заученных фраз экскурсоводов и сотрудников музея, у которых демонстрация любви к Пушкину превратилась в ритуал и профессиональную привычку. Тот же абсурд, царящий повсеместно, та же ложь проникает и в обитель искусства и поэзии. В музее в качестве портрета Ганнибала демонстрируют туристам портрет генерала Закомельского, на дуб в окрестностях местного парка вешают цепь для создания «колорита». Участь этой цепи была предрешена тартускими студентами, утопившими ее в озере.

«Заповедник», кроме всего прочего, - это и целый комплекс российских проблем на фоне Пушкина. В том числе и горькое российское пьянство. На страницах книги обрисована поистине ужасающая фигура, представитель народа - Михаил Иваныч, у которого герой - Алиханов снял угол. Это горький, безнадежный пропойца. Он по-своему добр и бескорыстен, но и до дикости жесток. Страшна его изба, где через щели в полу проходят бездомные собаки. Безумна его речь, похожая на «звукопись ремизовской школы», где членораздельно произносятся только отдельные существительные и глаголы. Угрожающе зловещи его попытки застрелить жену.

В повести усиливается звучание мотивов личной неустроенности, душевной тоски, которые усугубляются еще и семейной драмой Алиханова, отъездом жены и дочери за границу. О герое Довлатова замечательно сказал И. Бродский: «Это человек, не оправдывающий действительность или себя самого; это человек, от нее отмахивающийся: выходящий из помещения, нежели пытающийся навести в нем порядок или усмотреть в его загаженности глубинный смысл, руку провидения.

Куда он из помещения этого выходит - в распивочную, на край света, за тридевять земель - дело десятое. Этот писатель не устраивает из происходящего с ним драмы... Он замечателен в первую очередь именно отказом от трагической традиции... тональность его прозы насмешливо-сдержанная при всей отчаянности существования, им описанного».

В Америке С. Довлатов обретает долгожданный писательский успех. Одна за другой выходят его книги, его публикует самый престижный журнал «Ньюйоркер», который до того публиковал только прозу В. Набокова, его проза переводится и издается в английских переводах. В Америке Довлатов пишет об эмиграции, о «филиале», о том, как бывшие соотечественники осваивают новое пространство. С темой эмиграции четко связаны книги «Иностранка» (1986), «Филиал» (1990), вторая часть «Ремесла» - «Невидимая газета» (1984). Довлатов вписывает жизнь русской эмиграции в Америке далеко не в радужных красках: «Люди меняют одни печали на другие, только и всего»; «Знайте, что Америка не рай. Оказывается, здесь есть все - дурное и хорошее».

Во второй части «Ремесла» - «Невидимая газета» (1984) он подробно рассказывает о том, как русские эмигранты создавали газету «Новый Американец». Писатель остается верным своим принципам составления книги из коротких рассказов и видеть комическое в жизни. В повествование вмонтированы вставки - забавные истории и анекдоты, приключившиеся со знакомыми автора. Это отрывки из его книги «Соло на ундервуде: Записные книжки» (1980).

В эмиграции в творчестве Довлатова появляются и ностальгические ноты. Звучат они в книгах «Филиал», (1990), «Наши» (1983), «Чемодан» (1986). Последняя состоит из отдельных новелл о вещах, которые автор вывез с собой в Америку - «Креповые финские носки», «Приличный двубортный костюм», «Номенклатурные полуботинки» и т.д. Каждая из вещей крепко привязана в его памяти к конкретной ситуации, случаю, когда-то происшедшему с ним в доэмигрантском прошлом. Историй раскрывают различные периоды его биографии и тематически примыкают, как бы варьируют уже написанное в «Зоне», «Компромиссе», «Ремесле». В этом проявляются особенности поэтики Довлатова, не случайно многими критиками отмечалось использование им принципов джазовой композиции.

Повествование Довлатова обращено и к прошлому, к истории рода в книге «Наши». Создавая колоритные, отчасти мифологизированные портреты своих предков - дедов по отцовской и материнской линии, повествуя о родителях и поколении «отцов», рассказывая о своих сверстниках, писатель не замыкается рамками истории одной семьи, а воссоздает ее на широком историческом и социальном фоне жизни «небывалой страны».

«Иностранка» (1986) - книга, где впервые герой - Довлатов отступает на второй план и как бы прячется за внешним увлекательным и даже авантюрным сюжетом - историей эмигрантки Маруси и ее замужества. Объектом его внимания становятся нравы, проблемы и заботы русской колонии в Нью-Йорке. Ярко, пластично обрисованы ее обитатели, их занятия, их быт, с беззлобным юмором показаны их недостатки и слабости. Писатель как бы собирает и классифицирует различные проблемы эмигрантов и проводит мысль, что Америка - вовсе не рай. И, как правило, непросто прижиться здесь переселенцам. Грустная и в то же время с юмором поведанная история Маруси - яркое тому доказательство. Повествуя о самом обыденном и, казалось бы, приземленном, писатель никогда не теряет из виду главной темы, не снижает пафоса своей прозы: «Пропащая, бесценная, единственная жизнь».

Тема эмиграции, ее литературно-художественных кругов, начатая в «Ремесле», находит продолжение и развитие в повести «Филиал», герой которой опять-таки Довлатов (здесь - Далматов), журналист радио «Свобода», становится участником фантастического симпозиума «Новая Россия». Здесь представлены разнообразные идейные течения и ориентации, присутствуют представители прессы, деятели литературы и искусства. Многие известные фамилии писатель зашифровал, ситуации заострил до абсурда. В довлатовской интерпретации «шумный, склочный, пьющий, задиристый филиал подозрительно напоминает домашние богемные сборища, изображенные в «Чемодане» и «Заповеднике». Филиал - не сливки, а осколок той России. Тут тоже есть почвенники и либералы, борьба самолюбий и кружков, гении и сумасшедшие. Причем, на почве главным образом литературной, а не политической».

Композиция «Филиала» двупланова. Современные события переплетаются с прошлым автора, параллельно разворачивающимся лирическим повествованием о первой любви.

Писатель дает повод для подобных суждений, напрямую утверждая в «Записных книжках», что «можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее.

Однако похожим быть хочется только на Чехова».

Чего стоит хотя бы тот факт, что у него нет ни в одном предложении слов, которые бы начинались с одной и той же буквы. И. Бродский отмечал, что «рассказы его держатся более всего на ритме фразы... Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи».

Возвращение книг Довлатова в Россию стало фактом огромного духовного и художественного значения. Его книги стали «анекдотической сагой об ушедшем времени. И лирической прозой о чем-то непреходящем».

Л-ра: Русский язык и литература в учебных заведениях. – 2002. – № 4. – С. 19-22.

Три повести Сергея Довлатова, входящие в сборник, как обычно,автобиографичны. Впрочем, "как обычно" - слова неподходящие. Довлатову естьо чем рассказать. То, что он пережил, и то, как он смог это передать,всегда впечатляет. Этот человек умеет говорить правду. Поверьте, это нелегко- сказать людям правду о жизни и о них самих без того, чтобы не вызвать уних чувство скуки, презрительную ухмылку или пожатие плечами.Три повести: "Зона", "Заповедник" и "Филиал" непрерывно удерживаютчитателя в своем пространстве, абсурдном и узнаваемом одновременно.Из всех достоинств прозы Довлатова, я бы пожалуй, выделил ее живость.Людей, которых можно встретить на страницах его повестей, можно встретить ив реальной жизни, несмотря на то, что заурядных среди них нет, и на то, чтопо жизни можно пожно ползти ползком, цепляясь за каждую мелочь, а книгиДовлатова не имеют скучных мест. В каждом персонаже Довлатов подмечаетчерты, делающие человека героем комедии или трагедии, или того и другоговместе. Он мастер иронии и великий писатель. И еще посредник. Своимталантом, точностью зарисовок, незабываемыми образами он дарит людямвзаимопонимание.

Он хотел отметить свой 50-летний юбилей книгой рассказов, в которой было бы собрано все лучшее, что он написал. То есть к 50 годам Довлатов осознавал себя законченным писателем.

Получается поразительная штука. Довлатов как никто выразил человека своего поколения, социального статуса и, извините, гендера. Аутсайдера; любимца женщин и мужчин, но лучше женщин; наблюдателя. Человека, инстинктивно недоверчивого ко всяческому пафосу. Пьющего и непутевого.

Довлатов не похож на Бабеля, их все-таки разделяет несколько десятилетий. Но, пожалуй, в русской литературе нет более схожих друг с другом писателей по их отношению к стилю, по яростной и мучительной работе над словом, как бы банально и пафосно это не звучало.

У Довлатова на читателя работает все: абзацы, отсутствие буквенных повторов в начале слов, помещающихся в одно предложение, многоточия. Способность в одно короткое предложение загнать несколько слоев смысла. И, разумеется, феерический юмор, где больше горечи, чем веселья. Что, собственно, и заставляло благодарных читателей заучивать довлатовские фразочки наизусть, как когда-то Ильфа и Петрова, но не привлекло к нему по-настоящему массового читателя. Довлатов - все-таки писатель для интеллигенции, реалии его рассказов ближе тем, кто жил в Советском Союзе в 1970-е или в эмиграции в 1980-е.

Эмигрантский период Сергея Довлатова интересен не только тем, что писатель обрел свободу, начал печататься, превратился в объект восхищения и почитания, а затем стал знаменитостью в позднем Советском Союзе. В Америке писатель раскрылся в еще одной своей ипостаси - журналистской и редакторской. Довлатов и был замечательным журналистом - в границах дозволенного в советской прессе. Но его газетные колонки и радиоскрипты 1980-х - та высота в русской журналистике, взять которую едва ли кому-нибудь удастся.

То, что не было опубликовано в СССР, было рассказано в бесчисленных пивных, редакционных курилках, зачитано на кухнях и подпольных выставках. Все его фразы, ювелирно построенные метафоры, искрометные диалоги с подтекстом – живы и по сей день.

черпал сюжеты из жизни огромной ложкой и переделывал все, что его окружало, в литературу

Аутсайдеры Довлатова - без всяких метафор - лишние в нашем цивилизованном мире существа. Они нелепы с точки зрения оприходованных здравым смыслом критериев и мнений. И все-таки они люди. Ничем не уступающие в этом звании своим интеллектуальным тургеневским предтечам.

Конечно, термин «лишние люди» в России традиционно относят к интеллигенции, лишенной возможности реализоваться в подавленной всяческими репрессиями стране. И у Довлатова его персонажи - в основном, представители богемного андерграунда, всякого рода не печатающиеся поэты-метафизики. Но у него есть и другие герои, из других общественных слоев - например, спившиеся колхозники или солдаты лагерной охраны. Довлатов увидел и показал, что лишними в коммунистической утопии оказались буквально все

Жизненный путь Сергея Довлатова 3 сентября 1941 года в Уфе родилсяСергей Довлатов – известный прозаик, журналист, яркий представитель третьей волны русской эмиграции, один из наиболее читаемых современных русских писателей во всем мире. С 1944 жил в Ленинграде. Был отчислен со второго курса Ленинградского университета. Оказавшись в армии, Сергей Довлатов служил охранником в лагерях Коми АССР. После возвращения из армии работал корреспондентом в многотиражной газете Ленинградского кораблестроительного института «За кадры верфям», затем выехал в Эстонию, где сотрудничал в газетах «Советская Эстония», «Вечерний Таллинн». Писал рецензии для журналов «Нева» и «Звезда». Произведения Довлатова-прозаика не издавались в СССР. В 1978 Довлатов эмигрировал в Вену, затем переехал в США. Стал одним из создателей русскоязычной газеты «Новый американец», тираж которой достигал 11 тысяч экземпляров, с 1980 по 1982 был ее главным редактором. В Америке проза Довлатова получила широкое признание, публиковалась в известнейших американских газетах и журналах. Он стал вторым после В.Набокова русским писателем, печатавшимся в журнале «Нью-Йоркер». Через пять дней после смерти Довлатова в России была сдана в набор его книга Заповедник , ставшая первым значительным произведения писателя, изданным на родине. Основные произведения Довлатова: Зона (1964–1982), Невидимая книга (1978), Соло на ундервуде: Записные книжки (1980),Компромисс (1981),Заповедник (1983), Наши (1983),Марш одиноких (1985), Ремесло (1985),Чемодан (1986), Иностранка (1986), Не только Бродский (1988). Основа произведений Довлатова В основе всех произведений Довлатова – факты и события из биографии писателя. Зона – записки лагерного надзирателя, которым Довлатов служил в армии. Компромисс – история эстонского периода жизни Довлатова, его впечатления от работы журналистом. Заповедник – претворенный в горькое и ироничное повествование опыт работы экскурсоводом в Пушкинских Горах.Наши – семейный эпос Довлатовых. Чемодан – книга о вывезенном за границу житейском скарбе, воспоминания о ленинградской юности. Ремесло – заметки «литературного неудачника». Однако книги Довлатова не документальны, созданный в них жанр писатель называл «псевдодокументалистикой». Цель Довлатова не документальность, а «ощущение реальности», узнаваемости описанных ситуаций в творчески созданном выразительном «документе». В своих новеллах Довлатов точно передает стиль жизни и мироощущение поколения 60-х годов, атмосферу богемных собраний на ленинградских и московских кухнях, абсурд советской действительности, мытарства русских эмигрантов в Америке. Свою позицию в литературе Довлатов определял как позицию рассказчика, избегая называть себя писателем: «Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик – о том, как должны жить люди. Писатель – о том, ради чего живут люди. Для Довлатова драгоценен сам процесс рассказывания – удовольствие от «некоторого количества текста». Отсюда декларируемое Довлатовым предпочтение литературы американской литературе русской, Фолкнера и Хемингуэя – Достоевскому и Толстому. Опираясь на традицию американской литературы, Довлатов объединял свои новеллы в циклы, в которых каждая отдельно взятая история, включаясь в целое, оставалась самостоятельной. Циклы могли дополняться, видоизменяться, расширяться, приобретать новые оттенки. Нравственный смысл произведений Довлатова Нравственный смысл своих произведений Довлатов видел в восстановлении нормы. Изображая в своих произведениях случайное, произвольное и нелепое, Довлатов касался абсурдных ситуаций не из любви к абсурду. При всей нелепости окружающей действительности герой Довлатова не утрачивает чувства нормального, естественного, гармоничного. Писатель проделывает путь от усложненных крайностей, противоречий к однозначной простоте. Стремлением «восстановить норму» порожден стиль и язык Довлатова. Довлатов – писатель-минималист, мастер сверхкороткой формы: рассказа, бытовой зарисовки, анекдота, афоризма. Стилю Довлатова присущ лаконизм, внимание к художественной детали, живая разговорная интонация. Характеры героев, как правило, раскрываются в виртуозно построенных диалогах, которые в прозе Довлатова преобладают над драматическими коллизиями. Довлатов любил повторять: «Сложное в литературе доступнее простого». В Зоне , Заповеднике , Чемодане автор пытается вернуть слову утраченное им содержание. Позиция рассказчика вела Довлатова и к уходу от оценочности. Обладая беспощадным зрением, Довлатов избегал выносить приговор своим героям, давать этическую оценку человеческим поступкам и отношениям. В художественном мире Довлатова охранник и заключенный, злодей и праведник уравнены в правах. Главная эмоция рассказчика – снисходительность: Писательская манера Довлатова В писательской манере Довлатова абсурдное и смешное, трагическое и комическое, ирония и юмор тесно переплетены. По словам литературоведа А.Арьева, художественная мысль Довлатова – «рассказать, как странно живут люди – то печально смеясь, то смешно печалясь». В первой книге – сборнике рассказов Зона – Довлатов разворачивал впечатляющую картину мира, охваченного жестокостью, абсурдом и насилием. «Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая». Зона – записки тюремного надзирателя Алиханова, но, говоря о лагере, Довлатов порывает с лагерной темой, изображая «не зону и зеков, а жизнь и людей». Зона писалась тогда (1964), когда только что были опубликованы Колымские рассказы Шаламова и Один день Ивана Денисовича Солженицына, однако Довлатов избежал соблазна эксплуатировать экзотический жизненный материал. Акцент у Довлатова сделан не на воспроизведении чудовищных подробностей армейского и зековского быта, а на выявлении обычных жизненных пропорций добра и зла, горя и радости. Зона – модель мира, государства, человеческих отношений. В замкнутом пространстве усть-вымского лагпункта сгущаются, концентрируются обычные для человека и жизни в целом парадоксы и противоречия. В художественном мире Довлатова надзиратель – такая же жертва обстоятельств, как и заключенный. В противовес идейным моделям «каторжник-страдалец, охранник-злодей», «полицейский-герой, преступник-исчадие ада» Довлатов вычерчивал единую, уравнивающую шкалу: «По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир. Мы говорили на одном приблатненном языке. Распевали одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения… Мы были очень похожи и даже – взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы». В другой книге Довлатова – Заповедник – всевозрастающий абсурд подчеркнут символической многоплановостью названия. Пушкинский заповедник, в который главный герой Алиханов приезжает на заработки, – клетка для гения, эпицентр фальши, заповедник человеческих нравов, изолированная от остального мира «зона культурных людей», Мекка ссыльного поэта, ныне возведенного в кумиры и удостоившегося мемориала. Прототипом Алиханова в Заповеднике был избран Иосиф Бродский, пытавшийся получить в Михайловском место библиотекаря. В то же время, Алиханов – это и бывший надзиратель из Зоны, и сам Довлатов, переживающий мучительный кризис, и – в более широком смысле – всякий опальный талант. Своеобразное развитие получала в Заповеднике пушкинская тема. Безрадостный июнь Алиханова уподоблен болдинской осени Пушкина: вокруг «минное поле жизни», впереди – ответственное решение, нелады с властями, опала, семейные горести. Уравнивая в правах Пушкина и Алиханова, Довлатов напоминал о человеческом смысле гениальной пушкинской поэзии, подчеркивал трагикомичность ситуации – хранители пушкинского культа глухи к явлению живого таланта. Герою Довлатова близко пушкинское «невмешательство в нравственность», стремление не преодолевать, а осваивать жизнь. Пушкин в восприятии Довлатова – «гениальный маленький человек», который «высоко парил, но стал жертвой обычного земного чувства, дав повод Булгарину заметить: «Великий был человек, а пропал, как заяц». Пафос пушкинского творчества Довлатов видит в сочувствии движению жизни в целом: «Не монархист, не заговорщик, не христианин – он был только поэтом, гением, сочувствовал движению жизни в целом. Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе…». В сборнике Компромисс , написанном об эстонском, журналистском периоде своей жизни, Довлатов – герой и автор – выбирает между лживым, но оптимистичным взглядом на мир и подлинной жизнью с ее абсурдом и ущербом. Приукрашенные журналистские материалы Довлатова не имеют ничего общего с действительностью, изображенной в комментариях к ним. Довлатов уводит читателя за кулисы, показывая, что скрывается за внешним благополучием газетных репортажей, обманчивым фасадом. Довлатов летописец эмиграции В Иностранке Довлатов начинает выступать как летописец эмиграции, изображая эмигрантское существование в ироническом ключе. 108 - я улица Квинса, изображенная в Иностранке , – галерея непроизвольных шаржей на русских эмигрантов. Ленинградской молодости писателя посвящен сборник Чемодан – история человека, не состоявшегося ни в одной профессии. Каждый рассказ в сборнике Чемодан – о важном жизненном событии, непростых обстоятельствах. Но во всех этих серьезных, а подчас и драматичных, ситуациях автор «собирает чемодан», который становится олицетворением его эмигрантской, кочевой жизни. В Чемодане вновь проявляет себя довлатовский отказ от глобализма: человеку дорога лишь та житейская мелочь, которую он способен «носить с собой». Завершение жизненного пути Довлатова Умер Сергей Довлатов24 августа 1990 в Нью-Йорке. В творчестве Довлатова – редкое, не характерное для русской словесности соединение гротескового мироощущения с отказом от моральных инвектив, выводов. В русской литературе ХХ века рассказы и повести писателя продолжают традицию изображения «маленького человека». Сегодня проза Довлатова переведена на основные европейские и японский языки.

«Чемодан» Сергея Довлатова - это сборник литературных зарисовок, созданный автором в 1986-м году, в то время, когда он сам уже находился в эмиграции. В этом сборнике автор разбирает содержимое своего чемодана, окидывая мысленным взором всю свою жизнь на родине. Каждая вещь в чемодане - отдельная история, комичная и грустная одновременно, связанная с непростыми обстоятельствами и целыми пластами воспоминаний.

Многие поклонники творчества Довлатова говорят о том, что именно с «Чемодана» необходимо начинать знакомство с этим автором. Действительно, с самых первых строк это произведение увлекает читателя в круговорот воспоминаний, калейдоскоп лиц и событий, анекдотичных ситуаций и маленьких трагедий.

В каждом рассказе главный герой, который одновременно является и единственным рассказчиком и самим автором «Чемодана» знакомит читателя с той или иной вещью, проделавшей вместе с ним непростой путь за границу. Каждая из этих вещей может быть дорога только тем участком памяти, что просыпается при виде ее - автор сам, с горькой усмешкой дает понять, что кроме как для того, чтобы разжечь небольшой костер ностальгии, они ни на что не пригодны. Постепенно рассказывая о каждой из них, герой рассказывает и о своей жизни, становясь в конечном итоге близким другом читателю.

«Чемодан» - одно из тех произведений Довлатова, в котором наиболее ярко проявляется его способность писать иронично и легко, заставляя читателя улыбаться даже в самые грустные моменты. Несмотря на то, что сам Довлатов никогда не считал себя «настоящим писателем», в «Чемодане» четко виден именно писательский талант - автор держит внимание читателя, не отпускает его от себя ни на минуту, дает ему возможность не только провести время за безусловно интересным чтением, но и задуматься в том числе и о своей собственной жизни.

Для Довлатова «Чемодан» - это автобиографичное произведение. В этой книге он пишет в первую очередь о себе и о том, что происходило с ним до эмиграции. Несмотря на то, что порой судьба автора преподносила ему массу неприятных сюрпризов, Довлатов умудряется сохранять неиссякаемый оптимизм, который чувствуется в каждой строке и благодаря которому вся книга оставляет легкое, приятное впечатление. Возможно, именно поэтому «Чемодан» стал одним из самых популярных произведений автора - переведенное на ряд иностранных языков, оно привлекает внимание новых и новых представителей обширной читательской аудитории, причем многие из них не ограничиваются однократным прочтением книги, периодически возвращаясь к ней снова и снова.

«Иностранка» стала первым серьезным произведением, написанным Сергеем Довлатовым в эмиграции. Повесть включена в школьную и университетскую программы обучения, неоднократно ставилась на театральной сцене в качестве пьесы, переведена на все основные европейские языки и до сих пор пользуется любовью читателей.

Эта книга посвящена автором «одиноким русским женщинам в Америке» и рассказывает об одной из них. Жизнь главной героини наполнена большими и маленькими бедами, забавными и трагическими событиями, из которых автор и собирает облик «Иностранки». Причем каждый из этих элементов подается Довлатовым с одной стороны очень просто, а с другой - с такой иронией, что смех вызывают даже те моменты, над которыми сами герои повести безутешно рыдают.

Довлатов, получивший за рубежом вожделенную свободу слова, в «Иностранке» использует ее весьма оригинальным способом - он вроде бы и ругает советский режим, но делает это так остроумно и иронично, что прямой упрек оказывается практически незаметным. Автор начинает писать более открыто о некоторых вещах, но все же не переходит некой границы в своей книге. Получается, граница эта устанавливается даже не цензурой, а некими этическими соображениями, коих Довлатов придерживается как во всех своих произведениях.

Для многих именно «Иностранка» стала лучшей книгой Довлатова - в ней автор демонстрирует не только зрелый стиль, безупречное владение языком, способность выстраивать гармоничную и органичную конструкцию произведения, но и некую житейскую мудрость, которая наполняет собой повесть. «Иностранка» написана очень просто, но именно в этом и заключается привлекательность книги, позволившая ей стать одним из самых читаемых в России произведений своего времени.

Высмеивая ту действительность, за которой он имеет возможность наблюдать, Довлатов делает это с поразительной добротой так, что после прочтения книги остаются только светлые чувства. Создавая центральных персонажей, автор детально прорабатывает их характеры, благодаря чему каждый из них кажется реальным, живым и в чем-то очень симпатичным человеком. При этом не забывает Довлатов и о персонажах второстепенных - населяя ими мир «Иностранки», он не просто расставляет безликие манекены на втором плане, а вводит сюжет живые характеры, которые раскрашивают повесть своим ярким языком, занимательными привычками и поступками.

Здесь нет героев в прямом смысле слова, нет даже сюжета, который можно было бы назвать завершенным, созданным по определенной канве, - «Иностранка» становится источником удовольствия от самого процесса чтения, от возможности наблюдать за жизнью героев, наслаждаясь при этом потрясающим стилем автора.

«Иностранке» Александр Пушкин

На языке, тебе невнятном,
Стихи прощальные пишу,
Но в заблуждении приятном
Вниманья твоего прошу:
Мой друг, доколе не увяну,
В разлуке чувство погубя,
Боготворить не перестану
Тебя, мой друг, одну тебя.
На чуждые черты взирая,
Верь только сердцу моему,
Как прежде верила ему,
Его страстей не понимая.

Анализ стихотворения Пушкина «Иностранке»

Стихотворение «Иностранке» А. С. Пушкин написал в 1822 году. Автор сам опубликовал его в своём сборнике «Стихотворения А. Пушкина» в 1826 году без указания даты. Интересно, что в черновике это произведение значилось под другим названием и имело более фривольное содержание. Черновая версия называлась «Гречанке», а третье четверостишие звучало так:
Я помнить буду, друг любимый,
В уединённой тьме ночей
Твой поцелуй неутомимый
И жар томительных очей.

«Чистовой» вариант, вошедший во все сборники стихов, содержит три четверостишия; первые два из них имеют перекрёстную рифму (abab cdcd), а последнее – кольцевую (effe). Строки написаны четырёхстопным ямбом. В качестве лирического героя выступает сам автор.

Александр Сергеевич часто посвящал стихотворения дамам, которые пленяли его сердце. Но «Иностранке», судя по всему, не обращено к какой-то определённой женщине. Хотя в одной из рукописей и содержится приписка «В альбом иностранке», всё же думается, что сюжет произведения является только изысканным плодом пылкого воображения поэта.

О чём же повествует это стихотворение? Оно является любовной запиской, в которой лирический герой прощается с предметом своей страсти – несомненно, прекрасной чужеземкой. В более благопристойной версии он в последний раз объясняется в своих чувствах:
Боготворить не перестану
Тебя, мой друг, одну тебя.

Как трепетно поэт обращается к возлюбленной! Он называет её «мой друг», указывая на духовную связь, более глубокую, нежели примитивное физическое влечение. Показательно и выражение «боготворить не перестану». Оно подчёркивает возвышенный характер чувств лирического героя к женщине.

О том же свидетельствует фраза «Вниманья твоего прошу». Читатель может заметить, что говорится именно о внимании, а не о последнем объятии или поцелуе. Страсть отступает на второй план. Движение души – вот что важно для автора. Поэтому поэт заостряет внимание на том, что иностранка не знает языка лирического героя, но всё равно отвечает ему взаимностью.

В черновике к уверениям в преданности добавляются упоминания ласк, которыми избранница одаривала героя. Здесь скромная фраза «мой друг» сменяется на «друг любимый». Добавляются интимные подробности, выраженные в страстных эпитетах: «жар томительный очей», «поцелуй неутомимый». Оба этих прилагательных содержат корень «том», также содержащийся в слове «томный», т. е. исполненный сладкой неги, усталый от любовных ласк. Эта часть стихотворения открывает нам другую сторону героя – не возвышенно-благородную, а горячую и чувственную.

Если взглянуть на это произведение чуть иначе, то оно легко может стать метафорой человеческой личности. На всеобщее обозрение мы выносим свои самые лучшие качества – романтичность, нравственность, показываем, что мы ценим в первую очередь душу. Но внутри нас бушуют страсти, которые мы скрываем от других, как поэт скрыл последнее четверостишие за обложкой черновика.